Читать книгу Русь моя неоглядная - Александр Федорович Чебыкин - Страница 17

Деревенька всего двенадцать домов. До войны все колхозники. Три брата Фоминых – старики-погодки – основная рабочая сила в деревне. От дедов веяло упорством и силой.

Дед Филипп

Старший из братьев, крупный, кряжистый, краснобородый, со стальным взглядом, обихоженный, всегда в голубой рубахе, дед Филипп конюшил. Кокшаровские кони считались лучшими в колхозе. Упитанны, выхолены. В конюшнях всегда свежая подстилка. Двор подметен. Сбруя исправна. Подогнана к каждой лошади. На конном дворе, в доме и в огороде – порядок и благоуханье. Его все побаивались, как взрослые, так и подростки. Не дай бог, если он увидит натертость от хомута или чересседельника. Молчаливый дед упрется глазами и что-то забормочет. Иногда и взрывался, крыл почем зря, но в бога и мать – никогда. Стоит виновник ни жив, ни мертв. Но дед быстро отходит: помогает распрячь лошадь, раны смазывает мазью, исправляет огрехи сбруи. Если зимой охота поиграть в прятки на сеновале, пацаны посылают меня упрашивать деда Филю. Я с опаской спрашивал разрешения. Дед говорил: «А, это ты, Шура – Татьянин сын, играйте, но только по клеверу не топчитесь, шишку отобьете, и чтобы после себя порядок оставили».

Строгость его была справедлива – ради дела. Позже его племянница Федосья рассказывала, что дедушка Филипп был очень ласковый ко всей родне и всегда старался чем-нибудь помочь их семье, когда они, мал-мала меньше, остались сиротами (отец Калина погиб в 1942 году под Сталинградом, а матушка скончалась на лесозаготовках).

Дед Никифор – младший из братьев. Седоват, светло-карие глаза всегда задумчивы, бородка клинышком, сутулится. Любит поговорить. Любое дело в его руках ладится. В народе о нем говорят: «Маленько умеет». Ни одна свадьба в округе не обходится без него. Если видит, дело тянет на ссору, подходит, кладет руки на спорщиков, посмотрит то на одного, то на другого. Мужики тут же лобызаются. Ссоры как будто и не было. Если дорогу завалят для выкупа, тогда Никифор соскакивает с возка, зычно зовет: «Эй, охальники, ну-ка быстро разберем эту завалушку и пивко изопьем». Прятавшиеся парни и мужики выходят и с прибаутками разбирают завал. Он подносит пенистое пиво, шутит. Мужики кричат: «Дорогу молодым, хорошей свадьбы и долгой жизни». Чуть прихворнули дети, мама посылает за Никифором. Дед был легок на подъем. Через полчаса был в нашем доме. Осматривал дитя, если было не по его части, то говорил: «Молодушка, тут я ничем помочь не могу, неси ребенка в больницу». Или гладил по головке, наливал в кружку теплой воды, шептал, крестил, набирал в рот воды и слегка брызгал на лицо, голову. Дите после его процедур иногда спало сутки. Никифор знал тысячи наговоров и нашептываний, но если кто-то приходил к нему с недобрым, тогда он еще в дверях посетителю советовал: «С нехорошим пришла, это не ко мне». Как говорили в деревне: «Никифор делает только доброе». Деда уважали, ценили, берегли все: от мала до велика. Славный был старик Никифор.

Онисим

Третий из братьев, Онисим, был самый шустрый, верткий. Ни минуты не мог стоять свободно. Руки его все время требовали работы. Моложавое лицо, сероглазый, бородка коротко подстрижена. Зимой в аккуратных ладных валенках, всегда в красной рубахе, расстегнутом полушубке, шапке, сдвинутой на затылок. Летом любил ходить босиком. В разговоре сыпал шутками и поговорками. Трудяга. В свои 60 лет успел повоевать на русско-японской и германской войнах. Жена его жаловалась: «Как живет, не знаю, все тело изранено, шрам на шраме». Воевал Онисим отчаянно. Кресты, медали в железной баночке из-под чая хранились на божничке. Онисим разрешал нам, подросткам, посмотреть, но сам никогда не одевал: ни в праздники, ни в будни. Смеялся: «А, железки, жив остался – это главное, и на этом спасибо». Он располагал к себе, мы зачастую крутились около него, слушая его побасенки. Приезжая в нашу деревню, он издалека махал картузом и кричал: «Шура, здравствуй, мать опять голову сметаной намазала?» Убел-белые волосы, как шапка снега, мотались на голове. Я отвечал: «Здравствуйте, дедушка Онисим!». А самому было стыдно, почему не я, а он здоровается первый. Бегал в первый и второй классы за семь километров на станцию Григорьевскую. В шесть утра, закутанный до глаз, выходил из дома. За ночь дорогу заметало, приходилось следить тропинку. В войну расплодились волки. Стаями гонялись за зайцами, лисами и собаками. Было страшно. Каждая веточка вдоль дороги казалась волком. Вопил, что есть силы, думая, что волки испугаются. Кокшаровских ребят в школу возил дед Онисим. Набьет полную кошеву, сам на облучке, катит, напевая. Если увидит меня, стоит, ждет. Кричит: «Шура, поторопись, ждем». Если догонял, то подсаживал на запятки кошевки.

За его бескорыстие, внимание и ласку я любил этого старика и радовался, когда его видел. В последнюю зиму войны Онисим поехал в город с продажей. В колхозе зерно на трудодни давали только в посевную и уборочную. В остальное время сельчане ездили за хлебом в город, меняя литры молока на пайки хлеба. Онисим наменял полную котомку. Бидоны в руки, котомку за спину – и в вагон, но на этот раз пробиться не мог, застрял на краю тамбура. Дачный поезд ходил раз в сутки. Ночью уходил и ночью приходил. Пилял от Перми до Григорьевской три часа. Зимой темнеет рано. Проехали остановки три. Онксим почувствовал, что котомка перестала его тянуть назад. Ухватился за лямки, потянул – котомки нет, лямки перерезаны. Деда опалило жаром: дома старухи и малые внуки сидят без хлеба. Никто никуда не уходил, в тамбуре стояли плотно. Развернулся, стал требовать у парней, которые стояли за спиной, вернуть котомку. Дед увидел, что его мешок передают вглубь тамбура. Онисим изловчился, стал коленками бить меж ног и выхватывать мешок. Парни гоготали и хватали его за рукава солдатской фуфайки. Стянули с него фуфайку и стали подталкивать Онисима к краю площадки. Дед понял, что это беда. Схватил одного за пояс, нагнулся и через себя выбросил из вагона в сугроб. На него навалились всей ватагой. Схватил второго, но, не успев приподнять, почувствовал страшную боль под лопаткой. Заточка прошла насквозь и вышла ниже соска. Онисим вместе с убийцей вывалился из вагона под насыпь. Утром обходчик увидел яркое красное пятно на склоне железнодорожного полотна. Спустился. Ощупал окоченевшее тело и увидел на алой рубахе со стороны спины и груди ледышки бурой крови. Хоронили Онисима в его алой рубахе, подарке невесты к свадьбе. Собрались млад и стар проводить Онисима в последний путь. Цепочка провожающих вытянулась до соседней деревни.

1999, декабрь