Читать книгу Желтый Эскадроль - Александр Галиев - Страница 4

Первая часть. Машина
Вторая глава

Оглавление

21 мая 1821 года, около 4-х часов утра.

За последние несколько лет такой насыщенный день выдался впервые. Я был доволен. На улице застыла теплая весенняя ночь, которая вырезала для меня на небосводе несколько далеких беспечных звезд. Они мертво и холодно смотрели на меня в упор и все же предлагали насладиться своим далеким пылающим светом. Я не осуждал их за их безразличие, ибо и сам, можно сказать, был безразличен к ним. Они далеко, до них не добраться, не отомстить за их насмешливый свет, не воздать им за их вечную непричастность. А если нет, то и не надо. Пусть светят. Мечтатели смотрят на звезды, чтобы получить вдохновение, чтобы войти в столь противное мне романтическое состояние духа, чтобы просто полюбоваться, в конце концов. В Эскадроле романтиков почти нет, это считается неорганичным и общественно порицается, хотя никак и не наказывается. А зачем я смотрю на них? Быть может, в юности, больше десяти лет назад, во мне и было нечто романтическое, но сейчас я ярко сверкаю гладкой отполированной сталью своего состояния. Сверкаю так же, как эти звезды, сам став такой далекой от всех и вся безразличной звездой. И я уже не дам ответ, почему я смотрю каждый раз на небо, словно ищу там отгадки на все вопросы мира, словно от взгляда ввысь все сразу станет понятным.

Мне очень нравится, как смотрит на небо сам Эскадроль. В очень старой императорской речи, написанной более ста лет назад, были сказаны очень красивые и верные слова о небе в органическом мифе. Небо есть истинный органицизм. Вечно стоящее, монолитное, имеющее свои непререкаемые законы и, что самое главное, бесконечное во времени. Оно хмурится, льет дождем, сыплет снегом, посылает ветра и ураганы на землю и грозит градом. Радуется, светит органическим Солнцем, бескрайней голубой далью, нависающей над всеми нами своей тяжелой, совсем уж безэмоциональной мощью. Оно есть и будет здесь всегда. Весь Эскадроль в своем едином органическом сознании тянется к этим словам как к неопровержимой истине. Тянется к небу, вверх, к вечности, к органике, к свободному телу и духу, который может творить что угодно, лишь бы выполнял редкие, но очень важные задачи. Небо будет стоять всегда, и Эскадроль будет стоять всегда. Извне нас совершенно не разбить, воюй мы даже со всем миром. А если сломаемся внутри, то и сломленными разобьем всех остальных. Эскадроль – это небо на земле. Вечное и бесконечное.

Офицеры, для чего-то рассыпанные по площади у штаба, наконец заметили меня, разглядывающего небо, у темных тюремных дверей. Многие быстро спохватились, козырнули, а другие даже начинали аплодировать. Я театрально откланялся всем и помахал правой рукой в знак приветствия.

Я оглядел площадь, щурясь от повсеместного света. Ночь, может, и темна, но по всему плацу у штаба горели прожекторы и яркие желтые фонари. После матовой темноты подвальной тюрьмы каждый фонарь казался органическим Солнцем, которое в шутку выжигает тебе глазное яблоко. Но особенно ярко ослепляли не фонари, а то, что блестело в их свете, – аккуратно собранные в ровные столбики слитки золота. Они были вынесены из штаба еще днем, до того, как здание окончательно рухнуло. Золото пролежало здесь до самой ночи. Централис не Гедонис, жители, не привыкшие к сверкающей ауре, наверняка с гордостью ходили вокруг слитков, дивились их красоте и аккуратно их поглаживали.

Военные вокруг медлительны и малоинициативны, ибо все последствия восстания уже устранены. Рабочие давно начали разбирать завал. Штаб сегодня похудел на все свои пять этажей и представлял собой по большей части груду резных белых камней, колонн, громадных блоков и панелей. Из-под обломков тут и там торчали окровавленные части тел восставших. Всех раненых и убитых солдат я приказал вынести также еще до распада каменного ядра. Я и не думал жалеть о разбитом здании штаба, пусть даже оно и было величественным и красивым. Мне стало противно; подул мерзкий холодный ветер, нехарактерный для теплой погоды, и я поднял ворот военного плаща.

Не знаю, почему я все стоял там, хотя было уже больше четырех часов утра и вскоре должно было светать. День был теплым, да и ночь выдалась довольно хорошая. А я как будто примерз к месту, где стоял. Рабочим было хорошо, рабочие с энтузиазмом, весело, ликуя, на своих кранах растаскивали камни. Я решил, что они сделают это быстро, ибо работали они добросовестно, с приливом моральных сил от поверженных предателей. И рабочие, и офицеры с солдатами, и все свидетели сегодняшних происшествий поверили в Эскадроль и его органику с удесятеренной силой. Можно было различить довольные искренние улыбки на лицах людей, которые сверкали под светом прожекторов. Я тоже, довольно прищурившись, в последний раз оглядел активную площадь, заполоненную людьми, и отправился медленным усталым шагом к вертолетной площадке, где меня должны были ждать. Путь не вполне близкий. Площадка на крыше штаба, как можно заметить, уже была непригодной, а другая была в трех верстах отсюда. Машину я не брал, и никакого сопровождения со мной не было. Захотелось просто прогуляться, и я пошел.

Идти оказалось приятней, чем стоять, да и ветер быстро стих. Штаб был построен на самой окраине города; я хотел подчеркнуть, что город не военный, а промышленный, и я его лишь обслуживаю. Видимо, с первых мгновений я понял, что Централис не будет мне родным, как бы я этого ни хотел. Уже в двухстах аршин от рукотворного кургана военной славы было пустынно. Впереди лежала относительно длинная и мокрая от дождя дорога, вдоль которой также стояли эти желтые фонари. Слева от дороги стояли офицерские дома, претендовавшие на изысканность, легкость и грацию. Словно не офицеры жили в этих домах, а эксцентричные глядовские поэты. Справа лес стоял стеной. Лес в самом центре центральных губерний, которые полны лишь равнинами и полями. Лес, которому быть здесь не следует. Я шел быстро, почти не распрямляя ног. Моя тень казалась с виду абсолютно прямой, но все же было в ней нечто кривое и угловатое. Вокруг было неестественно тихо. Лишь раз тишину нарушил проезжавший мимо автобус, полный солдат. Ума не приложу, что им не спалось ночью, все сбоисты были перебиты, а рабочие прекрасно справлялись и без эскорта. Я все смотрел на фонари, думая, что же горит ярче, органические лампы или органические звезды. Это мне вскоре надоело, а дорога никак не заканчивалась. Вокруг лишь офицерские дома и лес, дома и лес.

Эти дома и этот лес Император в личном письме практически объявил моей собственностью. Три года назад, когда строительство еще шло, я крайне гордился назначением, хотя, может, и был слегка удивлен. Военная карьера складывалась закономерно. Кроме рутинных военных столкновений со старой Ликонией я побывал на престижных должностях в руководстве массовой аннигиляцией ликонских городов. Из-за моего постоянного запрашивания новейших вооружений в виде трехзарядных винтовок, напалма или химического оружия я быстро обрел славу лояльного ромейской доктрине генерала и заслужил уважение Военной Администрации. Уничтожить 5 миллионов человек за полтора года – показатель хороший, так что вся моя спесь была обоснованной. Логично, что на пост генерал-губернатора города-фабрики был избран поборник доктрины, чья кровожадность и лояльность не вызывали сомнений.

Император выдернул меня из насквозь пропитанного наслаждением и счастьем главного своего города, называемого в Эскадроле глядом. Гляд – высоко сидит, далеко глядит. Трон выше кресел, кафедр и трибун. Но гляд был лишь постоянным и «оседлым» местом пребывания монарха: если бы только Император переехал в другой город – с ним бы, без сомнений, переехали миллионы жителей гляда. Название он имел лаконичное и наглядное – Преференц-Гедонис Музыкальный. Названный на неких странных мертвых языках, гляд демонстрировал типичную немую эскадрольскую насмешку над иностранщиной. Немую – никто и не думал смеяться вслух, лишь кривил губы, если вдруг доходил до такой мысли. Было бы смешно узнать этой немой толпе, что Император на самом деле в Гедонисе не живет, а его знаменитый Музыкальный Дворец лишь уловка для общественности.

Я приехал в Централис из гляда, когда строительство уже шло. Не зная местности и почти не имея здесь знакомых, я чисто случайно забрел в первый день сразу в сердце города. Удивить меня было сложно и три года назад, но то, что я там увидел, справилось со своей задачей. В самом центре самого центрального города Эскадры была вырыта дыра в земле. Воистину дыра, и по-другому не скажешь. Везде – внизу, на «стенах» этого котлована и вокруг него старательно делали свою работу строители и инженеры. Тогда мне пришла в голову глупая мысль, что Централис целиком будет под землей, но так, разумеется, не оказалось. На дне уже тогда можно было заметить металлический каркас будущей фабрики. Могло показаться, что внизу уже стояли какие-то работающие механизмы. Но я ничем не руководил в строительстве фабрики и не дознавался, начала ли фабрика функционировать до окончания своего творения. Зрелище меня поразило и вдохновило, и уже тогда я проникся к этому городу странным уважением. Это город-фабрика. Это – ад. Это – будущее.

Мы облепили подземную фабрику толстенными металлическими плитами и закопали. На раскопе был насыпан холм, на котором мы поставили громадный ангар с лифтом, ведущим в жаркую и темную глубь. Сам ангар мы начали называть проходной, как обычно называют контрольный пункт у заводов. Туда каждое утро спускались десятки тысяч рабочих и поднимались только вечером. Я был вполне удовлетворен тем, что фабрику достроили всего лишь за год.

Впоследствии я сделал все, чтобы этот холм стал неприступным. Заказал для проходной практически непробиваемые ворота, как внутрь, так и к лифту, которые достигали сорока аршин в высоту, о чем упоминал Катилина в своем дневнике. Весь холм был нежно обвит берковцами колючей проволоки, ластами противопехотных мин, сотнями солдат и десятками единиц военной техники. Машину, за постройкой которой я первое время тщательно следил, построили всего за два года. Колоссальное напряжение сил, колоссальные людские жертвы, не в плане жизней, а в плане самоотдачи. И все равно – даже на второй год лица рабочих были полны восторга и страсти. Казалось, вот он – органицизм, вот она – сила его, что заставляет трудиться человека во славу свою и своего народа.

Постройкой города и фабрики я, как уже говорилось, вовсе не руководил, отдав всю власть в руки коллегии архитекторов и инженеров. Но я занимался штабом, укреплениями, поддержанием порядка, наполнением гарнизона, поставками продовольствия и материалов и некоторыми кадрами. Централис постоянно требовал новых людей, его подземная пасть все разрасталась вглубь, творя эскадрольское сердце, и эта пасть была жадной. В итоге я довел численность до пятисот тысяч человек, вместе с рабочими, строителями, гарнизоном, их семьями и всеми остальными, и на этом остановился. Вероятно, я тогда слишком много работал, чем очень гордился и в целом чрезвычайно был доволен. Но в мире мало вечного.

Централис так и не стал мне домом, как я этого хотел. Но он стал большим – он стал моим царством, моей полновластной вотчиной. Но, опять же, вотчиной скучной и серой, не похожей ни на мой старый родной дом, ни на мои глядовские жилища. Казалось, что принцип эскадрольского разнообразия потух здесь: все разговоры только о войне и военном производстве, главные улицы в милитаризованном монументальном стиле блекли по вечерам и наводили мрак на сознание, и даже люди – люди! – даже они здесь были одинаково скучными и томными, говорили только по делу. Сама масса города, в отличие от фабрики и главных улиц, была построена дешево; рабочие кварталы представляли собой сумбурно разбросанные груды грубо сколоченных деревянных домиков. Все было отдано фабрике, города вокруг нет. Впрочем, рабочие и служащие не грустят, за пару лет они смогут заработать здесь столько, что потом могут всю жизнь ничего не делать.

Руководить здесь последнее время было абсолютно нечем, да и незачем. А сам вид по большей части простенького рабочего города, несмотря на его размеры и великолепие главных улиц, внушал серое противное ощущение обыденности и неестественности, коим славятся все новые эскадрольские города, не имеющие еще своих традиций и особенностей. Жители таких городов еще не обжились и чувствуют себя как в гостях, как в гостях себя и ведут.

Было в самой сути города что-то до боли тоскливое, но до отчаяния неуловимое.

Вероятно, Централис был лишь фоном, и беспокоило меня совсем иное. За несколько месяцев до этого дня, а может и больше, я вдруг начал вспоминать прошлое. Не знаю, было ли это навеяно скукой моего Централиса или вдруг я ощутил некий рубеж своей жизни, когда люди неожиданно для них самих начинают вспоминать далекие дни. В юности, в восемнадцать, в девятнадцать лет я часто вспоминал прошлое. Мне тогда казалось, что мои цветущие года, мягко говоря, не заладились, и все хорошее я видел только позади. Разумеется, это было оттого, что я уехал из этих жарких полей в прохладный, продуваемый ветром гляд. Я покинул дом и себя самого. Да, среди этих бесконечных равнин, где мы спрятали нашего милого монстра, я жил не только последние три года. Но оставил я здесь не только дом, но и нечто еще. Нечто очень важное, называемое танским обществом. Всех людей, из которых общество состояло, можно было без опаски назвать моими друзьями и моим ближним кругом. Общество некогда было великим, по-юношески великим. Некогда я почти филигранно подбирал людей и крепко спаивал между собой их разные характеры и образы в единое целое. Флор фон Фогль, мой старый лучший друг и даже сопартиец по многим предприятиям, был центральной фигурой этого общества и нередко называл этот социальный эксперимент проявлением моих тиранических повадок и желанием иметь подконтрольных людей. Он говорил это в шутку, ибо и сам сильно привязался к обществу. Вероятно, сильнее, чем я. Танское общество, разумеется, велико и сейчас, но оно сильно раздроблено, мы очень давно вместе не собирались. Однако ж я часто связываюсь с раздробленным братством для решения некоторых своих дел.

Именно этой ночью я ощутил резкий и мощный прилив ностальгии, совсем как в юности. Я явственно понял, что я должен, нет, моя прямая миссия – собрать вновь старых друзей, будто общество в целом еще чего-то стоит. После двенадцатилетнего перерыва в собраниях полным составом. Но идея мне нравилась. Я хотел, чтобы мы вместе, как раньше, сели в нашем милом городском парке у большого и крепкого дуба, кто на его корнях, кто на принесенных стульях, и мы, как высший свет центральных губерний, важно бы покутили. Иногда мы приносили в наш парк столы и прямо там трапезничали под живую музыку и чтение стихов. Мы мечтали, красовались друг перед другом, пели, рассказывали занимательные истории, высказывали свои сокровенные мысли, но, кажется, ничего не делали из того, что нарушает органические принципы. В последние дни мы даже стали пробовать легкие наркотики, что доставляло нам некоторое удовольствие, но в больших партиях нам, почти подросткам, их было сложно достать без собственных средств. О том, как я уезжал в гляд и как меня провожали, я не решился вспоминать, иначе бы я почувствовал себя совсем плохо и дошел бы до вертолета сердитым и мрачным.

У меня был альбом с фотографиями тех лет. Вероятно, сейчас он погребен под штабом. Последнее время я его смотрел. И когда я закрывал его, вдоволь насмотревшись на приятные лица, лес, дуб и время юношества пропадали, но я слышал шум листвы этого леса и наши звонкие красивые голоса…

Некоторых из своих друзей я и вовсе не видел долгие годы, с другими редко встречаюсь лишь по делам. Не мог знать, почему мы до сих пор не устроили встречу в Централисе или дома у Флора, который жил совсем недалеко. Прекрасно можно понять, что Флор, по своему спокойному характеру, никуда не уезжал и жил почти там же, где родился. Но, безусловно, мой друг жил уже не в нашем прелестном небольшом городе, который мне дороже всех слащавых и кичащихся (заслуженно) глядовских улиц или миссий в Централисе. Он уехал, но всего лишь на несколько десятков верст от родного города. Это позволяло Флору часто встречаться с друзьями юности, с моим обществом.

Накапливая пыль на своих сапогах и пиная камни маленьких переулков Централиса, я всегда жил одной мыслью – нужно дождаться постройки машины, а о старинных друзьях и не думал. Но Флор, Флор, моя белая воздушная птица, часто напоминал мне о том, что я бросил своих. Напоминал мне он и в эти недели, пока я жил у него. Я пропускал это мимо ушей, заботясь лишь о собственном существовании и лелея себя будущими вестями об окончании строительства императорского механизма. Осознал я все окончательно именно в момент восстания. Когда вокруг рвутся пополам людские тела, рушатся здания и восстают из недр земли боевые машины, я должен был думать совсем не о старых друзьях.

Наконец я дошел до вертолетной площадки. Она была на крыше научной администрации. Несколько впереди находился приличных размеров научно-исследовательский кампус, ученые которого работали на фабрику и машину. Еще дальше – вокзал, а за ним продолжался лес. Я остановился, глядя вполоборота на вертолет, будто путник, который шел своей дорогой, но вдруг увидел какого-то странного лесного зверя. Отчего-то казалось и мне, что я постою и пойду дальше. Но мой штаб – мой дом – был уничтожен, не жить же мне было в гостинице? Я летел жить к Флору до оформления нового военного учреждения, которым легко займется все та же военная коллегия с умной головой Туркелова. Машина построена, фабрика разрушена, Централис потерял свое сакральное значение – он больше никому не нужен. До восстановления фабрики, разумеется, которое уже давно началось. Но при всем этом мне, как и всем эскадрольцам, было лень ехать в целом, в путешествиях любого рода было мало органики, путешествия отрывали от привычного и традиционного. Но мой дом пал, я был вынужден лететь. Вертолет уже шумел винтами на крыше, в нем были собраны все необходимые мне вещи. Я прошел КПП, слушая радостные возгласы солдат, и вскоре взлетал.

Светало. Внизу ярко горели уличными фонарями, магазинными вывесками и непотушенными пожарами три главных улицы Централиса, остальное пространство города было темно, так что яркий желтый свет создавал на земле три неполных окружности. Центр горел наиболее ярко, огонь фабрики уходил вглубь земли на многие сотни аршин. Через какое-то время Централис исчез из поля зрения. Я ненадолго заснул и проснулся минут через двадцать, ибо мы уже были на месте. Флор жил недалеко, как и мы все когда-то…

Сейчас Флор стоял у крыльца, широко расставив ноги, и не менее широко, довольно и ехидно улыбаясь. Руки скрещены за спиной, осанка гордо выпрямлена. Похоже, он ждал меня. На улице вдруг стало холоднее, поэтому я быстрым шагом направился к крыльцу. Здесь мне нравилось больше. Централис оторвал меня от общественной жизни и, похоже, от жизни в целом. Я стал не в меру апатичным, хоть и не бросал своих сторонних занятий. А этот уютный дом, напоминавший мне прошлое, давал надежду на будущее.

Дом Флора стоит совсем недалеко от Централиса, но он был мало похож на скучный фабричный город. Напротив, Флор живет в легком и просторном доме, без изысков и претензий на высокое искусство. Выкрашенный весьма позитивными светло-синими тонами, дом в то же время с первого взгляда представлялся весьма монолитным и важным, каким и хотел представить себя его хозяин. Флор действительно имеет свой вес в обществе, которого все же сторонится, и большую часть времени проводит в своем доме, лишь иногда выезжая по коммерческим делам. Флор был владельцем крупной фармацевтической аптечной сети и, более того, владельцем ряда крупных химических заводов. Рядом с его домом чувствовался дух инициативности и азарта – вокруг было множество административных строений его фирмы. Неплохая органическая шутка: главная цель предпринимателя не доход, а общественное благополучие.

Все медицинские ресурсы давно были в руках крупнейших монополий фармацевтики и аптечного бизнеса, а также производителей химического оружия. Флор занимается в том числе и последним, поэтому ему и не приходится часто выезжать из дома. Все заказы железно поддерживались императорским Фондом и глядовской Военной Администрацией, а его фабриками, по сути, управляют избранные им доверенные люди. Я не разбираюсь в фармацевтике, как Флор, или в экономике. В экономике у нас вообще никто не разбирался, все просто производят и продают, не зная никаких законов.

Дом стоит среди почти бесконечных жарких хлебных полей центральных губерний, без ограждений и без охраны. С крестьянами, которые каждое утро приезжают на свои поля, Флор был в крайне положительных отношениях. Можно сказать, даже в дружеских. По причине природной дружелюбности характера и частой помощи крестьянам деньгами или заступничеством. Здесь также пролегает хорошая дорога, но по ней, кроме крестьян и ежедневных грузовиков с покупками Флора, почти никто не ездит. Центр Эскадроля богат лишь плодородными землями и ресурсами, а основная масса населения давно уехала на запад – ближе к гляду и фронту.

А здесь, в центре, обычно тихо и беззаботно, истинное блаженство и настоящий пример эскадрольской идиллии. Которую почему-то у нас мало кто ценит.

Флор фон Фогль. Он был невысокого роста, тридцати лет, на два года младше меня. Флор казался вполне крепким и подвижным, несмотря на природную лень. На широкой шее сидела голова весьма приличной наружности. Взгляд прямой, простой, но с блеском гордости, даже напыщенности. Также в его глазах можно было найти беспричинное беспокойство, черту мелочную, но неким образом благородно проявляющуюся. Он переживал высокомерно и резко, но искренне. Флор, не имеющий денег, разумеется, совсем бы ни о чем не переживал, ничему не учился, ничего не хотел, а в его глазах бы искрилась глупость, пустая усмешка и беззаботное веселье. Флор очень любил себя и свое блаженство в этом уединенном месте, хотя так могло совсем не показаться из-за его незамысловатого образа. Обычно он приятно и весело улыбался, как и сейчас. В целом можно было выделить две черты: бесконечную ленивую безмятежность, стремящуюся к увеселению и отдыху, и гордое стремление к финансам, к жадному безудержному накоплению и одновременно к гигантским тратам, которые не были мне известны, но пугали даже от предположения. Был он в этом словно Якопо Пацци в описании Полициано. Мне была по душе такая дихотомия. С друзьями Флор никогда не вел себя высокомерно, был дружелюбным и слегка медлительным, разве что иногда раздражался, когда уставал. В делах же, где он мог получить прибыль, Флор был горд до грубости. Но власти и славы он не хотел совсем. Его друзья знали его истинную ипостась – он не любил этих деловых моментов своей жизни и желал бы вечно лежать на гамаке у своего дома, смотреть на поля, читать что-то незатейливо-увлекательное да пить что-то увеселительное и бодрящее.

– Ждешь? – спросил я, выдавливая иронию в голосе из своего уставшего тела.

– Жду, – ответил Флор. – Я слышал, у вас там все хорошо кончилось, с чем я тебя и поздравляю. Белые птицы помогли тебе и на этот раз.

– Вижу, ты всем доволен. Но я знаю тебя. Ты не можешь быть довольным просто оттого, что я подавил неких «зеленых» зверушек, – я наконец поравнялся с ним и пожал руку.

– Разумеется, я доволен не только этим, – он улыбнулся еще сильнее, и мы вошли в его дом.

Внутри практически все состояло из темного резного дерева дорогих пород. Мы пошли на второй этаж, в его кабинет.

– Тебя не было больше суток, и за это время ко мне заезжал Фонд. Я было разозлился, что фондовцы лезут на частную территорию, прямо как твои офицерики вчера, но причина их приезда меня обрадовала.

Он стал еще более довольным, хотя, казалось, куда больше? Деловито поправил свой синий пиджак и прикрыл глаза.

– Интригуешь, Флор Александрович. И что Фонд тебе сказал?

– Мне передали сертификат, подписанный Императором. Сертификат делает меня монополистом в сфере производства медикаментов для армии. Звучит не так престижно, как с химическим оружием, но этот сертификат увеличит мои доходы в полтора раза.

– Поздравляю. Молодец! – я редко радовался кому-то искренне, но теперь у меня получилось. Я вновь пожал ему руку. – Странно только, что вручали сами агенты Фонда, а не специальный императорский курьер. Быть может, в этом деле есть темные стороны?

– Есть, Андар, – Флор несколько помрачнел, – они тут пытались вести со мной беседу насчет тебя. О том, что я не должен с тобой связываться, если и дальше хочу радовать Императора. Я не дал им договорить и выгнал.

– Странно. Фонд целенаправленно начал вести против меня какую-то странную игру. А я ведь ненавижу интриги и борьбу за власть, это мелочно. Они не сказали, в чем причина?

– Нет, совсем никакой причины не назвали.

– Впрочем, я думаю, что у Императора нет какой-либо обиды на меня. Машину я ему построил и сегодня прекрасно показал в действии. Помнишь ведь, что из моего гарнизона забрали сорок тысяч человек? Оказывается, в недалекой резервации случилось восстание. Да, одновременно с нашим. Оно разразилось так сильно, что Фонд оперативно начал изымать войска из всех гарнизонов центральных губерний, не пожалев и Централис. В итоге, туда забрали и машину. Аннигилянтов подавили, машина показала себя в действии. Думаю, ее уже везут на фронт. Об остальном, думаю, ты знаешь.

– Да, осведомлен, но без деталей.

Мы вошли в его кабинет. Он, как это принято, отображал характер хозяина. Все кругом было сделано из дорогого узорчатого дерева, но это дерево было слегка грязноватым и заляпанным. Книги на полках стояли вразброс, неаккуратно и некрасиво. На верхних полках вдоль стен находились красивые, ручной работы, фигурки различных животных; преобладали птицы. Они были выполнены из слоновой кости. На стенах висели медицинские и химические формулы. На прекрасном диване, стоявшем несколько в тени, далеко от окна, валялась чуть ли не грудами разная одежда. Диван был мягкий и бархатный, синего оттенка, и служил иногда Флору постелью. Из окна, задернутого одной шторой, было видно хлебное поле. Перед окном вплотную стояли два бюро, полностью заваленные стопками разных бумаг. Перед бюро, лицом к дверям, стоял громадный, даже громоздкий дубовый стол. Он был таким большим, что Флор не мог дотянуться до противоположного конца, когда сидел за ним. На столе почти ничего не лежало.

Я всегда испытывал странное чувство любопытства и почти восхищения, когда входил в чужой обывательский храм. Здесь все было не как у меня, все вызывало интерес, и хотелось просто наблюдать, восторгаясь, и изучать каждый предмет нового помещения, как старинный музей. Чем интересней и разнообразней помещение, тем интересней и человек, живущий в нем.

– А с какими словами Император обратился к тебе? Это же такое знаменательное событие! – проговорил я, пока мы садились за стол.

– Хм, интересненько. Наверно, стоило прочитать письмо. Его дали вместе с сертификатом.

– Ну и дурак.

– Бывает.

– Так давай сейчас и прочитаем!

– Не, мне лень, его еще и искать надо, – Флор кивнул головой на стопки бумаги за его спиной.

– Вдвойне дурак.

– Ну вот, как же я могу пойти на уступки Фонду? Мало того, что ты нас всех тотальным диктатом держишь, так еще и беспокоишься за мои отношения с Императором.

Я усмехнулся. Давно прошли те времена, когда я пытался всех друзей детства держать в единстве и согласии так, чтобы мы жили и действовали вместе. Флор иронизировал о прошлом, ибо теперь сам почти стал таким диктатором, благо, на меня его власть не распространялась. А вот бывшее «братство» было теперь под его надзором.

– Могу поделиться одной не совсем хорошей новостью, если хочешь. На нее тебе будет также наплевать, – я изобразил досаду.

– Слушаю, – незатейливо сказал Флор.

– Нам не удалось выяснить, каким образом восставшие вообще появились в городе и как им так легко удалось все спланировать. Армия, конечно, привыкла ругать Фонд, но стоит признать, что разведку он всегда творил искусно, со знанием дела. И здесь такая ошибка. Чудо божие.

Мы засмеялись вдвоем.

– Если ты сейчас опять начнешь рассказывать свои нудные теории об эскадрольском сознании, я уйду, – весело проговорил Флор, не дав затянуться неловкой паузе.

– Не буду, не бойся. Хотя я вот вчера вспоминал, иногда какие-нибудь знаменитые ученые-биологи очень любят поговорить о сознании и политике. При этом говорят вполне органично.

– О, ты о Ценине?

– О нем, родимом.

– Давно его видел?

– Ты знаешь, когда мы встречались последний раз. С тех пор я был в гляде только один раз, но его не застал. И вряд ли я снова буду там в ближайшее время.

– Вот это-то меня и беспокоит. Ты построил машину. Отдал ее Императору. Тебе больше нечего делать в Централисе, а значит, ты опять уедешь в свой расписной Гедонис. А я ведь почти уговорил тебя собраться вновь, – Флор смутился от какого-то странного проявления сентиментализма и отвел глаза.

Но вдруг в коридоре послышался шум и грозный крик. В комнату ввалился поручик Краснов с ужасным выражением лица. Краснов служил моим адъютантом, одним из ответственных за город в мое отсутствие. Ирония была в том, что он точно так же ввалился в этот же дом вчера утром, когда объявил о восстании в Централисе. Флора на самом деле сложно было раздражить, но беспрепятственное вхождение непрошеных гостей на его территорию его всегда бесило.

С первого взгляда всегда казалось, что Краснов не обладает хорошим умом, что он знает, как разобрать трехзарядную винтовку, но не знает, зачем он учился читать. Хотя в его случае первое впечатление оказывалось ошибочным. Краснов, как я считаю, невероятно умен и находчив. Внешне также хорош; высок, широк в плечах и брюхе, лицо крупное, приятное, но маслянистое. У него нет никаких заслуг, нет положительных черт характера, можно сказать, вообще никаких черт характера, разве что типичная эскадрольская кровожадность. Правда, в гораздо большей степени. Рядом с эскадрольцем-котенком, сожравшим мышку, сидел тигр, сожравший всех кошек в округе. Его хотели казнить: во время проведения аннигиляции в одном из ликонских городов четыре года назад он сбежал из полка и начал убивать и насиловать всех приглянувшихся ему барышень-смертниц. Органический сбой налицо, кровосмешение в любом виде запрещалось, но я узнал об этом, и мне понравилось. Мне удалось отменить трибунал и взять Краснова под свою «опеку», уверяя всех подряд, что я хочу «вылечить» его сбой и доказать всему миру, что офицер Священного Воинства не может пойти против органики. Разумеется, мне был нужен только лояльный жестокий кадр.

Флор хотел было встать и крикнуть с кривой улыбкой: «Что ты опять здесь делаешь, собака красная?», но увидел его лицо и не стал даже вставать. Обреченный, запыхавшийся, словно чему-то не верящий, Краснов несколько секунд глотал ртом воздух как рыба и лишь потом хрипло выдал:

– Туркелов наврал! Наврал вам! Я же всегда говорил, что этот черт может ошибаться! Не грозили вам отставкой, вас возвращают в гляд!

На секунду мое лицо стало почти таким же, как у грозного поручика. На секунду.

– Как переводят? О чем ты? Меня не могут… не должны переводить! Это мой город!

Флор посмотрел на меня с досадой. Но момент получался действительно некрасивый, он угадал органические тенденции за минуту до их исполнения.

Краснов не успел больше ничего сказать. В кабинет зашел приятного вида офицер в опрятной форме. Погоны говорили о звании капитана, но я его не знал.

– Доброе утро, господа, прошу простить, что помешал вам, – начал он весьма тактично и даже немного поклонился. Вся его поза как бы демонстрировала покорность и расположенность к нам. – Если бы не поручик Краснов, предприятие вышло бы спокойнее. Мы летели с ним на одном вертолете из Централиса. Думал застать вас там, но не удалось.

– Что вам нужно? – небрежно бросил я.

– О, ничего, господин Танский, разве что сообщить новость. Я курьер Военной Администрации. Вас отставляют с поста генерал-губернатора Централиса, предлагая взамен взять во владение одну из крупнейших военных баз в предместьях гляда.

Отчаяние кольнуло мне в сердце ножом, и я пошатнулся вместе со стулом, на котором сидел.

– Отставка? По какому поводу? – ужаснулся я.

– Тише, тише, господин генерал, всякое может случиться. Это не отставка, я некрасиво выразился. Это перевод, – он был довольно скромен и даже будто бы извинялся. – Я понимаю, что вы привыкли к Централису, приросли к нему, но органицизм требует вашего пребывания уже в иных местах. Вот бумаги из Военной Администрации, – он передал мне бежевые листы, которые я пробежал глазами.

– Какова причина перевода? – спросил я, быстро придя в себя.

– Восстание в Централисе и в резервации неподалеку не были единственными. Не так давно произошло нечто необыкновенное. На гляд было совершено крупное нападение, разрушена важная часть города. Император требует стянуть лояльные кадры.

Происходило то, что могло разрушить мое спокойствие и дальнейшие планы на жизнь, срабатывал закон подлости, будь он хоть миллион раз неорганичным.

– Я могу отсрочить перевод или отменить его? В конце концов, фабрика ведь наиболее важное место во всей Эскадре! Нельзя просто так переводить отсюда кадры, которые знают, как ей управлять и считают ее родной. Это же мой дом, да, я прирос к нему, как вы выразились, капитан. Централис легко восстановить и продолжать производство машин.

– О, по этому поводу, господин генерал, у меня нет компетенции говорить. И как можно отменить приказ Императора?

– Переговорив с Императором, к примеру, – сказал я заманчивым тоном, заманчивым в первую очередь для себя.

– Не думаю, что у него найдется время для аудиенции по такому вопросу. Вы же примерно знаете ситуацию на фронте. А тут еще нечто совсем немыслимое, атаки на крупные города, восстания резерваций, и даже всемогущий Фонд, – офицер как бы посмотрел вверх, – не может узнать, кто это скоординировал.

– Не знаете, кто нападал на гляд? – спросил я с серьезным сомнением.

– Даже если знаем, мне не доложили, – ответил офицер уже нейтральным тоном, собираясь уходить, – могу посоветовать обратиться к Генерал-Губернатору Гедониса, вам все равно ехать в гляд.

– А кого хотят назначить здесь губернатором вместо меня? Я переговорю и с ним. Здесь же пахнет интригами, капитан, – я поднялся со стула и вгляделся в курьера.

– Я полагаю, Централис будет под непосредственным управлением самого Императора, – ответил тот тихо.

– То есть под управлением Фонда.

– Именно так.

– Благодарю за информацию, – ответил я фальшивым тоном и протянул капитану руку.

– Эм, что? – он недоуменно посмотрел на мою руку и рефлекторно протянул свою.

– До свидания, милый друг, что же еще? – сказал я почти со злостью, улыбнувшись правой стороной лица. Сощурил правый глаз и пренебрежительно исковеркал правый кончик губ.

Капитан ушел. Флор выгнал Краснова, который молчал и с интересом разглядывал нас обоих весь короткий разговор. Выходила интересная ситуация, которая выглядела неестественной и противной, пусть Император и мог так поступить. Но я моментально и органически все принял. Решение было одно – ехать в гляд и говорить с Генерал-Губернатором Гедониса, который и был главой Военной Администрации, об отмене перевода. Убедить администраторов в том, что я нужнее здесь, я считал возможным. Мне нужно было быстро восстановить свой престиж, свою независимость и свое общество. Новая служба в гляде, безусловно, открывала для меня миллионы новых возможностей, но она была в те же миллионы раз хуже того, что я уже имел.

К тому же мечты Флора о долгожданной встрече общества, видимо, откладывались. Флор на меня даже обиделся. Но мне было все равно.

– Я поеду в Гедонис разбираться, Флор, – проговорил я без эмоций, – здесь замешан Фонд, это ясная картина. Но отставить Генерал-Губернатора Централиса – дело невероятной сложности. Что они нашли во мне? Разрушение фабрики по моей вине? Не отрицаю этого, я знал, что Иванов мог не справиться, но какая, к черту, разница? Хоть кому-то в этом мире не наплевать на фабрику? Это еще один символ, о котором уже забыли! Отстроят заново через пару месяцев – и все проблемы решены! Это вообще не органично так заботиться о последствиях разрушения, ха-ха-ха, у Фонда сбой!

– С чего ты взял, что замешан именно Фонд? – ответил Флор голосом страдальца. – У него нет влияния на Императора, в газетах пишут, что он постоянно угрожает разогнать это злачно-синее заведение.

– Газеты-то не врут, но Фонд может действовать в обход центральной персоны. В конце концов, как можно отдать военную фабрику какому-то гражданскому ведомству? Психоз.

– Мы можем собраться, пока ты не уехал…

– Это нецелесообразно. Я поговорю с Ген-Губом гляда, верну себе город и вернусь сам. Потом… – я задумался, – а знаешь, мне хватит недели, может, двух. Созывай знамена, зови наше общество, радуйся.

– Правда? – он действительно обрадовался и, кажется, подпрыгнул. Я не смотрел в его сторону. – Ты все-таки согласился?

– Общества полноценно нет уже 14 лет. Почему бы не вернуть былую славу? Пусть современная слава сильна и велика, но вид старого дружеского союза будет красивее и сильнее.

– Да-да… да, мы ведь не можем съехаться прямо сейчас, – отчего-то засуетился Флор. – Нужно несколько недель, мы, видишь ли, тоже разбрелись. Я уж думал почти обижаться за твое пренебрежение нами, – он усмехнулся, – после того как ты уехал, ты только пользовался нашими услугами, часто неорганичными, мы добывали тебе информацию, доход и влияние. А вот теперь будет обратная реакция!

– Ох, друг мой, что же вы обижались? Я прекрасно понимаю всю вашу боль и негодование, но и вы поймите меня. Я есть часть организма. Далее – радикальнее – я есть организм. И имя мне организм! Вы, друзья мне, обещали поддерживать меня, поддерживать все мои начинания и стремления, а потому и переродились в то, что вы есть сейчас.

– В твоих помощников, что ли? Белые птицы не очень довольны.

– Нет, я не это хотел сказать, – отмахнулся я. – Сейчас я должен уехать. Разобраться в ситуации, прийти лично к Ген-Губу или даже к Императору. Вот тогда я узнаю обо всем и получу обратно свой город. И приеду к вам. К тому же не все так плохо, как ты думаешь, – я сначала просто саркастически усмехнулся, а потом прямо рассмеялся, – машина дает нам громадный потенциал, и мы можем победить уже в этот век, а может, и в ближайшие лет двадцать пять. Возрадуйся же за органику, сын Эскадроля! Какое дело ныне живущим до общества, когда у нас есть такие машины?

– В этот век? Веселые побрякушки вы там делаете.

– Не могу разглашать подробности пока что, но да, вроде машина настолько сильна.

– Да, мне радоваться консервативным состоянием еще пару недель, – Флор снова улыбнулся, – несмотря на то, что я сейчас центральная фигура в обществе и организую наши неполные сходки, меня считают, ха, только твоим секретарем. Секретарем аннигилятора, губернатора и тирана, – съязвил Флор.

– Радуйтесь, – резко бросил я, но смягчился: – Все ли, кстати, поблизости? Или кто-то уехал очень далеко, не зная моих вдруг возникших планов?

– Я точно не знаю, где кто, но на твой зов все съедутся. Центральные губернии слишком большие, чтобы я всех постоянно контролировал. Елисса в гляде, несколько человек в нашем старом городе, кого-то я давно не видел. Разберусь.

– Я увижусь с Елиссой, как доберусь до Гедониса. Мы с ней уже давно договорились встретиться все по тем же тайным вопросам.

– Я смотрю, с ней ты встречаешься чаще. Даже, может быть, чаще, чем со мной.

Я невольно отвернулся, не отвечая на это.

– Будешь заезжать в башню? – спросил он.

– Не знаю, будет ли время.

– Да, время на свой прекрасный второй дом ты всегда находишь. Хотя ты вспомнил, что твой родной дом здесь, – он улыбнулся высокомерно, но панибратски, что меня вполне удовлетворило. – Мы будем ждать тебя, – его грусть об откладывающемся на несколько недель ренессансе общества не давала ему сосредоточиться, но он старательно отгонял мрак мыслей.

Этот разговор ухудшил мое впечатление. Общество теперь было, по выражению Милославской, пустым символом, а люди как бы прикреплялись к бренду. Об этом ли я грустил? О своих старых друзьях? Или, может, о Флоре, который вздумал, что дружеские посиделки под дубом важнее военной славы и моей жизни? Но не эта ли мысль старательно пролезала мне в мозги через череп все ближайшие дни? Я временно остался без своего города, что омрачало будущую радость встречи. Оставалось лишь надеяться на свою отходчивость и на благотворные события в гляде.

Время лопалось и увлекало меня за тысячу верст от центра. На запад. В гляд Гедонис.

Желтый Эскадроль

Подняться наверх