Читать книгу Желтый Эскадроль - Александр Галиев - Страница 5

20 мая 1821 года, 11 часов утра.

За окном блистало золотом широкое хлебное поле. Было приятно и жарко. Даже душно, мир почти пылал жаром, майская погода в центральных губерниях всегда отличалась почти ежедневной духотой. Золото хлебных полей расплавлялось под органическим Солнцем, а потом остужалось под сильными дождями. Огонь и вода, жар и холод, хлеб закалялся как сталь, а потому его становилось невыносимо много. На яблоне перед окном летали маленькие птички и весело пели о своей свободной короткой жизни. Меня омрачала только большая туча, появившаяся на горизонте. Но она могла пройти и мимо.

Горизонт до бесконечности был заполнен хлебными полями, и конца им не было видно. Ни единого дерева, ни единого холма, ни единого рва или куста. Лишь одинаковое желтое море на десятки верст. Это не природа, это та же машина – нам нужно пространство, чтобы прокормиться, и пространство нам дано. Обычная плоскость, обычное поле. Размером с четверть Эскадроля.

В день восстания я был отнюдь не в Централисе. Отдав все управление городом в руки выборной коллегии офицеров, я уже две недели жил у Флора. По всем военным нормам и традициям я, разумеется, не мог так поступить. Но мне фактически не было никакой разницы до военных прав и обязанностей. Да тем более в пустом до безобразия городе, где я последние месяцы совсем ничего не делал. Скучал, гулял целыми днями по улицам, разглядывал вывески и скупил, наверное, все книги из немногочисленных книжных магазинов. Машина должна была быть готова через месяц, а потому я не торопился.

В ночь до этого мы с Флором посетили прелюбопытнейшее мероприятие великосветского характера. Но не вполне великосветским оно было по содержанию: суть его заключалась в подпольном употреблении нового наркотика Ц-3. В быту его называли «цетрин» или «цетришка». Наркотики, в принципе, не считались неорганичными, но их практически никто не принимал, и большинством принятие презиралось. В высшем обществе, однако, такого презрения было слегка меньше, но даже там играли с наркотиками редко – ингредиенты для изготовления было почти невозможно достать при всех несметных богатствах. Презирающий наркотики фабрикант медицины или химии никогда не продал бы ингредиенты по своему органическому закону. Посему принимали наркотик втайне, дабы не наехали десятки, а то и сотни богачей, желающих, даже проклиная себя, заполучить заветный эликсир.

Цетришка разрубала нервную систему и небольшую часть мозга, отчего личность, принявшая ее, отправлялась в мир заветных фантазий наяву, где распускаются радужные цветы, поют экзотические птицы и исполняются все мечты финансового гедонизма. В это время сама личность валяется без памяти на облитом напитками ковре, нервно подрагивает и пускает слюну. При слабых дозах, правда, можно еще и разговаривать, но большинство предпочитало пережить эту микросмерть.

Пригласили, разумеется, Флора, как крупного экономического игрока, с которым все считались. Меня, по слухам, дошедшим до Централиса, также собирались позвать. Даже спрашивали мое мнение через третьих лиц, пойду ли я. Я был прекрасно осведомлен, что пригласить меня боятся, ибо в моей практике было либо не являться на такие приемы, либо закатывать там знатный скандал. Я не любил подобных мероприятий и считал, что в них слишком много сковывающего порядка и негласных правил. Следовало порядок разрушить. Раздробить. Но Флор все же предложил мне ехать, и я согласился, когда узнал цель собрания. Родилась простая и весьма приятная идея.

Я ничего не принимал, ибо ездил не за этим и наркотиками не интересуюсь. Флор же из-за моих предостережений принял только малую дозу, отчего, скажем мягко, приехал домой этой ночью не до конца удовлетворенным. Видимо, оттого стал злым и начал крушить первый этаж своего чудного дома. Безусловно, мягкий по характеру, ленивый и добрый Флор не стал бы этого делать, не будь он подговорен своим спутником «выпустить пар», которого у Флора и не было. Я же быстро вошел в кураж и от веселья разрушил гораздо больше, чем смог сокрушить своими маленькими руками великий фармацевт. На приеме мне крушить не хотелось. Общество фабрикантов, банкиров, писателей, инженеров, военных и актеров театра, среди которых почти не было знакомых, мне не нравилось и навевало на меня скуку. Я уже давно вошел в стадию, когда новые знакомства казались ненужными и обременительными, кроме отдельных случаев. Ездил я на прием, дабы добыть рецепт цетрина, что и сделал, пока сам хозяин улыбался мне стеклянными глазами. Видимо, в ту ночь он слишком поверил мне и моим необычайно вежливым манерам, что его и сгубило.

Комната в доме Флора, в которой я находился, была обставлена в светлых тонах простой, но все же очень дорогой мебелью. На бежевых стенах висели картины, изображающие пастораль, деревни, поля и леса, в общем, что-то такое, что можно было увидеть за окном поезда. Но, как я знал, и такие картины были куплены на редких и странных аукционах за большие деньги. У Флора давно стала наблюдаться страсть покупать все только дорогое, но и от этого будто бы только богатеть. К тому же Флор, с тех пор как разбогател, решил заняться некого рода покровительством и обеспечивал свой ближайший круг всем, как ему казалось, необходимым, несмотря на протесты. Скорее всего, он делал это не от чистого сердца, а дабы подчеркнуть свое положение. В конце концов, химическое оружие сейчас настолько востребовано, в том числе и в практиках массовой аннигиляции, что он может быть и богаче меня. Правда, Флор никогда не распространялся о своих доходах.

В то утро я пребывал в ностальгии и даже некоторой грусти по все тому же танскому обществу. Флор, к которому я за три года своего генерал-губернаторства наведывался очень редко, несмотря на небольшое расстояние, будил во мне очень старые, почти забытые чувства по поводу давно канувшего в Лету дружеского объединения. Окружающая бедность на события заставляла мой мозг заниматься хоть чем-то. Впрочем, я должен был сначала обсудить вопрос о новом собрании общества с Флором. А пока что я просто сидел и думал, глядя в окно. В тот день я не планировал заниматься ничем важным, да и Флор, скорее всего, проспал бы часов даже до двух. У него никаких правил не было, и он не жил, а наслаждался. Вся его жизнь была жизнью гастронома и сибарита.

Но вдруг в смежных комнатах послышались недовольные громкие голоса.

«Ну вот, а такое хорошее утро было», – заметил я почти безразлично и повернулся к двери, подперев щеку тыльной стороной ладони.

В комнату ворвались трое. Первым вбежал Краснов, который был оставлен в Централисе в числе офицерской коллегии. Факт того, что он здесь, меня слегка напряг, и я подумал нахмурить брови. За ним вошел незнакомый офицер с мелким чином, у которого на шее висел громоздкий аппарат с проводами и трубкой. Связной. Третьим вошел сам Флор. У всех лица были озабоченные и напряженные, но, видно, по разным причинам.

Я перевел взгляд на них и произнес весьма непринужденным голосом:

– Чем обязан, господа?

Мы с Флором кивнули друг другу. Он был пораженным и тяжело дышал. Фармацевт никогда не умел показывать свое недовольство словами, но по его виду сразу все было ясно.

– Восстание в Централисе, господин генерал! – как-то по-особенному торжественно заявил Краснов.

На секунду я искренне удивился. Я знал, что такое восстание, но никогда бы не мог предположить, что восстание возможно при органицизме. Что восстание возможно в Эскадроле. Удивление быстро прошло, и я расплылся в широкой, почти хищной улыбке.

– Как ты говоришь, Краснов? В Централисе есть кого убить?

Все засмеялись, думая, что я пошутил насчет мании к убийствам. Нервно засмеялся даже Флор, сразу повеселев. Но я говорил не об этом, шутка была про то, что в сверхсекретном городе с гарнизоном в полсотни тысяч человек произошло восстание, и об этом никто не мог дознаться до его начала. Ирония, да и только.

– Каким образом, Краснов, каким образом, мать твою, в моем городе произошло восстание? – я специально стал говорить с грозной интонацией для эффекта, но на самом деле грозным не был. Скорее ожидал какого-то знатного развлечения. – И какого дьявола вы, идиоты, не позвонили?

Краснов сразу же сконфузился и быстро перестал смеяться. Я не был, что называется, на него в обиде, хотя именно это и хотел показать.

– Дак это… телефон не работал у господина фон Фогля, никак не дозвониться было… Да и вертолет, – Краснов вновь улыбнулся, – вертолет мы вам подали, вы бы на машине поехали, что ли?

– Не работал телефон? Флор, что у тебя с телефоном?

– Какой-то странный тип пробрался ночью в подвал и срезал все провода, – начал Флор как бы между прочим, – дворник случайно увидел его и убил лопатой по голове. Никогда у меня сбоистов не было, знаешь ли, но зачем резать провода, я понятия не имею.

Единственное, что досаждало меня, так это наша система разведки, которая так глупо дала понять, что зеленый цвет хитрее синего. Фонд всегда блестяще руководил разведкой. Еще тогда я подумал, что здесь что-то не так. Краснов здесь был лишь доверенным лицом, без инициативы, и я не мог его винить.

Я посидел с минуту в тишине и раздумьях. Офицеры стояли. Флор напыщенно сидел в кресле у противоположной стены. Ситуация складывалась интересная, если уж совсем не критическая. Если они не смогли разбить стайку зелени своими силами, а в офицерской коллегии присутствовали довольно талантливые в стратегическом познании офицеры, к тому же численность гарнизона и вооружение тоже были на нашей стороне, то… что это может значить?

– В чем сложности, Краснов? – кажется, я действительно стал серьезным, что отразилось на присутствующих. Мне не нравились тенденции.

– Как бы вам так сказать, господин генерал… – Краснов почти смутился, посмеялся и хмыкнул. Ему не хватало еще снять фуражку и нервно помять ее в руках. – Фонд, господин генерал.

– Фонд? При чем здесь чертов Фонд? Он запрещает подавлять восстание?

– Ох, я не могу говорить, говори ты, – под моим уже почти гневным молчаливым взглядом Краснов взял за плечи молодого офицера с рацией. Не думал, что Краснов будет чего-то бояться. Разочаровывал, черт.

Связной покосился на мое скептическое лицо, не понимая, что произошло за секунду, и выпалил почти скороговоркой:

– Утром, господин генерал, в самое утро, как рассвело, быть может, еще пяти не было, а может, и с полшестого…

– Быстрее.

– Да, да, конечно, – связной не был робким по молодости, хотя ему, возможно, не было и двадцати. Из его рта звучал хороший бодрый голос, – пришли агенты Фонда, растолкали со сна всю офицерскую коллегию, вот господин Краснов подтвердит, смотрите, какие у него нервные заспанные глаза, – глаза у Краснова действительно были заплывшие, – растолкали коллегию и объявили императорский указ о временной конфискации сорока тысяч солдат гарнизона. Не прошло и двух часов, как всех собрали, построили, рассадили по грузовикам, вертолетам и вагонам, и мы их больше не видели. Вам именем Императора приказали ничего не сообщать. Мы бы и не сообщили, но дело, сами понимаете, какое.

Закончил он с чувством выполненного долга и даже прикрыл глаза от удовольствия. Сложилось впечатление, что он сообщил рядовой рапорт рядовому генералу. Я сидел вновь молча, мрачно смотрел на стол и стучал по нему пальцами. Немыслимо! Император после моего назначения заверил меня в неприкосновенности моей власти. И что теперь? Его Фонд приходит в мое отсутствие ко мне домой и снимает сорок тысяч последних рубашек. Конфискует мое имущество, будто я какой-то ликонский князек. Это мои солдаты! Мое сокровище!

За окном еле слышно громыхнула молния. Тучи неумолимо приближались, и казалось, им нет конца. Вскоре они пожрут все небо, всю землю и этот милый уединенный особняк.

Кажется, я застыл на мгновение, потому что меня уже почти расталкивал Краснов. Как только я резко повернул к нему голову, он тут же отшатнулся, но посмотрел на меня с располагающей улыбкой.

– «Зеленые» напали в девять часов утра. Заняли штаб, оружейную, почту, телеграф, энергетическую станцию и саму проходную. Но есть и хорошая новость, господин генерал, – вчера вечером господа инженеры подтвердили, что машина готова, – он закончил с гордостью.

Я засмеялся.

– Что, брат, хочешь сказать, что «зеленые» пришли прямо к столу? Инженеры утрудились закончить на месяц раньше?

– Видимо, так, господин генерал, – Краснов продолжал улыбаться и кивать головой.

– Операция наипростейшая, друзья мои, – я встал и все время реплики ходил туда-сюда от окна до стены, – все не слишком важные здания, занятые противником, следует взорвать. Я же говорил, что не зря под всем городом заложена взрывчатка, даже Император сначала сомневался в целесообразности! Оружейная, почта, телеграф и энергостанция будут быстро восстановлены, пару дней мы без них проживем. Всю массу войск собрать перед зданием штаба. Передавайте сейчас же!

Судя по лицу связного, он все же меня испугался.

– Андар, ты обещал не использовать взрывчатку, – почти безразлично заметил Флор.

– Какая разница, что я там обещал, – я презрительно усмехнулся и махнул рукой, – теперь у нас одно дело – уничтожить их. Взрывы воодушевят армию.

– Приказы переданы, господин генерал. Подготовка взрывов займет четыре минуты.

– Прекрасно, – бросил я так раздраженно, будто ничего прекрасного не было, – свяжитесь с ближайшими военными базами и гарнизонами городов. Скажите от моего имени, что нам срочно понадобятся войска. Нам точно должны прислать. Вы связывались с Военной Администрацией?

– Связывались, – со вздохом ответил Краснов, – говорят, что сейчас никого послать не могут, причин не называют. И скажу я вам, господин генерал, Фонду очень не понравится, что мы сами подрываем Централис. И кстати, разве не следовало бы сначала фабрику-то отбить? А?

– Думаешь, Краснов, что обычное соперничество Фонда и Воинства может перелиться во что-то большее? Совсем нет. Я доверенное лицо Императора, город дефакто мой, хочу и ломаю свой конструктор. Что там с фабрикой сейчас?

– Мы штурмуем, – Краснов стал немного раздосадованным, – артиллерия бьет по воротам беспрестанно, но вы же сами их заказывали, мы потратим часов эдак пять, чтобы пробить металл. А, то есть уже часа три осталось.

– Сколько их проникло в проходную?

– Тысячи две.

– Что? Шутишь? Две тысячи зеленой рвани взяли проходную? – я запнулся, не договорив.

– Мы не знаем, как они туда проникли, господин генерал, – Краснов потупил глаза.

Флор сидел почти с издевательской улыбкой, это даже меня задело.

– Флор, друг мой, а что же вы так веселы? Кажется, только что зашли сюда в самом худшем расположении духа.

Он тут же смутился.

– Война – дело, конечно, понятное, – сказал Флор, вновь помрачнев, – но не надо врываться в частные владения как к себе домой, – он бросил недобрый взгляд в сторону офицеров.

– Надо, Флор, надо. Весь Эскадроль – это дом офицера. Им везде можно, – я хитро улыбнулся одной стороной лица, наклонил голову и посмотрел на Флора сбоку.

Он смутился и помрачнел еще больше, но ничего не ответил. Наверняка уснул под утро и сейчас был дико заспанным, оттого и злее, чем должно.

– А вот теперь, господа, пора начинать. «Смерть всем!», как говорится, – я саркастически расхохотался и ушел в соседнюю комнату надевать форму.

Вскоре мы были на вертолетной площадке. Перед тем как сесть в вертолет, я подошел к до сих пор мрачному Флору.

– Я скоро вернусь, это простое дело. Мы должны закончить тот разговор. Прошу ждать.

– Белые птицы будут ждать, – ответил Флор и чуть недовольно сощурил глаза.

Мы взлетели.

* * *

Централис с высоты был похож на триллиум – цветок с тремя тонкими лепестками. Из центра цветка, из проходной фабрики, горевшей как искусственным огнем, так и естественным, расходились три лепестка, три широкие центральные улицы, горевшие, как и проходная. Они выглядели должным стандартным образом: величественные дома пепельного оттенка с колоннами, резными узорами и безличными статуями. Улицы широкие, важные, асфальтированные по первому качеству. Посередине у каждой была аллея с ухоженными деревьями. Все три улицы одинаковые, как три заводских штыка. По сути органицизм был везде разный, но здесь его плоды взросли мрачными черными монолитами, которыми так восторгалась военная среда – милитаризированная архитектура. В центре городского круга был насыпан высокий и горделивый холм, который знал, что находится в его недрах. На холме стоял ангар, в котором находилась проходная той самой фабрики. Громадный ангар уже дымился и горел, но я о нем и не думал. В городе было два холма, второй в пяти верстах от первого. На нем и стоял штаб, в сторону которого я напряженно смотрел. Нам предстояло прекрасное времяпрепровождение.

Через несколько минут я вместе с Красновым подбежал к первым линиям войск Эскадроля, стоявшим вокруг штаба. Здесь, в импровизированном центре управления армией, командовал спусковым крючком капитан Иванов.

Центр управления стоял посередине улицы, во фронт штабу, почти у подножия холма. Здесь сидело несколько офицеров и связных. Центр был обставлен стальными стенами и мешками с песком. Более не требовалось, ибо у сбоистов не было тяжелого вооружения. Мелкий сиюминутный штаб штурмовал штаб другой, мощный, военную крепость, высокую и крепкую, как вершина неба в эскадрольском органическом мифе. Лишь небо ценил Эскадроль, и его пустоту, и его органическое Солнце. Штаб-громаду, что рассыпался бы по камешкам, не ценили. Место не важно – важен лишь человек. Эскадрольцы и их возможности.

Иванов – организатор и подготовитель. Хорошо командует боем, строит планы и дает корректирующие советы. Знает все, от необходимого калибра для пробития стен штаба и глубины закладки бочек пороха под ним до точного ежесекундного количества солдат на вверенной ему территории. За Ивановым не водилось грехов, не было в нем ни единой темной коварной капельки, которая бы портила его картину. Он был хорошим, добрым и отзывчивым, даже скромным. Способным, трудолюбивым, исполнительным и усердным. Оттого скучным, плоским и даже утомительным. Его любили солдаты, он любил меня, но человеком Иванов был прозаичным, а оттого я использовал его лишь для войны.

Было тихо и спокойно, Священное Воинство стояло без движения. Ветер гонял пыль по штабной площади. Пыли было много, каждый солдат принес ее на своих погонах и фуражках, выйдя бравым маршем из казарм Централиса. Здесь был практически весь гарнизон целиком, что остался. Фабрику охраняли крупицы, она никому не была нужна. Широкие прямоугольные улицы, прямые углы, совершенно однообразная архитектура и топорное строение зданий. Массивность и изящество. Все здания были с крупицей военной души, с частицей военного пафоса. Все здания – как все эскадрольцы. Бесконечной вереницей солдат они шли вперед, не разбирая дорог. Но дороги – слабость, гораздо успешнее можно мчаться по оврагам и лесам, через реки и горы, пустыни и болота, через руины бывших городов, что должно бросить в глотку кровожадного духа, который тут же о них забудет и запросит больше.

Сверкали сапоги, сверкали пуговицы мундиров, сверкали наточенные штыки и нетерпеливые улыбки. Они ждали, ждали приказа. Не было в жизни их никакого другого наслаждения, кроме возможности принести смерть, ужас и отчаяние. Они пожирали это отчаяние, хватали его кусками из насыщенного воздуха и кромсали белыми ровными зубами.

Бой начался, но его нельзя было назвать штурмом. Бой начался с грохота, который был сильнее грохота корабельных орудий. Бой начался с музыки.

– Включайте хаос! – крикнул я, и хаос включили. Эскадролец – робот. Робот требует батареек, а солдат Священного Воинства заряжается музыкой, хаотичной, громкой, вызывающе-протестной, сочащейся насмешкой и ненавистью. Безразличный народ такой музыке даже не дал названия, нам всегда было наплевать на звуки, мы воспевали лишь ту реакцию на наше сознание, которую подобная музыка оказывала. Башни штаба, темно-зеленые, блестящие, высокие, выше моего восторга, пали в первые минуты. Пали, сраженные огненной страстью гигантских колонок и огненным безумием гигантских запасов пороха и взрывчатки, что были и под штабом. Уничтожить штаб дело нехитрое. Уничтожить все и радоваться – вот оно единственное естественное дело эскадрольца. Танец сумасшествия и судороги от каждого возможного выстрела в песок – вот то единственное, что по-настоящему желанно эскадрольцу. Даже желания нет, лишь инстинкт. Выстрел в песок ненужный, глупый и пустой, но это выстрел. Выстрел несет смерть. Смерть несет радость.

Башни штаба рухнули, и рухнули последние надежды жалкой кучки борцов против военных вершин. Башни-вершины рухнули, что же вы не радовались, а тряслись в отчаянии и злости от собственного страха? Все вы втайне верили, что не сможете. Что невозможна победа мира, и лишь один Эскадроль мир поглотит, а ваши жалкие потуги были смешны и Богу, что смотрел на вас, по крайней мере, небезразлично.

В верхние окна штаба ворвались штурмовые группы, разбив стекла и зеленый страх. Штурм начинался с крыши. Они ждали, «зеленые», они ждали, когда же начнется атака, но переждали и перегорели. «Зеленые» уже не были роботами и не умели заряжаться, тем более от такой музыки. На верхних этажах их разбили мгновенно, Воинство прошло там как мародерская толпа – громя и круша все, от человеческих душ до писарских столов. Они старались уничтожать, старались войти в экстаз от музыки, старались дойти до вершины насыщения, но не могли, а потому злились и крушили еще больше. Самые дисциплинированные машины мира не выходили из-под контроля, однако никто не приказывал им быть осторожными и спокойными, потому что офицеры знали кровавую традицию. Офицеры знали, что нужно громить. Офицеры знали, что нужно воину органицизма.

Штаб обстреливался пулеметчиками и снайперами, так что ни одно лицо не могло показаться в окнах и помешать штурму. Даже не штурму. Игре. Артиллерийские установки сносили целые комнаты залпами тяжелых снарядов, как только видели в них хотя бы одну «зеленую» тварь. Это не военная операция. Эскадроль играл в жизни и смерти, играл до изнеможения и прострации, играл во имя своей гордости и бремени силы. Каждый снайпер, целясь в оптику, знал старый лозунг: «Жизнь – игра, а смерть – победа». Каждый солдат, вгоняя штык, знал: «Жизнь – игра, а смерть – победа». Каждый пулеметчик, каждый артиллерист, каждый офицер, каждый… Каждый хотел подарить врагу победу. Это был праздник! Крови было столько, что даже я бы упился ей вдоволь. Лишь кровь, игра и праздник! К черту жизнь! Смерть – это победа. Солдаты великодушно, временами злясь от своего великодушия, отправляли «зеленых» в неизведанные белые дали иных миров, которые открываются человеку после смерти.

Саперные отряды закладывали новую взрывчатку под холм и разрывали его, обрушивали пол первого этажа. Уничтожали фундамент целыми кусками. Да, я сказал, что штаб взрывать не нужно. Я сказал, что штаб нужно сохранить. Штаб сохранили, чтобы я разрушил его лично, чтобы я сам насладился тем, во что не играл три долгих серых года. Все на свете серо, кроме крови. Суд Эскадроля наиболее справедлив, потому что его нет. Наказание Эскадроля самое праведное, ибо всем оно дает смерть.

Эскадрольская армия ворвалась внутрь штаба с обоих входов, парадного и черного. Я лично вел парадный вход, как хозяин входил в свой замок. Иванов командовал второй группой.

Рты слоились кровью, а глаза – безумной ее жаждой. Мы резко выбили двери, рядом с ними нас никто не ждал. Парадный вход не охранялся, «зеленые» не поставили охрану, ведь об этом уже никто не думал, ожидая поражения, или охрана просто сбежала. Я заметил одного предателя за ближайшим углом, но Краснов сшиб ему голову до того, как тот вскинул винтовку. Помню, что обратил внимание на его оружие. Пневматическая винтовка. Ничтожества. У них не было иного оружия? Меня тянуло прикоснуться к его кровавым мозгам, что были размазаны по дорогим золотым обоям моего штаба. Но я не стал и побежал дальше. Солдаты выбивали двери под общий грохот и ужас, и все расстреливались, распарывались, раскраивались, расщеплялись, аннигилировались. Аннигиляция. Пол кусками проваливался под ногами, из комнат выбегали горящие люди, люди с проломленными головами, люди без рук и ног. Мимо павших людей без конечностей бежали торжествующие люди без души.

Мой отряд забежал в сакральное место штаба – отдел финансов. Военная казна требовала спасения из объятого жертвенным пламенем святилища войны. В отделе стоял огромный рыжий мужик, точно с картинки, в камуфляжной форме, с глазами умными, но впалыми и страдальческими. С ржавым широким топором напала эта огромная туша мяса на Священных; я резко выхватил палаш, увернулся под его замахом и распорол ему икру. Он стремительно для его размеров повернулся и рубанул воздух второй раз, но снова не попал. Я увернулся опять и отбил палашом мощный удар топора, чуть не сломав себе кисть. Рыжий разозлился и сделал прямой выпад мне в голову. Разумеется, такой тупой удар не прошел для него безвозмездно, кружить мне надоело. Я резко ткнул его палашом в сердце, и клинок зашел довольно глубоко. Мужик не ожидал такого и сделал еще пару шагов в мою сторону. Я оставил палаш у него в груди и отскочил назад, дабы будущий труп не успел ничего сделать. Рыжий упал на спину с недоуменным выражением лица. Изящный танец вокруг зелено-рыжего отброса закончился. Я вынул палаш и всунул в ножны, не став его вытирать; казну начали вывозить. Солдаты в спешке, с дрожащими от волнения и счастья руками, вывозили огромные ящики, доверху набитые золотыми слитками. «Слитки» – сладкое слово.

Мы добрались до второго этажа, где обнаружили несколько десятков человек, занялась перестрелка. С другой стороны прибежала часть второй группы капитана Иванова. Я отобрал у кого-то трехзарядную винтовку и три раза попал в голову. Перестрелка кончилась, к моему сожалению, очень быстро, ибо эскадрольцы не промахиваются. А «зеленые» уже не были нами.

Централис себя изживал, ведь монстр в глубине земной массы был уже достроен. Штаб не нужен, фабрика не нужна, проходная не нужна, энергостанция не нужна. Почта, банки, телеграфы, люди, здания, инфраструктура, литература, быт, сон, жизнь, смерть, кости крыс и китов, колыбельные для младенцев и застольные песни рабочих-удальцов – ничего не было нужно сейчас, когда ты имел право убить. «Права нужно убить!» – гласил старый лозунг Эскадроля. Зачем права, если есть инстинкты? Кажется, я входил в стадию стресса, когда уже не понимал, о чем я думаю. Мысли сами переливались в моей голове.

Штурм быстро заканчивался. И даже если штаб был большим, то количество солдат в нем было критическим, а количество боли и страданий – запредельным. Мы купались в алом озере, наслаждаясь удивительно прекрасным воем страдающих падших ничтожеств и предателей. Бой закончился на великолепном последнем этаже штаба. Стеклянный потолок его уже давно разлетелся, а о неимоверно искусных рисунках на стекле моментально забыли. Это стекло было даже не кроваво-красным, зачем его помнить? Разрушенная крыша, вывезенное золото и трупы, которых никто не хотел загонять в могилы. Эскадрольских трупов совсем немного, но их сразу уносили. До «зеленых» не было дела, их никто не считал, покоя отсутствующим душам никто не желал. Органицизм.

Я был измазан кровью и гарью, чему был очень рад. Не убивая людей несколько лет, можно испытать огромное удовольствие, замарав наконец руки. По окончании боя я сразу направился в свой кабинет, дабы выполнить то, зачем я вообще штурмовал штаб. Я знал, что иду туда последний раз. Не по каким-то лирическим причинам, а потому что штаб скоро должен был развалиться. Но я знал локальную цель органической системы – штаб не должен был рухнуть, пока я его не покинул. Я вошел в кабинет. Он был открыт, но здесь явно давно никого не было. Даже «зеленые» боялись входить в губернаторские владения. Обычный человек подумал бы, что следует обыскать мое гнездо, но органицисты – а «зеленые», возможно, еще оставались ими – лишь удивились бы, подумав об этом. Удивились и прошли мимо кабинета. Таким образом, мой страх, что они найдут здесь нечто, что никому находить не следовало, не оправдывался.

Кабинет был зеленым как лес с молочно-белым потолком пасмурного неба. Мебель была простая и дешевая. На большом Г-образном столе и нескольких книжных шкафах заканчивалось все убранство.

Я прикоснулся к зеленой бархатной стене около своего стола. Белая кожаная перчатка была уже скорее красная от крови; я нащупал нужное место и нажал на кнопку, марая стену. Обрывая куски обоев, из стены выкатился большой тяжелый сейф. Понадобилось два ключа и длинный кодовый замок, чтобы открыть его. В сейфе лежала лишь маленькая коробочка и несколько больших стопок документов. Коробочка была выполнена из неизвестного мне сплава, легко умещалась в кулаке и почти ничего не весила. На серебристых полированных гранях были выгравированы черные диагональные кресты. Взяв из стола большую холщовую сумку, я положил в нее документы, а коробочку убрал в карман.

Я успокоился и перевел дух. Дело было сделано. «Не зря штурмовали штаб», – подумал я.

И только тут я вспомнил, что изображено на стене напротив стола.

Я медленно повернулся. Со стены на меня смотрел труп Христа, висящего на кресте. Именно труп, что можно было понять по его застывшему мертвому стеклянному взгляду. Но при этом с его тела потоками текла яркая красная кровь – на нем не было кожи. Три года назад я пригласил глядовского художника Кудесникова написать для меня шедевр абсолютно на любую тематику. Причем на стене, а не на холсте, чтобы эта картина была вечной. Я понял, что я наивно ошибался, когда по стене через изодранный, истерзанный череп Христа с ошметками налипшего мяса пробежала трещина. Трещина пробила нимб и убежала на этаж выше. Я не знал точно, что символизировала эта картина, но я с отчаянием всмотрелся в нее, пытаясь через гром разваливающегося здания и последние выстрелы чем-то проникнуться. Мне было жалко смотреть на мертвого. Он должен был изображать волю нашего органического неба, вечность, радость и братство. Но мертвый Христос был лишен кожи и своего предназначения. Последние капли его жертвы стекали по его ногам под крест.

В кабинет вбежал Краснов.

– Господин генерал, вы совсем с ума сошли! Штаб сейчас развалится!

– Краснов! Держи сумку. Отнеси ее в вертолет, – я отдал сумку, не отрывая взгляда от стены.

– Будет сделано, – ответил тот, взял сумку, – но господин генерал!

Пол под кабинетом смачно треснул. Судя по грохоту за стеной, что-то крупное, вроде соседнего крыла здания, начало обвалиться.

– Господин генерал, ну же! – Краснов уже схватил меня за рукав. – Ну же, уходим!

– Да, да, Краснов, подожди, – я никак не мог отвести взгляд, – посмотри на стену…

– Да вижу я, христианин без кожи, два года на него смотрели! Пойдемте же…

– Но я смотрю на него последний раз!

Пол ответил второй трещиной, шириной в ладонь.

Я медленно перевел взгляд на Краснова и проговорил:

– Все умрут, а Эскадроль будет стоять всегда, друг мой.

Через мгновение мы уже выбегали из штаба.

* * *

– Где Туркелов? – спросил я у Краснова и Иванова уже через час. В моей «свите» числилось три офицера, но чаще всего были лишь эти двое. «Свита» составляла костяк военной коллегии Централиса. Эти три офицера являлись, тем самым, самыми влиятельными людьми здесь, не считая меня и совсем маленького отделения Фонда. Мелкое звание поручика в таком важном административном учреждении никого не смущало и не удивляло: приказ есть закон, а удивление никогда не было свойственно эскадрольцам.

Мы ехали к проходной фабрики на машине по одной из безымянных центральных улиц. Вместе с нами шли походным маршем несколько тысяч солдат. Спешка не требовалась. Машину вел Краснов.

– Как обычно, господин генерал. Туркелов рыщет по всему городу, – ответил почти с презрительной ухмылкой Краснов. В его ответе могло показаться пренебрежение к Туркелову, они и вправду никогда особенно не ладили.

Полковник Туркелов был человеком прекрасных талантов. Грубо говоря, он как раз всегда «рыскал» везде, собирая важные сведения, налаживая связи и выполняя секретные поручения. Он всегда серьезно и просто относился к делу, но со вкусом, отчего результаты его деятельности можно было только хвалить. Возможно, Туркелов был несколько наивным в обычном общении, никогда не понимал юмора и сам никогда не шутил. И не оттого, что был томным и скучным, нет, с ним всегда можно было интересно поговорить, а оттого, что по характеру был человеком сдержанным и незамысловатым. К сожалению, он также был и невероятно скрытным, отчего ни двое моих подчиненных, ни я не имели ни единого понятия, где бы он мог находиться. Впрочем, информация, добытая им, зачастую была верной и чрезвычайно полезной, за что и можно простить ему его конспирацию. Думаю, она была ему нужна для его методов. А методов его я не знал.

До подстриженных кустиков и витражных окон мне дела не было, но улица жила, будто восстание в городе не происходило. Жители безмятежно гуляли, ходили по магазинам, лавкам и кафе, сидели на скамейках, кормили голубей и шутили под грохот тяжелых полковых орудий и взрывов по всему городу. Никому не было дела, улица – свободна и безразлична. Но вдруг перед неторопливо едущей машиной встала интересная личность. Краснов остановился, а мне даже пришлось выйти из машины.

– Генерал Танский, добрый день, – подошел ко мне человек под наше общее неудовольствие, – я агент Фонда, имя которого вам знать не обязательно, – агент начал фразу так, будто сам не ожидал меня встретить, но при этом обрадовался, как если бы мы давно искали встречи. – Простите, что останавливаю вашу победоносную езду, – он язвил, при этом пристально и самоуверенно смотрел в глаза. Кожа вокруг его глаз будто бы почернела, а сам взгляд был застывшим, хотя жизнь еще была в этом бренном теле, – но я хотел бы кое-что передать. Императорский Фонд Управления и Спасения очень недоволен тем, что вас не было в городе во время начала восстания. Также мы недовольны тем, что штурм фабрики был настолько отложен. Это не послужит вам в будущем.

Он закончил весьма мрачно и стоял с руками за спиной, немного нагнувшись ко мне. Он был ниже меня ростом, а потому смотрел снизу вверх, но с вызовом, почти презрительно. Меня не нужно было долго просить, и я начал смотреть на него точно так же, но сверху вниз. Агент уверенно и криво улыбался, тогда как я готов был расхохотаться ему в лицо. Дуэль длилась секунд двадцать, пока фондовец не выдержал.

– Если вы так и планируете не отвечать мне, то…

– О, почему вы так решили, милый агент? Мне крайне лестно, что сама императорская рука, наконец, дошла до меня. Разве что… город – мой, и императорская рука здесь я. Уверьте Императора, что машина будет спасена, а «зеленые» уничтожены. На этом все.

Фондовец выпрямился, его улыбка пропала. Он одарил меня недовольным взглядом, а затем быстро и плавно удалился в переулок, раздражающе шурша своим балахоном. Я давно не видел агентов Фонда, они всегда вызывали у меня отторжение самим своим существованием, и я избегал встречи с ними. Их форма была похожа больше не на мундир, а на синий балахон или даже больничный халат. Конечно, они не военные, а всего лишь жалкие администраторы, но их одеяние всегда казалось странным и каким-то враждебным.

Вся масса войск, имеющихся в распоряжении Централиса, была построена на широких пространствах перед фабрикой. Все место перед входом в проходную промышленного здания было заполнено военной техникой и солдатами в черно-зеленых мундирах. Некоторые ровные и стройные квадраты полков стояли невозмутимо и тихо уже пятый час, но не подавали признаков усталости. Несмотря на напряженный момент, в воздухе повисли тишина и спокойствие. В ближайших кварталах не было случайных прохожих, шторы на окнах были задернуты, все магазины, аптеки и банки закрыты. Людская жизнь начиналась лишь через квартал. Яркое органическое Солнце и чистое голубое небо освещали армию, тучи, разочаровавшие меня, не приближались. Все как будто застыло. Тишину нарушал только тихо завывающий ветер, который носил по улицам мелкий мусор и трепал офицерам волосы.

Тишину нарушал лишь ветер и огонь тяжелых полковых орудий, ведущих стрельбу по центральным воротам проходной. Огонь, грохот, яркие вспышки, снаряд разрывался в воротах, падали куски железа. Гильза снаряда выпадала из казенной части орудия. Перезарядка. Выстрел. Огонь. Грохот. Падает балка. Перезарядка. Выстрел. Огонь. Грохот. Вспышка. Выстрел. Огонь.

Огонь.

Никто уже не обращал внимания на стрельбу десятков орудий по воротам. Солдатам было привычно.

Моя вторая цель представлялась гораздо крупнее и важнее штаба, но это лишь на первый взгляд. Штурм фабрики я мог откладывать по нескольким причинам, одна из них очевидная – артиллерии требовалось время. Отдав офицерам приказ построить прибывшие войска, я задумчиво и серьезно посмотрел на ворота фабрики и отправился к оперативному штабу. Иванов был здесь и отдавал мелкие распоряжения от моего имени.

– Дополнительные войска присланы? – спросил я Иванова, продолжая смотреть на ворота.

– Никак нет, господин генерал. Как докладывает оперативный штаб, на западных, южных, восточных и северо-восточных базах войск почему-то не оказалось. Нам передали, что их также забрал Фонд.

Я не успел ответить.

Ворота вдруг взяли и рухнули неожиданно для всех. Многие часы ударных стуков нескольких сотен снарядов о черную монолитную сталь сделали свое дело. С грохотом, пылью и ужасным скрежетом они обвалились со своей исполинской высоты, но упали достаточно далеко, чтобы не задеть войска. Я смотрел вполоборота с сияющей улыбкой на свою работу, армия вновь радовалась от будущего количества трупов.

Черно-зеленые фигурки солдат и офицеров побежали в сияющий чернотой провал. И… вероятно, не успел упасть последний винт разрушенной металлической стены, как проходная уже была взята. Эскадрольцы знали толк в штурмах: остались только тела. Сцена битвы абсолютно неинтересна, слишком много криков, сложных маневров, пороха и предсмертной боли. «Зеленые» второй раз показали себя здесь именно тем сбродом, каким их все считали. Они упорно и смело ждали вторжения в свою черную обитель: за считаные минуты для сотен людей она стала черным гробом. Была еще одна фиктивная сложность: верхушка «зелени» уже спустилась внутрь фабрики. Фиктивная, ведь у них не было ключа от машины.

Я медленно зашел внутрь и продвигался по горящим и раскореженным развалинам бывшей проходной. Потолок и стены еще стояли крепко, недаром эскадрольцы славились своим умением строить, но в них сверкали большие дыры, через которые можно было увидеть голубое небо. Я медленно осматривал окружающее пространство, пытаясь оценить урон, нанесенный моей проходной снаружи. Кто-то сзади поторапливал меня, кто-то желал, чтобы я отдал приказ спускаться вниз, к самой подземной фабрике. Но я медлил. Вид величественной разрухи, сотен трупов-головоломок, огня, от которого испарялась растекшаяся кровь, завораживал и не хотел отпускать. Надо мной была высота в пятьдесят аршин, ширина ангара была в два раза больше. Ощущение того, что ты находишься в громадной дымящейся пасти, в которой чернота тебя обволакивает, было незабываемым и неописуемым.

Но вид ангара говорил мне: «Гляди же, генерал Эскадры, если воины твои разрушили сердце восстания за минуты, то что может сделать горстка ничтожеств, которая смогла спуститься?»

– Сколько еще вы хотите разрушать то, что мы созидали? – спросил я полушепотом у черноты.

– Господин генерал, кому вы говорите? – шедший сзади Краснов недоуменно покосился на меня из-за спины.

– Сколько вы будете нарушать единство перед смертью? А?! Предатели! Аннигилянты! Трупы! – я неестественно громко зарычал и повернулся и основной массе войска. – Слава Эскадролю! Всем смерть! Смерть! Смерть! Смерть! Смерть и война! Андес Эскадра!

– Слава! Ура! Эскадра вечна! Смерть врагам! Слава войне! – все солдаты начали зычно кричать на весь громадный ангар, отчего начался страшный гул. Священное Воинство подкидывало вверх фуражки, стреляло в потолок, приплясывало, набиралось злости и решимости.

– Вперед! На фабрику! Убейте всех сбоистов. Андес! – вскричал я в полной решимости войти в лабиринт и убить минотавра. Но кто я такой, чтобы надеяться жить так, как хочу я, а не общий принцип?

Солдаты вскинули винтовки и черными быстрыми рядами ворвались на площадку лифта, который уже поднялся.

– Господин генерал! – сзади ко мне быстро бежал Туркелов, – господин генерал, бедствие!

– Какое бедствие, Туркелов, о чем ты? – мой полковник был взволнованным, что передалось и мне, тут же сбросив мое воинственное настроение. Кровь и пот капали с его лба.

– Фонд, господин генерал, – столь частое упоминание ФУСа с обвинением во всех бедах меня уже смешило. У нас что, только одна организация, в которую можно ткнуть пальцем?

– ФУС сговорился с Военной Администрацией, чтобы лишить вас должности и выгнать из Централиса, – выпалил он на одном духу, когда отдышался, – а еще восстала резервация, ха-ха-ха, удивительно, все в один день.

В этот момент мое сознание слегка помутилось, и я очнулся лишь, когда покинул ангар.

* * *

Лично фабрику я штурмовать не стал, оставив это дело своим офицерам, в первую очередь Иванову. В мою голову закрадывались мысли, что я вообще не был здесь нужен и был пустым символом, без которого и штаб, и фабрика все равно были бы отбиты. Новости Туркелова вгоняли меня в еще большую хмурость. Мы сидели втроем в каком-то рабочем трактире, недалеко от фабрики. Рабочих здесь было невероятное множество, все тесно, но дружно сидели за дубовыми столами полуподвального помещения и пили напитки, скорее всего, совсем без наркотического состава. Эскадрольские рабочие никогда не любили наркотики.

Пока Краснов пошел беседовать с уже празднующими победу и постройку машины рабочими, Туркелов пересказывал мне некоторые детали того, что он узнал.

Больше заботила его, как ни странно, вторая новость, о восстании резервации. Он объяснил закономерный факт, что именно на подавление и были уведены все войска из Централиса и ближайших военных баз, ибо восстание носило массовый характер и явно хорошо подготовлялось. Оно проходило даже слишком бурно. Восстали все четыреста тысяч населения резервации, как раз в тот день, когда хотели начинать новый процесс аннигиляции. Аннигиляция проходила медленно, потому что внутренние резервации считались безопасными и население их быстрой зачистке не подлежало. Странность была в том, что восставшие аннигилянты воевали с вполне хорошими винтовками и приличным запасом патронов. В их действиях даже прослеживалась тактика. Их лагерь, как и все другие, представлял собой громадное грязное скопление палаток без гигиены, медицины и предметов первой необходимости. Лагерь всегда окружался стеной с патрулями, но стену аннигилянты уже отбили и сейчас, по данным Фонда, активно наступали уже на сам лагерь эскадрольского Воинства. Ранее считалось, что любое восстание аннигилянтов невозможно, ибо проигравшие всегда подавленны и чувствуют себя обреченными. Спустя два века практики этнических чисток целых народов оказалось, что бывают исключения.

Насчет моей отставки, которой Туркелов так меня напугал в начале, полковник ничего сказать не мог. Он начал вести странные отвлеченные рассуждения о том, что Фонд всегда был недоволен мной и вообще всем генералитетом. Что Фонд всеми силами хочет, чтобы армия Эскадроля также была ему подконтрольна, и у него непомерные притязания на власть. На мои замечания о том, что Фонд лишь организация Императора, которую он может распустить по первому своему желанию, и о том, что Император доверяет мне, полковник высказал некоторые сомнения. Мы всегда были с ним в попустительских отношениях, а потому он мне прямо сказал, что Императору до своего Фонда Управления и Спасения никакого дела нет. До Военной Администрации тоже, потому что она занимается лишь военными кадрами внутри пространства и поставками на фронт. Император заботится только об оперативной военной ситуации, а на остальное ему чихать. Эти мысли моего полковника мне крайне не понравились. Особенно учитывая то, что Туркелов всегда добывал достоверные сведения.

В конце концов, Туркелов с неудовольствием и смущением признался, что сведения об отставке не совсем достоверные и построены по большей части на слухах. Я уже мало слушал его, все больше погружаясь в состояние лихорадки, доходящей до злости, а потому отвечал односложно.

Тут наш разговор, медленно увядающий без более подробной информации, был прерван басистым криком:

– Эх, народ эскадрольский, погуляем, машинкой прославляемые!

Решили веселиться. Один рабочий залез на трактирную сцену и громко запел:

У певца был интересный баритон, он приятно картавил и всем своим голосом пытался высказать злобную усмешку. Я пригляделся к рабочим – песня их совсем не трогала. Они приплясывали, подпевали, хлопали, но их лица ни на секунду не прояснились, не ожили, глаза так и остались такими же равнодушными и холодными, какие можно обычно найти на лице каждого рабочего.

Когда песня закончилась, все обратили внимание на весело подпевавшего Краснова и закричали ему наперебой, просили его, чтобы тот заплатил трактирщику за традиционное право разнести заведение в знак победы и веселья. Поручик усмехнулся почти так же злобно, как пел рабочий, и протянул стоявшему тут же трактирщику золотые монеты. В следующую секунду трактир уже разрушался, а песня началась сначала.

Мы с Туркеловым поспешили уйти, но тут произошло то, что я не мог объяснить. Можно назвать это приступом апатии. Но проблема была куда серьезнее, мне вдруг на все стало наплевать. Машина, фабрика, восстание аннигилянтов, проблемы с Фондом, офицеры… я устал. Надо было покинуть этот город или хотя бы этот бой, ибо он мне надоел. Перед глазами все плыло, голоса моих офицеров звучали будто бы вдалеке. Кажется, в последующие минуты пришло известие, что Иванов победил, взял много пленных, но при этом использовал коробочку с ключом, запустил машину и разнес половину подземной части строения, потому что главным орудием машины были снаряды с белым фосфором, недавно открытым веществом. Как ключ оказался у Иванова – я не знал, но догадывался, что приступ апатии случился еще в проходной, я отдал ему коробку и забыл. Да и черт с ними.

С большим трудом я потом вспоминал, что случилось на площади. Из недр проходной выехал эскадрольский механический бог. Выехал на своих гусеницах, высотой загораживая и небо, и фабрику, и весь город. К тому времени, кажется, я уже почти не держался на ногах, и Краснову приходилось меня придерживать. Я не слышал, что он мне говорит, я лишь смотрел на машину такими же холодными глазами, как рабочие на своего певца, и внутри меня совершенно ничего не происходило, не было никаких эмоций, я лишь глупо улыбался. К моему удовольствию, апатия странным образом настигла всех, а может, остальные были просто заворожены машиной. Перед механическим монстром бежали сломя голову кучки «зеленых» повстанцев, для чего-то орущих от страха, но машина обладала десятками станковых пулеметов, несколькими тяжелыми орудийными пушками, сравнимыми лишь с корабельными мортирами и большим центральным жерлом, стреляющим зажигательными фосфорными снарядами.

Машина выглядела черство и бездушно, как и должен выглядеть кусок металла. Ее пробуждал лишь белый химический залп из широкого кратера и недавний слой блестящей серой краски. Машина не выглядела богом, но все солдаты вокруг смотрели на сорокааршинного исполина с содроганием, словно знали, что эта Машина все и закончит. Человеческие машины славили божественную машину. Они были правы, ибо эта Машина уже и была сама по себе всем Эскадролем.

Все было кончено. Титан поднялся из земли, само земное ядро вышло на поверхность.

Я уже почти падал, когда мы подняли Машину, но весь органический мир смог лицезреть свое трудолюбивое творение. Я начал думать, что мы создали то, что победит любого бога, пусть и христианского, если он метафизически существует. «Зеленых» уже к тому моменту оставалось мало, не больше двух сотен на весь город, большая часть которых сейчас кучно выбегала из фабрики на дружелюбный обстрел Священного Воинства. В этот момент я смутно осознал, что все, что лилось из моей головы в тот день, было уродливым и ненужным пафосом.

Когда прогремел первый выстрел фосфором, я начал жутко хохотать. Тела «зеленых» вместе с асфальтом, почвой, деревьями, нашими зданиями и брошенными орудиями расплавлялись как восковые или даже шоколадные, настолько это было приятное зрелище. Я смеялся до боли в животе, пока «зеленые» сокращались десятками за секунды. Кожа сваливалась с мяса, мясо стекало с костей, а кости сгорали в пыль, так что физически человек из этого мира пропадал. Все эти этапы смерти проходили очень быстро, но их красочность все равно можно было наблюдать. Среди убитых на поверхности, как оказалось, был и сам Катилина.

А музыка играла и здесь, колонки давно поставили. Я медленно, как в дыму или тумане, переводил взгляд с колонок на машину и обратно. Мир ревел своим громким и резким сердцем, ревела машина, ревела музыка, ревели от ожогов, несовместимых с жизнью, повстанцы, ревели и кричали от счастья эскадрольские солдаты. О, что это был за рев! Под величественным органическим Солнцем, под бескрайним голубым небом тысячи солдат кричали в один голос, выли в унисон, сотрясая землю. Мы победили. Я смеялся. Смеялся и падал.

Краснов тоже смеялся своим низким голосом, смешно поднимая руки, Иванов скромно улыбался поблизости, словно еще боясь чего-то, а Туркелов выглядел счастливым, но невозмутимым, как всегда. Меня тянули прочь незнакомые офицеры и люди в одежде врачей, но я не шел.

Вокруг нас была разрушенная площадь, которая горела, дымилась и лопалась. Гром из колонок затемнял всем разум и солнечный свет, а позади нас стояла, а скорее всего, уже и разваливалась на куски проходная фабрики. Скорее всего, это последний день Централиса, ибо фабрику уже можно было не спасти, хрупкое тонкое изделие не вынесло душераздирающего крика, за которым последовал безразличный к технике и подземному строению штурм. Все было кончено.

Зеленые трупы весело горели белым огнем, который нельзя было потушить, и крик унимался. Я радовался, но понимал, что со мной уже совсем что-то не так и, похоже, я теряю сознание. Перед тем как упасть, я успел удивиться факту моего состояния и даже начать обдумывать его причины. Но темнота оказалась притягательнее мыслей.

* * *

21 мая 1821 года, полночь.

Я очнулся уже в кровати и с трудом открыл глаза. Желание мгновенно встать сразу оборвалось моим физическим состоянием. Слабость не только не прошла от сна, но даже несколько усилилась. Я был в богато обставленной комнате, за окном было темно, дождь стучал по металлическому карнизу. Спиной ко мне сидел офицер, разбирал бумаги.

– Что произошло? – спросил я, пока мысли еще путались в голове.

– Доктора вас осмотрели, говорят, что ничего страшного. Какое-то переутомление. Вы же три года не сражались, все может случиться, – человеком за столом оказался Туркелов. Он встал и подошел ко мне.

– Где я? И сколько… спал?

– В отеле. Я снял вам люкс. А спали вы, – Туркелов посмотрел на наручные часы, – восемь часов. Как себя чувствуете? – спокойно задал вопрос полковник. В принципе, и я не чувствовал ничего особенного.

– Прекрасно. Хотя чувствую сильную слабость, даже раздражиться не могу. Что с Машиной?

– Ее увез Фонд на подавление резервации. Вам нужны ее подробные характеристики или описание состояние после битвы? Я могу позвать инженеров.

– К черту. Я все равно этот кусок металла больше никогда не увижу. Получается, мы все сделали? Так быстро?

– Да, восстание подавлено. Конечно, строительство и ремонт зданий потребует времени и ресурсов, но итог, я считаю, удовлетворительный. Я вот сейчас разбираюсь с бумагами насчет ремонта зданий. И мне бы идти нужно, но я дожидался, когда вы очнетесь.

– Подожди, Туркелов. Подготовь мне какого-нибудь пленного для допроса.

– Пленного, простите? Странно. С этим будет проблема. Фонд, кажется, хочет казнить всех пленных без вмешательства армии. Но я посмотрю, что с этим можно сделать.

– Посмотри, я приду в себя через час.

Туркелов вышел, и моей первой мыслью в одиночестве стал белый фосфор. Будь я в нормальном состоянии, я бы восторгался им еще тогда, в бою. Фосфор был идеален. Я не смог оставить четкого образа в своей памяти из-за проклятого приступа, но люди, массово горящие белым огнем, меня приятно поразили. Зачистка лагеря аннигилянтов теперь могла проходить в несколько дней, а накрытие вражеских войск такими снарядами вызвало бы не только массовое сожжение врагов, но и уничтожение военной техники, и страшную панику. Белый цвет – цвет чистоты, истины и смерти.

От этих размышлений заболела и закружилась голова, так что я снова закрыл глаза. Гораздо приятней было осознавать, что я был виновником присутствия зарядов с фосфором в вооружении Машины. Более того, я был держателем лицензии на производство этого белого савана для мировых народов.

Это случилось полтора года назад, тогда я уже был Генерал-Губернатором, и Машина уже строилась. Процесс постройки был в большой спешке и конспирации. Это привело к тому, что проект машины уже был, а вот самое главное, самое секретное сделано не было. Машина изначально была предназначена под химическое или зажигательное оружие, но этого обещанного «рецепта» зарядов, о котором первые месяцы моего губернаторства лишь шепотом заикались ученые, еще не изобрели. Хороший пример мутного стекла перед эскадрольским взором, на которое наклеены развеселые картинки. Все говорят – но ничего нет.

Точнее, почти не изобрели. «Рецепт» был практически готов, но официально не принят, не выбран лучший вариант на конкурсе оружейников и химиков. Как раз полтора года назад проходила конференция, а мне из глядовской Администрации пришло предложение посетить эту конференцию и самому оценить лучшие разработки эскадрольской ученой братии. Письмо, написанное в форме предложения, скорее всего, было прямым приказом. Я и сам хотел ехать. Тем более был у этой конференции один весьма неожиданный, но приятный сюрприз. Когда я ознакомился с общими сведениями о токсинах и ученых, с обширными комментариями ко всей этой конференции, я обнаружил, что лидирующее положение в конкурсе занимает ученый-биолог по фамилии Ценин, с которым я некогда был очень хорошо знаком. С Цениным мы вместе учились в Военной Академии Гедониса. Да, он тоже поначалу хотел стать офицером, но его исключили с первого же курса за то, что он постоянно сбегал с плаца на биологические чтения. Потом он поступил в Институт химического оружия.

После этого мы с Цениным почти не связывались, но отношения на расстоянии поддерживали хорошие, чем я и решил воспользоваться. Конференция проходила далеко от Централиса и даже далеко от Гедониса. В холодном горном замке на большой высоте среди льда и снега, там, где до нас никто бы не добрался. Мы сами добрались до этого замка лишь чудом. Это был один из тех немногих эскадрольских замков, который был построен нашими усилиями, а не остался от аннигилянтов. На него ушли колоссальные средства, огромное количество металла, оборудования и, по всей видимости, людских жизней. Строить громаду на крутых снежных склонах в сильный мороз – дело страшное. Высокая металлическая конструкция, стоявшая среди ледяных вершин, не давала понять даже эскадрольцам: зачем ее вообще, мать вашу, здесь построили? Даже если, как оказалось, одинокий металлический замок был заводом. Оружейным императорским заводом, производившим то ли артиллерийские снаряды, то ли еще что-то. Да, конспиративно. Да, надежно. Да, грандиозно. Но вопрос с перевозкой туда-сюда ресурсов и готовой продукции оставался открытым.

Но на саму конференцию я не пошел, выбор химической заразы, которая будет вровень органицизму уничтожать врагов человечества, от меня совсем не зависел. Де-юре я должен был просто познакомиться с учеными, приглядеться к ним. Но слушать в течение нескольких часов нудные речи сил у меня никогда не было. К тому же я знал, что вся эта катавасия будет длиться неделю, покуда не изберут лидера, коим, вне сомнений, был Ценин. В Эскадроле всегда любили устраивать совещания по вопросам, которые уже заочно решены. Это помогало рассмотреть все варианты и точки зрения, но несколько тормозило делопроизводство.

Я приехал за три дня до конференции, и, как это у меня принято, ни с кем не знакомясь и не заводя связей, жил инкогнито. Хотя и довольно пышно, в том замке мне выделили шикарные апартаменты. Весь мой досуг в дни до конференции состоял в методичном и скрупулезном исследовании замка. Карта замка, разумеется, была, но мне было интереснее бродить там самому. И, несмотря на его размеры, за три дня изучения многочисленных коридоров, лестниц и залов я выучил замок довольно хорошо. Но лишь ту его маленькую часть, которая была общественной, ведь 90 % территории занимал закрытый для посещения завод. Замок показался мне совершенно омерзительным, везде висели какие-то противные знамена и стояли железные люди с огромными и странными мечами. Я не нашел смысла в этих железных людях, так что просто принял их за интерьер.

На четвертый день я также бродил по уже знакомым местам в поисках того, что я мог не заметить. На уме была надежда на маленький неохраняемый ход, через который можно было выйти в новое, доселе невиданное крыло. Я знал в тот день, что конференция уже идет, но идти на нее не было никакого желания и интереса. Конечно, там могли рассказывать важную информацию по практическому использованию различных химических газов, но Администрация в любом случае выписала бы нам специальные пособия. Я бы все равно их прочитал, ибо в Централисе кроме чтения нечем заняться.

Бросив бесплодную попытку найти новое крыло, я отправился в свое любимое место – гостевую комнату на самом верхнем этаже. В ней никогда никого не было, потому что идти до нее было долго, а рядом не располагалось ничего существенного. Верхний и далекий этаж был пуст и одинок. Это придавало ему шарма и некой таинственности. Комната представляла собой просторное помещение, обставленное в темно-сиреневых тонах. Посередине стояло несколько бархатных диванов, а у стен – стеклянные шкафы с различными напитками. Кроме этого в комнате лежали лишь ковры и стояли различные растения. Я никогда не видел прислугу, которая их поливает, но почва обычно была влажной. Из неостекленного маленького балкончика с колоннами открывался прекрасный вид на горы. Странно, но от этого не становилось холодно. Я сидел в той комнате по многу часов все три предыдущих дня и собирался заняться этим вновь.

Но каковым же было мое разочарование, когда я, входя в комнату, обнаружил стоящего у окна человека в белом халате, который курил трубку. «Ясно, какой-то профессор все-таки понял, что их дело скучно до невыносимого, и не явился. Но какого черта он делает здесь?» – думал я, не имея возможности разглядеть ученого, потому что яркий свет органического Солнца над горами загораживал мне его фигуру. Но этот запах табака…

От человека прямо исходила гнетущая унылая атмосфера, будто унылостью вонял его табак. Человек обернулся, сделав последний вдох дыма, потушил трубку и убрал ее во внутренний карман халата.

Но тут, как по команде, органическое Солнце скрылось за тучей, и я смог разглядеть своего комнатного визави.

– Господин Ценин, – начал я медленно и с некоторым довольством, – добрый день.

Я встал у двери в характерной позе, наклонил торс и оценивающе посмотрел на него, обрадовавшись такому повороту событий. А я-то думал ловить тогда ученого после окончания конференции.

Ценин несколько опешил, будто не сразу узнал меня. Но потом его лицо прояснилось, и он невольно изобразил небольшую улыбку. Поначалу его лицо действительно было унылым, но он тут же сменил выражение на почти возвышенно-лирическое, даже на мгновение улыбнулся. Ценин закрыл глаза, потряс головой, сложил руки на груди и глубоко вздохнул. Меня эти глупые, очевидно, нервные приготовления только забавляли.

На лицо ученого спадали длинные вьющиеся темно-русые волосы. На лице росли редкие усы, к низу от которых висел тяжелый рот. Отстраненный серый взгляд, выходя сквозь линзы очков, терялся где-то недалеко, упираясь в невидимую стену. Черную рубашку закрывал, по всей видимости, никогда не снимаемый потрепанный халат, из-под него виднелись черные брюки, которым, как казалось, было уже лет двадцать.

– Искандар, – после небольшой паузы ученый повел бровью и добавил, видимо, для торжественности: – Романович. Добрый.

– Ха, что же вы не на конференции, друг мой? Вы же, право, должны были туда бежать сломя голову. Демонстрировать Эскадролю наши достижения. Вы не представляете, сколько я людей убью с вашим изобретением, – я громко рассмеялся и подошел к дивану, опершись об его спинку. Я сразу повеселел и забылся, как я делаю всегда в присутствии людей, от которых нельзя ожидать ничего отрицательного.

– Я-с… В общем, – он явно замялся и не знал, какую отговорку придумать, – считайте, что нет настроения. Хотя ваше заявление о будущих убийствах с помощью моего творения добавляет мне толику удовлетворения, – ученый сразу сжал губы, будто в предчувствии, что сказал что-то не так.

– И почему нет настроения?

– Настроение есть, но довольно гнетущее. Весьма часто такое происходит без причины или по причинам пустяковым. Это даже можно назвать унынием, если бы я не пытался вывести себя из этого состояния. Проблемы на работе накладываются на проблемы личные. Я надеялся выступить с докладом для людей разбирающихся, как, по крайней мере, думалось мне, но нашел атмосферу весьма для этого не подходящей. Угнетенность взяла свое, сломав во мне всякое желание действовать, как планировали действовать коллеги. Понаблюдать за горным пейзажем, отстранившись абсолютно от всего, уйдя в свои миры, я счел единственным возможным вариантом. Люблю горы… И этот туман, который красиво окутывает пейзаж, делая его менее различимым, но более красивым. Отчуждение – то, что мне нужно сейчас. Но ваши резкие шаги, Искандар, прервали мой долгожданный и сладкий отдых.

Ценина прорвало поэтично (органично ли?) высказаться, но закончил он так, что сам смутился и сейчас наверняка ощущал себя почти виноватым. Я пристально наблюдал за ним во время его слов, а вот он постоянно отводил взгляд. Когда он закончил, я усмехнулся.

– Нет настроения? Я тоже не хочу слушать эту толпу бормочущих смутьянов, – я резко сел на диван и закинул ногу на ногу. – В них, безусловно, громадный смысл, но смысла сидеть и слушать у меня нет, – я на минуту задумался и замолчал. – Сколько же мы не виделись? Вероятно, года четыре прошло с нашей последней мимолетной встречи.

Он облокотился о стену недалеко от дивана, устремив задумчивый взгляд куда-то вверх.

– Около того. Впрочем, я почти никого не видел за последние годы. Разве что подопытных да ассистентов. И то, один из новых ассистентов после неоднозначной фразы об императорской власти решил проблему с дефицитом подопытных, пополнив их ряды. Оказался очередной органический сбой. Впредь работаю только с давно знакомыми людьми.

– Что? Почему очередной? Их много? Вы, видно, шутите, господин Ценин, это невозможно. Неужели мы с господами аннигилировали столько народов, что вам на экскременты уже не хватает? – я встал и подошел к стеклянному шкафу у стены, что стоял в тени. Достал оттуда бутылку красного виатора, который большинством ученых не принимался за наркотик, а лишь имел его свойства, и протянул Ценину. – Будете?

– Естественно, – на его лице появилась капля иронии. Кажется, виатор был обычной газировкой, по крайней мере, в нем было много газов. Красный виатор обладал приторным и противным вкусом вишни. Зеленый был с лаймом и лимоном, оранжевый виатор – с апельсином, синий – с непонятным химическим вкусом, а секрет рецепта черного не раскрывался. Шутили даже, что черный виатор делают из переработанной нефти, однако он был самым вкусным.

Продолжив следить за моими действиями, Ценин проговорил оправдание:

– Хватает-с. Подопытных вполне хватает. Только их доставить надо, а опыты расписаны по часам. Не говоря уже о том, что не все пациенты сохраняются в полном здравии до начала процедур-с, – он кашлянул и нервно посмеялся.

– Знаете, уж простите, конечно, – извинение я высказал с выдавленной театральностью, – но слушать о научном даже в таком виде сейчас бы не хотелось. Мы еще успеем это обговорить.

– Ладно-с, ладно-с, герр воитель, давайте оставим естественные науки на потом, – Ценин косо поглядел на бордовую жидкость в бутылке, предвкушая первый глоток. – Мне бы сейчас чуть-чуть бурления в крови не помешало.

Я выпил стакан залпом и уставился в одну точку, как это обычно бывает. Мгновенно все мысли пропали, и в голове наступил преднамеренный вакуум. Я не реагировал ни на что и не двигался.

Он также сделал первый глоток, а потом, как гурман, долго распробовал напиток во рту. Не знаю, что он в нем нашел, зелье совершенно прозаичное. Смачно вздохнув, будто от облегчения, он сел рядом со мной.

– После нескольких затягов трубки стоять совсем не хочется. А затяги среди курителей этого прибора не приветствуются. Ладно… Как дела на фронтах? Затворник, – Ценин указал на себя большим пальцем, – как всегда ничего не знаю.

Видимо, он очень давно не говорил с теми, кому можно доверять, а потому сейчас я от него слышал очень много слов. Что, впрочем, было на руку.

– Фронт? На фронте плохо, но Администрация ничего не сообщает. Должны были слышать про Критический Слом? Ах, да, ваша изоляция. По крайне мере, вы должны помнить, что десять лет назад была разбита грозная Ликония, чей флот нас серьезно беспокоил. Но сейчас Ликонии нет, Балтийское море полностью свободно и подконтрольно нам. Ликонская нация, доставившая нам столько неприятностей, уничтожена, в том числе и от моей руки. Дальше Ликонии лежит невероятно сильное государство, как раз названное Критическим Сломом. Всем плевать, как оно на самом деле называется. Слом – потому что наша экспансия вот уже лет пять как остановилась и никуда не двигается. Новости с фронта замалчиваются, но приходят слухи, по которым нас уже неоднократно разбили, и что мы потеряли половину ликонских территорий.

Я хмыкнул и опустил голову. Ценин сидел так же хмуро, но не улыбался, как я.

– Да-с. Сколько ни смотрю на наши кампании, а все время удивляюсь. Удивляюсь даже не тому, насколько победоноснее, будто в какой-то книжке, наши армии всех остальных, а тому, что это у меня в голове заложено как само собой разумеющееся. А все же вопрос «почему?» прокладывается в мой склад информации для генетики, евгеники и философии с искусством, который остальные зовут мозгом. И тут… такое. Слом, другими словами, конечно, не скажешь, – он тряс в руках бутылку с виатором, пока говорил.

– Но не беспокойтесь, мой друг, вы как раз и имеете все шансы изменить ситуацию, – сказал я заманчиво.

– О чем вы, Искандар? – он выпрямился и почти с удивлением посмотрел на меня.

– Ваш замечательный фосфорный заряд. Вы же явный лидер, как известно, и хоть презентация вашего изобретения проходит без вас, сударь мой, но фосфор – это чистая ромейская доктрина. Вы создатель военного прогресса. До вас наверняка доходили слухи о машине и моей должности, – он слушал напряженно и сразу кивнул в этот момент, – с помощью нашего тандема, герр Ценин, Слом будет преодолен. Пройдет еще десять лет, а может, и меньше, и наша славная глядовская магнатерия приедет пиршествовать и на руины их городов. Вы не допили? Я, пожалуй, налью себе второй.

– Пиршествовать? – увидев, что я собираюсь наливать новый стакан, ученый решил побыстрее допить свой, попутно обдумывая то, что я сейчас сказал.

– Вы, видно, совсем ничего не знаете. После краха Ликонии не прошло и недели, как в их разрушенный крупный город-порт наехал весь эскадрольский высший свет и даже редко куда выходящие капиталисты Гедониса-Преференца. Они устраивали пиры и балы прямо на развалинах и дымящихся камнях, еще до того, как все население было угнано в резервации, а на крышах оставались целые куски золота. Некоторые крупные капиталисты погибли в охоте на недобитков, которые сопротивлялись. До разгрома этот город Ликонии выглядел великолепно, в лучших наших традициях, я бы сказал. Не знаю названия города, да и не надо. Въезд в него осуществлялся с высокого холма, тогда как сам город лежал несколько внизу, у залива, на выпирающем в море полуострове. И с высоты холма, когда ты въезжал, можно было ослепнуть, потому что в том городе все было покрыто золотом, к тому же на каждом шагу стояли золотые храмы.

– Красиво, наверно, было, но меня, простите, больше волнует практическая сторона дела, – опять хмурая ухмылка захватила его лицо. – Можете подробней рассказать про ромейскую доктрину? Все, что мне получилось вытрясти из людей, хоть чуть-чуть знакомых с этим понятием, так это какие-то поверхностные сведения. Похоже, не тот круг общения.

– Потому что органицисты политикой, в том числе военной, не интересуются. Это и есть естественность, друг мой. С доктриной же интересная ситуация… – я ухмыльнулся и задумался. – Она как бы официально не секретная, но есть сложившаяся традиция не рассказывать ее сути и предыстории. И даже не потому, что доктрина – это истина, отнюдь, суть ее вы прекрасно знаете, как и любой крестьянин в поле. А вот история ее возникновения… – я замедлил речь и действительно чего-то невольно ужаснулся, что со мной бывало крайне редко.

– Не поведаете?.. – Ценин заискивающе глянул на меня. – У меня в голове появляются мысли о каком-то важном событии.

– Скажите для начала то, что вы знаете о доктрине, – я принял выражение скептического ожидания, сложил руки на колене.

– Хм… – мой вопрос заставил его задуматься. Какое-то нечеткое, интуитивное понимание или представление об этом понятии у него должно было быть. – Абстрактно – все. Конкретно – ничего. Попробую назвать ее печкой, в которую загружают дрова знаний и прогресса, поджигают все огнем войны и медленно варят на этом всем напиток победы.

Он договорил и сделал последний глоток виатора.

– Этот напиток победы? – пошутил я.

– Ах, нет, что вы, – Ценин сумел этому посмеяться. – Без доктрины Эскадроль был бы не Эскадролем. Постоянное развитие взамен стагнации, предлагаемой утопистами. Вечная эволюция знаний и технологий.

– Ладно, быть может, вы и слишком заработались, но основные общественные сведения вам известны. Вечная эволюция знаний и технологий для войны и империализма. Для экспансии. Для кровавой жертвы мировым богам хаоса и смерти. Красиво, правда? А вот зачем, зачем же нам это, зачем это всему миру? Почему все страны без исключения исповедуют доктрину ромейских «гордых» царей, не вдаваясь с виду в суть? А? Поведайте мне, что вы думаете! Особенно если учитывать, что Ромеи давно нет, и она погибла от войны… Знаете ведь шутку, будто Ромеи не было, потому что никто не знает, где она располагалась? Что от нее осталось так мало культурных артефактов, книг, строений, вообще никакой информации? О, если вы попробуете найти истину, то за открывшейся дверью знаний вас будет ждать пустота.

– Хм… – он слушал меня с интересом, – я невольно помещаю все сказанное под призму биологии. И вот уже ваша фраза «Ромеи не существовало, потому что никто не знает, где она располагалась» заменяется на «Совокупности видов Н не существовало, так как нет сведений о месте ее жизнедеятельности». Но я уже привык к такому двойственному пониманию всего происходящего и неудобства не испытываю. Я думаю, что это эволюция. Эволюция, ароморфозы, совершенствование и улучшение форм жизни, их усложнение, все это служило одной цели – выживанию. Когда первая цель была достигнута, следовала вторая – доминирование. Как сейчас прогресс служит для войны, хотя… Война служит прогрессу не в меньшей степени. Не будь прогресса, войны все равно бы были, а не будь войн, то прогресс, вполне возможно, замедлился бы неимоверно-с…

– Право, ваше мнение обывательски-научно. Разумеется, мир не живет такими сложно-скучными схемами, просто никто не знает настоящих.

– Что вы подразумеваете под пустотой? Вы сказали, что меня будет ждать пустота. Что это? – спросил он аккуратно, но с сомнением, совсем не обидевшись на мои слова.

– Опасный вопрос, – шепотом произнес я. – Все же я упомянул лишнее.

– Ладно-с… Я все же синкретист. На любую социально-историческую проблему можно смотреть с точки зрения биологии – и это будет правильно. На любую проблему в биологии можно смотреть с точки зрения управления, философии, искусства, физики, да чего только хотите, и этот взгляд тоже будет верным. Ох, мне опять нужно сделать усилие, чтобы прогнать привычку отходить от темы. Хотя, как видите, мои глаза уже сверкнули той же искрой, что и ваши, когда вы говорили про Ромею, Искандар. Эта страна же существовала как любая другая, имеющая материальный аспект?

– Она была на нашей территории. Мы вернули ее очень давно. Но век Ромеи был недолгий, она, собственно, даже и его не прожила. Ей правили всего три царя. Начал все Реон Первый. Реон Ромейский. Знаковая фигура… Создатель нашей теории, которой неумело пользовался его сын, Реон Второй и будущий узурпатор, царь Ксенос Первый. Гордым был прозван только Ксенос. Реон Ромейский был вообще мирного нрава, а Реон Второй нрава даже тихого и смирного, но из-за последнего царя гордыми считают всех. А насчет мира до Ромеи есть некоторые подозрения. В Эскадроле свобода вот не провозглашается, но мы чувствуем себя таковыми, потому что нас ничто не притесняет. Но знаете ли вы, что такое свобода от разума? Свобода и «от», и «для»? Свобода – вплоть до непонимания объективности и падения нравов? Свобода даже от окружающей действительности. Среди тысячи мнений сложно найти истину, и в конце концов тебе все надоедает… Таким был мир до первого Реона. По основному принципу «Живи как хочешь и не мешай жить другим так же». Люди посходили с ума и натворили всякого, настолько, что тех людей и низвергнуть в пропасть было бы за благо. Так подумали и ромейские цари, хотя они были вполне мирными, как я уже сказал… – я замолчал, наливая третий стакан.

Ценин задумчиво и даже как-то мучительно молчал.

– Двести лет назад мы вернули территории, на которых была Ромея. Мы узнали, для чего нужна доктрина, и мы узнали причину ее возникновения. Мы уничтожили Ромею. Уничтожили все плоды ее культуры, всех ее жителей, все упоминания о ней и делаем все возможное, чтобы она была мифом. Никто не должен знать то, что знали ромейские цари. Они уничтожали информацию о старом мире при жизни своего государства. А мы уничтожили и их. Война должна быть, или на человечество спустится кое-что похуже смерти. Именно мы должны закончить эту войну, для чего и существует ваш прекрасный фосфор.

– Я, простите, не думаю, что с одним только фосфором можно захватывать целые государства, но я и не знаю, какую машину вы строите, – он радостно встал, но тут же смутился и снова сел. – А можно подробнее про время хаоса?

– Я думаю, об этом мы поговорим позже. А может быть, вообще не следует об этом говорить.

– Наше пространство, как я вижу, имеет большие тайны, – ученый сильно смутился. – А я думал, что Эскадроль – место воздушное. Я, конечно, не критикую, просто не могу понять, как на месте, можно сказать, ровном вдруг вырастают такие знаки вопроса.

– Ох, да что вы, что за сомнения? Эскадроль – это и есть свобода, самая радикальная и чистая, как пузырьки в виаторе. Свобода от веры, от государства, от совести, от общества, от образования. Желай что хочешь, хоть умри. Правда, умереть ты не можешь, ведь ты счастлив. Если отбрасывать не нужные никому тайны, война и аннигиляции – тоже свобода в какой-то мере. Да и одной свободой сыт не будешь, нужны еще и развлечения.

– Интересные, интересные слова, Искандар, – и снова добавил, уже совсем нелепо: – Романович.

Было видно, что Ценин быстро устал, скорее всего, в своей голове он уже начал думать о каких-нибудь биохимических законах. Поэтому нужно было действовать резко и в лоб.

– Если вы победите в конкурсе, что очевидно, кому вы отдадите право производства фосфора?

– А разве не Фонд будет заниматься распределением? Ой, нет, вспомнил! – он снова на секунду вышел из биологического транса. – Здесь же целая промышленная комиссия из людей, которые хотят купить меня, предлагая различные дивиденды. Это мне совершенно не нужно, Искандар, я просто хочу сделать доброе дело и вновь удалиться в свою лабораторию на еще год затворничества.

– У меня есть к вам наивыгоднейшее предложение, достопочтенный ученый, – я располагающе посмеялся и сел поближе. Ценин заинтересованно на меня уставился. – Вы заключите сделку на производство фосфора со мной. Мой друг Флор, о котором вы наверняка слышали, владеет громадными химическими фабриками, он, вне сомнений, сможет быстро и выгодно производить ваше творение. В должном количестве. К тому же я руковожу постройкой машины, которая создана именно под химическое оружие. И если вы таким изящным образом поможете нам в развитии практики ромейской доктрины, вас отблагодарят. Наверняка отблагодарит и сам Император, и народ Эскадроля с его Воинством, и лично я. Фабрики Флора будут поставлять вам все необходимые химические зелья и оборудование, а я постараюсь добиться для вас поставки будущих аннигилянтов в качестве подопытных. Что скажете?

Чем дольше я говорил, тем больше лицо Ценина прояснялось, и на него постепенно наваливалась искренняя радость, которую он все же активно не проявил.

– Это лучшее предложение, о котором я мог услышать! Если мой фосфор победит, то я обязательно приму ваши условия и подпишу контракт. Только об этом мы узнаем через неделю, конечно же. Уже боюсь вас разочаровать, – как и раньше, в конце бурно начатых слов он смутился.

Ценин, конечно же, выиграл. Мы подписали контракт. Лицензия фосфора была оформлена на меня, а производил его Флор. Ха, помню, как сильно разочаровалась вся комиссия от новости, что сделка сорвалась сразу у всех приглашенных промышленников. А они-то готовы были до переломов между собой биться за этот фосфор, предвкушали даже сам аукцион, как желание всей жизни! Дурачки, уехали разочарованными. А вот мой карман и карман Флора, напротив, начали с тех пор хорошо наполняться. Ценин был действительно рад сделке, я даже сам был счастлив увидеть такое радостное существо, как он. Хоть и довольно скромно радостное. Мы прожили вместе всю неделю, разве что наши апартаменты были довольно далеко друг от друга. Но это не мешало нам беседовать часами и уже вместе изучать замок. О старом времени и доктрине мы более не говорили, темы были другие, обоюдно приятные: я рассказывал ему про историю войн, о которых знал, а он повествовал о различных видах химического и биологического оружия, их свойствах и применениях.

С тех пор я его не видел.