Читать книгу Мир цвета сепии - Александр Гаврилов - Страница 4

– Я не понимаю, не понимаю, Дима, – твердил Саша, горестно мотая головой.

Он пришёл поздним вечером, пьяный, с глазами, полными слёз, и прижатой к сердцу бутылкой водки. Я провёл его на кухню, усадил за стол, спросил, что случилось. Он протянул руку, требовательно пошевелил пальцами. Подал ему стаканчик. Пока жарилась яичница, Саша проглотил две порции водки и разрыдался. Выплакавшись, рассказал, что вскоре после того, как я от него съехал, он, набравшись смелости, пригласил Юлю в кафе. Посидели, выпили вина, прогулялись в парке и отправились к Саше домой. Ночевала Юля у него, а через пару дней перевезла вещи.

– Понимаешь, это было… как подарок небес! – говорил Саша с жалкой улыбкой. – Неделю всё было чудесно, и вот сегодня… не знаю даже, как это и назвать…

Он ещё некоторое время мямлил, вздыхал, потом признался, что застал Юлю в «пикантной ситуации». Он зашёл в квартиру как раз в тот момент, когда Боря, Прокопьевич и Юля, свившись в клубок и мыча, по его словам, «как скоты», выкатились из комнаты в коридор в чём мать родила. Пьяны были, разумеется, в дым.

По правде сказать, Саша меня не удивил: слышал я, что для Юли свальный грех был не в новинку. Думаю, другу моему в какой-то мере повезло: он увидел лишь завершающую стадию «пикантной ситуации». Дело, скорее всего, обстояло так: Боря Тёткин с Прокопьевичем как обычно организовали междусобойчик, поначалу выпивали на пару, затем пригласили Юлю, ну и пошло-поехало – раскрепостились.

Я спросил, чем всё закончилось, но внятного ответа не получил: Саша уже и сам мычал что-то нечленораздельное. Уложил спать. Собирался утром сказать, чтоб убрал деньги подальше, но он ушёл затемно, когда я ещё спал.

На другой день вечером решил к нему заглянуть: всё-таки нужно было предупредить насчёт денег. Саша открыл дверь, сказал тихо: «Заходи» – и, понурившись, побрёл в комнату. Я прошёл следом. На кровати из-под одеяла выглядывала взлохмаченная Юлина голова, на столе – пустые бутылки, стаканчики, остатки закуски. Саша опустился на стул, вяло повёл рукой:

– Так вот, друг, и живём.

– Шурик, сгоняй за винцом, – просипела Юля. Приподнявшись на локте, закурила. Заметила меня: – О! Димка! Ты чего здесь?

Саша поднял голову:

– Так вы знакомы?

– Шапочно, – буркнул я.

– Ты идёшь? – не отставала девка от Саши.

– Куда ж мне идти? – прошептал Саша, глядя в пол. – Я не знаю тут никого.

– Так вот же Димусик, он покажет.

Мы отправились. Начинало смеркаться, улицы были безлюдны.

– Признайся: знал ведь, что она пьёт и… прочее? – спросил Саша. Спросил без упрёка, почти равнодушно.

– Знал. Если б рассказал, что-то изменилось бы?

Ответил после паузы:

– Да, ты прав.

Дошли до булочной на улице Воскова. Я постучал в дверцу для приёмки хлеба.

– Нету ничего, – сказал выглянувший оттуда сонный парень. – Не завезли сегодня. В баню идите.

Саша взглянул удивлённо.

– Так вот, старичок, и живём, – сказал я.

Взяли вина в бане. Обратной дорогой шли молча. Уже у дома я посоветовал Саше убрать деньги подальше. Он смотрел на меня, помаргивая, будто не понимал, о чём речь, и, заикаясь, протянул:

– Ты что, думаешь?..

– Да, думаю. Извини уж.

Я стоял в переулке, глядел, как он, свесив курчавую голову, идёт к своей парадной. Медленно, словно против воли. Возможно, уже понял, что собой представляет Юля, даже наверняка понял. Возможно, что и от влюблённости его ничего не осталось. Но на дверь он ей не укажет: жалеть будет никчёмную девку да себя попрекать за какие-нибудь выдуманные грехи – такой уж человек.

В пятницу нагрянули гости. Первыми прибыли Валя Курочкина с мужем и подругой Таней. Мы с Валей дружили со школьных времён: учились в параллельных классах, жили в соседних парадных и частенько до школы добирались вместе. Подругу, как я понял, она пригласила для симметрии. Однако симметрии не получилось: вскоре после Вали подъехали мой бывший сослуживец Серёга Киселёв с приятелем – те тоже привезли с собой девушку, Вику.

– Ничейная, – шепнул мне Серёга.

Все быстро перезнакомились, освоились, компания получилась дружная. Часик посидели у меня, выпили пару бутылок сухого, разохотились и двинулись в «Парус» – ресторан-поплавок, что напротив Стадиона имени Ленина. Там мы пробыли до одиннадцати вечера и, прикупив вина, вернулись ко мне.

В первом часу ночи, когда уже собрались расходиться, в дверь позвонили. Я открыл.

– Лейтенант Сидоренко, – козырнул стоящий впереди милиционер. – Разрешите? – аккуратно оттеснив меня от двери, он шагнул в квартиру. За ним последовали два сержанта.

– В чём дело? – спросил я запоздало.

– Вызов, – буркнул один из сержантов. – Соседи на шум жалуются.

Что за чертовщина? Перебрал в памяти соседей снизу – всех знаю с детства, отношения со всеми дружеские. К тому же повода для жалоб мы не давали: музыку громко не включали, не топали, даже смеялись вполголоса.

Милиционеры заглянули во все комнаты, затем попросили гостей предъявить документы. Паспорт нашёлся только у Вали, так что их с мужем тут же отпустили. Остальных попросили проехать в отделение. Уговоры не помогли – ребят увели. Я двинулся следом.

Народу в аквариуме этой ночью было не густо. Серёга с приятелем и Таня стояли у прозрачной перегородки, глядя с надеждой на дежурного офицера (тот разговаривал по телефону). «Ничейная» Вика, пригорюнившись, сидела на лавке. Я подошёл к перегородке.

– Дежурного уговорили: звонит родственникам, – сказал Серёга. – Если дозвонится – выпустит. А вот Вика не местная, родни в Питере нет.

Дежурный дозвонился – троих отпустили. В заточении осталась одна Вика.

Вышли на улицу. Таня попрощалась и убежала ловить такси. Парни из солидарности остались со мной. Стояли у входа в отделение, думали, как вызволить девушку. Ночь была холодной, шуршал косой дождь. В занавешенном окне дежурной части мелькали тени.

К крыльцу отделения подкатил УАЗ. Двое в форме вышли из машины, открыли заднюю дверь. Тут же из отсека раздался вопль: «Фашисты поганые! Мра…» Два глухих удара. Крик оборвался. Кого-то замотанного с головой в покрывало волокли по лужам к двери, из-под покрывала торчали маленькие босые ступни.

Ночь, дождь, прерванный крик – зловеще. А вдруг – чем чёрт не шутит! – все мы перенеслись, провалились в какой-нибудь оруэлловский мирок? Вдруг наш милый Горби уже примеряет фуражку с высокой тульей? Вдруг вытащат сейчас «ничейную» девушку на крыльцо, бросят на колени да и стрельнут в затылок?

Фантазия подтолкнула меня к действиям: спросил у парней фамилию Вики, зашёл в дежурную часть и принялся убеждать дежурного, что Бойкова Виктория, девушка исключительно порядочная, попала сюда по недоразумению и что ей тут не место. Выслушав мои доводы, седовласый интеллигентного вида капитан вздохнул и ответил, что он всё понимает и рад бы пойти навстречу, но не может: порядок есть порядок. Тогда я попросил и меня запереть вместе с девушкой. Взявшись за подбородок, дежурный с полминуты смотрел в потолок, усмехнулся чему-то и – пошёл открывать аквариум.

В углу камеры скрючилась закутанная в покрывало фигура: в окошечке из ткани в обрамлении седого пуха виднелось лицо с крючковатым носом и двумя круглыми бесцветными глазами – точь-в-точь птенец кондора (видел как-то по телевизору). Пол я определить не сумел.

– Смотрите, – сказал нам с Викой капитан на прощанье, – под свою ответственность отпускаю. Сразу по домам. Ясно?

– Ясно, ясно! – ответил я.

Стояли на Большом проспекте. Машины и частники проносились мимо. Такси как назло было не видно (до моего дома можно дойти пешком, а парни жили подальше).

– А вы-то чего тут торчите? – сказал мне Серёга. – Идите, и без вас уедем.

Оказалось, что Вике до дому не добраться: она снимала комнату на Васильевском острове, а мосты были уже разведены.

Ко мне шли скорым шагом, почти не разговаривали. Я только одно сказал, как-то вырвалось:

– Я уж думал, пристрелят тебя.

– У нас же, кажется, женщин не расстреливают, – Вика нахмурилась.

Со всей этой нервотрёпкой я чувствовал себя разбитым, поэтому, не церемонясь, вручил девушке комплект чистого белья, показал комнату, кровать и ушёл к себе в мастерскую.

Поздним утром пили чай. Вику будто подменили: вчера она больше помалкивала, жалась как-то по-сиротски в уголке дивана; сегодня – не узнать: смотрит весело, улыбается тёмно-красными, налитыми губами.

Попросила сводить её в зоопарк. По дороге стала задавать вопросы. Расспрашивала без обиняков, не скрывая личной, так сказать, заинтересованности: почему, мол, до сих пор не женился, не скучно ли одному в большой квартире, часто ли меняю девушек – и прочее в том же духе.

Гуляли по зоопарку. В белом с сиреневыми цветами сарафанчике, в серебристых босоножках Вика бабочкой порхала от клетки к клетке, изумлялась, смеялась, дёргала меня за рукав, чтобы и я с ней за компанию повеселился. Я ходил следом, любовался лёгкостью её порханий, улыбался да кивал, точно умудрённый, снисходительный дядечка – таким себя и ощущал.

Потом проводил её до автобуса. Обменялись телефонами.

– Звони, – сказала она, – буду ждать.

Однако у меня сразу возникло чувство, что больше мы с ней не увидимся. И странное дело: славная девушка нагнала на меня уныние. Я казался себе старым замороченным неудачником.

В воскресенье встретил Володю Шапкарина, соседа снизу, спросил, кто из их квартиры милицию вызвал.

– Да батя, мудак старый, – ответил прямодушный Володя. – Я и знать не знал – мать на другой день сказала. Поругал его: ты что, говорю, творишь, зачем ментам звонишь? Человеку и так тяжело. А он: «Меня участковый попросил как коммунист коммуниста. Димке же на пользу: он пьёт и всякую гопоту к себе тащит – плохо может кончиться».

– Слушай, попробуй его убедить, что у меня всё в порядке. Не бывает у меня никаких гопников.

– «Убедить»… Убедишь его, – Володя поморщился.

Илью Григорьевича я знал не очень хорошо, но достаточно, чтобы понять, отчего морщится его сын. Знал, что порол Володьку в детстве за съеденный кусок булки: не потому, что жалко, а потому, что есть нужно, когда положено. Невысокий, худой, всегда насупленный, он слыл ярым адептом марксизма-ленинизма и, соответственно, состоял в партии. Работал слесарем, но без галстука ни шагу. Меня знал с пелёнок и, тем не менее, обращался на «вы».

Честно говоря, Илья Григорьевич меня озадачил: не ожидал от него такого. С детства был наслышан о его рвении: Володя рассказывал. Передовик производства – пол стены в грамотах, – член парткома, рационализатор, активист. На собраниях глотку рвал: речи толкал, порицал, призывал; каждый праздник с плакатиком в толпе маршировал, выкрикивал: «Да здравствует, ура!» И всё зря: партия на последнем издыхании, над Идеей зубоскалят, а он как стоял у станка, так и стоит; из коммуналки не выбрался, ни дачи, ни авто – как не было, так и нет; единственная радость – денежки в сберкассе на гроб с поминками. А ведь золотые горы сулили. Кинули коммуниста-передовика-активиста, обманули как последнего дурака. Нет, чтобы возмутиться: верил, служил истово, себя не жалея – так где же награда? Нет, не возмутился, не спросил. Заикнулись: «…Как коммунист коммуниста» – и он бегом к телефону: на соседа доносить. Я хоть и не понимал Илью Григорьевича, но считал, что уважения он достоин, – как стойкий оловянный солдатик.

В понедельник вечером явился участковый. Стоял в дверях, смотрел ласково, губищи растягивал. Спросил, как дела, сказал: что-то, мол, на «Пятаке» давно не видно. Попросил разрешения пройти в квартиру.

– Извините, не убрано. В другой раз, – сказал я вежливо.

– В другой так в другой, – согласился он и добавил: – Ты, Дима, ничего такого не думай: типа придирки какие или ещё что… Просто профилактическая работа. Обязанности такие, понимаешь?

Я ответил, что понимаю, и он, благожелательно улыбнувшись, удалился.

Ни объяснениям, ни улыбочкам участкового я, конечно, не поверил: всего два раза меня видел и с чего-то прицепился. По соседям ходит, вынюхивает – не иначе каверзу какую замыслил, бес губастый. Подумав об этом немного, я решил наплевать и забыть.

Через несколько дней после визита участкового, около полуночи (я уже успел заснуть) в дверь начали звонить. Ругаясь про себя, пошёл открывать.

Спросил:

– Кто?

– Это я, Света, – ответил нежный девичий голос и торопливо добавил: – Дима, открой, пожалуйста, на минутку.

Не успев перебрать в памяти знакомых Светлан, я открыл дверь. Веснушчатая приземистая баба шагнула в сторону, вместо неё в дверях возник утконосый Кирюша.

– Гоп-стоп! Не вертухаться, ногами не драться, по лицу не бить, – приговаривал он, тесня меня в прихожую. За Кирюшей лезли ещё двое.

– Что, очередного стукача порезали? – спросил я.

– Смотрите-ка, рассердился! Мы как проклятые ночами не спим, ловим мазуриков, а они, видите ли, ещё и сердятся! – ёрничал Кирюша. Потом приказал: – Одевайся.

– Никуда я не поеду, – сказал я, отступив в угол. – Валите отсюда.

Оперативники переглянулись. Один из них, рыжеватый спортивный парень, двинулся ко мне, по-борцовски выставив перед собой руки.

– Погоди, Лёха, не спеши, – остановил его Кирюша. – На кой нам эта физкультура? Мы по-другому сделаем: вызовем наряд, они в полной экипировке – в форме, с дубьём, – вот и пускай с ними соревнуется. Поедет в ИВС[7] с опущенными почками и с готовым сроком за нападение на представителей власти, – сказал он и обратился ко мне: – Ну что, вызывать?

– Чёрт с тобой, – я пошёл в комнату одеваться.

Приехали в отделение, поднялись на второй этаж. В коридорчике у стола сидела женщина средних лет, смотрела на нас с дурашливой и (как мне показалось) пьяненькой улыбкой. Под глазом у неё созревал синяк, на губах запеклась кровь. Зашли в кабинет. Как и в прошлый раз, за столом кто-то занимался бумагами. Не Мальков (хотя была у меня слабая надежда). Поднял голову: блондин лет тридцати, пострижен аккуратно, светло-серый костюмчик-троечка, печатка с чёрным камешком на пальце. У милицейского денди был необычный, двойственный взгляд: небольшие голубые глаза глядели с простодушной хитринкой, вроде с юморком, а вот ноздри круто задранного носа, которые тоже будто смотрели, выражали недоверие и угрозу – как бы держали подозреваемого под прицелом.

– Быстро вы обернулись, – сказал он оперативникам и обратился уже ко мне: – Следователь Марцевич. Присаживайтесь, Дьяконов. Дмитрий Дьяконов. Верно?

– Верно, – я сел возле стола. Оперативники расположились у меня за спиной.

– Можете сказать, где вы были сегодня вечером приблизительно с двадцати одного часа до двадцати двух тридцати?

– Дома.

– Подтвердить есть кому?

– Послушайте, не буду я ничего доказывать, хочу только предупредить: когда-нибудь вы с этой компашкой попадёте в историю, – я указал большим пальцем за плечо. – Они краёв не видят, как шайка налётчиков действуют.

– Они работают по двадцать часов в сутки, поэтому, возможно, и не церемонятся. А насчёт истории могу сказать, что в историю попали вы, дорогой мой Дьяконов. Вы задержаны по подозрению в разбойном нападении и, скорей всего, завтра, скажем, после полудня отправитесь в ИВС. А чтоб вы не сомневались, почитаю вам заявление потерпевшей.

Он полистал папочку и начал читать:

– «Молодой человек двадцати пяти – тридцати лет, рост выше среднего, волосы светлые длинные, собраны в "хвост", в левом ухе металлическая серьга…» – следователь сделал паузу и, сдержанно улыбнувшись, отложил папочку. – А дальше как по писаному: ворвался, избил, забрал деньги, вещи и так далее. И вот, Дьяконов, вопрос: много ли людей в нашем, ну, скажем, микрорайоне подходит под такое описание, как вам кажется?

Сзади хихикнули. Я молчал.

– Что ж, давайте проведём опознание. Не всё, конечно, по протоколу, но, как говорится, что имеем… – он встал из-за стола. – Дьяконов, пересядьте, пожалуйста, к сотрудникам.

Теперь понятно, что за тётка сидела в коридоре. Мне стало не по себе. Это уже серьёзно: похоже, всё у них спланировано.

Я пересел к оперативникам. Следователь открыл дверь, вышел за порог и, сделав приглашающий жест, сказал:

– Аникина, заходите.

Женщина вошла в кабинет, остановилась в полушаге от порога. Всё с той же дурашливой улыбкой взглянула на оперативников, на меня и оглянулась на следователя. Тот спросил:

– Ну, что скажете? Узнаёте кого-нибудь?

Указала на меня:

– Вот этого.

– Расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы с ним встретились?

– Ха, «встретились»… Проснулась вечером, пошла на кухню чайник поставить – и тут нате: залетает, и бум-с мне по чердаку! Говорит: «Капусту давай, сучара!» И это…

Один из оперативников гоготнул, но тут же прихлопнул рот ладонью. Кирилл, досадливо цокнув, вздохнул. Рассказчица стушевалась.

– Продолжайте, продолжайте, – подбодрил её следователь. – Только постарайтесь как-нибудь без «чердаков».

История закончилась быстро: после ещё нескольких «бум-с», женщина отдала деньги (шестьдесят три рубля с копейками) грабителю, то бишь мне, а когда я ушёл, позвонила в милицию. Уточнив кое-какие детали, следователь потерпевшую отпустил. Потом обратился ко мне:

– Дьяконов, а давайте мы вам явку с повинной оформим. Как вы на это смотрите? – спросил он, состроив мину благостного воодушевления. – Чёрт с ними, с формальностями, беру, так сказать, огонь на себя. За такую мелочь – восемь лет! Вообразить страшно! А явка с повинной – большое дело: половину скостить могут, – добавил он и посмотрел на оперативников. – Что, ребята, пойдём парню навстречу? Согласны?

Те дружно закивали.

– Вот и чудненько! – следователь достал из ящика несколько чистых листов, взял ручку наизготовку.

– Ну, Дмитрий, с чего начнём?

– Признаваться мне не в чем. Так что давайте, действуйте, что там у вас по протоколу.

– Что ж, было бы, как говорится, предложено. По протоколу, так по протоколу. Коля, отведи его в камеру, – следователь поднялся, стал наводить на столе порядок. Меня отвели в аквариум.

В камере было всего три человека: мужичок лет за пятьдесят, смазливый молодой брюнет – оба слегка навеселе – да старуха, судя по всему, бродяжка. Шамкая беззубым ртом, она копалась в сумке; мужчины вели беседу, точнее, брюнет говорил что-то раскатистым басом, пожилой слушал.

Я лёг на скамью, прикрыл глаза рукой. Хотелось заснуть – да какой уж теперь сон. Сажают людей по ошибке, даже ради галочки – всё это не новость. Тут же – явная подстава. Какой резон этой полупьяной бабе клеветать на человека, с которым она никогда не встречалась? Нет никакого резона. Значит, кому-то понадобилась моя посадка. Но кому и главное – зачем? Я ведь нигде не состою, не участвую, ни на что не претендую, да и вообще – что с меня взять? Однако неспроста прицепился ко мне этот смахивающий на уркагана Кирюша: по его пронырливым глазкам, по носу видно, что неспроста.

Хороший адвокат – вот на кого мне оставалось надеяться. Утром надо будет упросить дежурного позвонить. У Саши был весьма широкий круг знакомств; как-то раз он вроде упоминал о приятеле-адвокате…

Думать мешал говорливый сокамерник. Его рокочущий бас гудел, казалось, над самым ухом. Голос и тема рассказа сильно диссонировали: если судить по голосу, не принимая во внимание лексикон и смысл слов, говорил солидный, правильный человек; если судить по рассказу – слабоумный представитель уличной шпаны. Рассказывал он о том, как однажды «смахнулся» с тёщей: «Я ей, короче, говорю: "Ты чё, овца, ваще рамсы попутала?" И с левой – по репе ей тэрц! Она – брык!..»

– Мужики, разговаривайте, пожалуйста, потише, – попросил я.

– Чё он там пукнул? – спросил у товарища рассказчик и, не дожидаясь ответа, забасил дальше.

Я сел.

– Вас же, кажется, попросили.

Басистый повернулся:

– Слышь, ты тут не у бабушки на именинах, – многозначительно щурясь, сказал он. Затем посоветовал мне сидеть тихо, не нервировать его и вообще знать своё место. И столько в прищуре этого смазливого гадёныша было самодовольства, столько превосходства, что на долю секунды, попав под влияние его идиотической самоуверенности, я почувствовал себя полнейшим ничтожеством. Когда это ощущение исчезло, я поднялся со скамьи и отвесил ему оплеуху. Он, прикрывая голову руками, скрючился на скамье. Пожилой поспешно отодвинулся в сторону.

Под утро меня сморил сон. Проснулся от голосов: по дежурной части шмыгали милиционеры – то выходили, то заходили, разговаривали, смеялись. Начиналась дневная смена. Постучав в стекло, я сказал дежурному, что мне необходимо позвонить. Он отмахнулся: подожди, мол, некогда. Похоже, и правда был занят, отвечал на звонки, бумажки какие-то перекладывал.

Вскоре дежурный ушёл. На смену заступил тот самый доброжелательный капитан, который в прошлый раз освободил Вику. К телефону он, однако, меня не пустил: сказал, что позвонит сам. Я продиктовал номер и попросил сообщить Александру Розенбергу, что Дмитрий Дьяконов просит его зайти в отделение. Дежурный набрал номер, постоял с трубкой у уха и развёл руками – никто не отвечал. Я приуныл. Бродил взад-вперёд по камере, думал, но ничего дельного в голову не приходило. И тут я заметил Малькова: стоя ко мне спиной, он разговаривал с дежурным. Я забарабанил в перегородку. Капитан подошёл.

– Ты чего здесь?

Я рассказал. С минуту, раздумывая, он морщил лоб, потом спросил:

– Потерпевшую описать можешь?

– Зовут Галина, под сорок, по виду пьющая, фигура нескладная – тушка на ножках.

– Ясно, – усмехнулся капитан. – Ты вот что: посиди тут пока, а я на пару часиков отлучусь. Обнадёживать не буду, но если выгорит – вытащу. Жди.

Появилась надежда; время ощутимо замедлилось. Сокамерников выпустили, я остался один. Хотелось есть, в голове гудело как с похмелья. Устав мотаться по камере, лёг на скамью. Задремал. Привиделось, будто лежу где-то на приволье, на благоухающей лужайке, ветерок холодит лоб, ласково ерошит волосы…

«Сержант, ну ты чего там, мать твою!» – рявкнули рядом. Очнулся: смрад стоял – хоть нос зажимай, в глотке пересохло, тело одеревенело. Снова ходил по камере: три шага вперёд, три – назад. Вспомнился Мальков: серое, измождённое лицо, покрасневшие глаза; вся надежда на него, похмельного, измученного капитана.

Он пришёл под вечер. Переговорил с дежурным, открыл камеру, махнул головой на выход:

– Свободен.

Пока я получал от дежурного разную карманную мелочёвку, что сдаётся при водворении в камеру, капитан ушёл.

На улице моросит. Быстрым шагом иду к дому. Проходя мимо проулка, слышу свист. Поворачиваюсь: в плаще с поднятым воротником меня поджидает Мальков. Подхожу.

– Слушай, я особо распространяться не могу, некогда сейчас, – поглядывая по сторонам, говорит капитан. – Созвонимся потом, обсудим. В общем, такое дело – квартиру у тебя хотят отжать. Так что смотри, осторожнее будь. Не шляйся, где попало, лишку не пей, а лучше всего пропиши к себе кого-нибудь – родственников или там… не знаю. Понял?

– Понял. Только… как можно квартиру отжать?

– Э-э-э… Етишкина мать, время… – Мальков кривится. – Напряг у нас со служебной жилплощадью, понял? Кирюша шестой год в отделении, а до сих пор в коммуналке, в одной комнате с женой, тёщей и двумя детьми. Ему сказали: ты, мол, первый на очереди, как только что подходящее подвернётся – не зевай. Вот он и не зевал, держал нос по ветру. Вариантов немного: свободные квартиры в нашем районе – или в полуподвалах или убитые напрочь. Насчёт тебя, я думаю, Гаврилыч, участковый ваш, шурин Кирюши, подсказал: парень один в четырёхкомнатной скучает; не ахти какой благонадёжный: с шантрапой разной крутится, ну и так далее. Апробированный приём: человека сажают и через полгода, автоматом, его выписывают. Квартира остаётся бесхозной. А дальше, как говорится, дело техники. Всё, побежал, – капитан уходит.

Вся эта история с милицейскими наскоками обрела смысл. Я, в общем-то, о подобных махинациях был наслышан, однако не придавал этому значения. Теперь же, когда самого коснулось, меня ошарашило. Как люди до такой низости опускаются? Не умещалось в голове. А что будет, когда дети подрастут и узнают, каким образом пусть тёмненькая, но достаточно приличная квартирка досталась им? Или Кирюша такими вопросами не заморачивается? Что же за паскудство творится, что за гадость?..

Так, думая скорбную думку, я свернул в проходные дворы и в одном из них наткнулся на компанию: Андрей Семёнов, Женя Труль и Макс обсуждали что-то под детским, раскрашенным под мухомор грибком. Возле них крутился неизвестный мне низенький брюнет. Он был в тельняшке, солдатском кителе нараспашку и спортивных отвислых на коленях штанах.

Увидели меня, закричали наперебой:

– Димон, давай к нам! Богатым будешь! Только что тебя вспоминали.

Я подошёл. Брюнет представился Женей, добавив к чему-то:

– Всё ништяк, братишка!

Вблизи стало понятно, что на голове у него парик. Голос прокуренный, но по-женски высокий, да и в лице, несмотря на выдвинутую вперёд тяжёлую челюсть, было что-то бабье.

Четверть стакана, что мне налили, я проглотил залпом и закашлялся – это был спирт. Сунули конфетку. Хихикали.

– Предупреждать надо, черти! – ругнулся я, отдышавшись.

– Не черти, а «чёрт», – засмеялся Семёнов, ткнув носком кроссовки в пятилитровую канистру («чёртом» у нас на заводе называли спирт). – На работе сегодня половину бочки надыбали! Почти пятьдесят литров неразбавленного, прикинь! А ты чего, кстати, не вышел-то?

Я рассказал о ночном налёте оперативников, о подставе.

– Совсем мусора оборзели! – возмущались парни.

– Волки позорные! – плевался Евгений.

Послали Макса за водой. Я дал четвертной, попросил зайти в магазин купить чего-нибудь съестного.

– Съестного, – фыркнул Макс, – там кроме кефира да сырков плавленых нет ни хрена.

Семёнов посоветовал угловой гастроном, где он на днях видел маринованные огурцы.

Дождь то затихал, то снова начинал моросить. Под грибком места не хватало, постепенно промокали. Ждали Макса долго, ругались:

– Опять во что-нибудь башкой врезался идиот!

Место, где мы расположились, хорошо проглядывалось с улицы. Проедет патрульный УАЗ – и снова можно оказаться в аквариуме. Мысль эта у меня мелькала периодически, но не пугала: хмель туманил голову.

Отягощённый двумя пакетами, появился Макс. В одном пакете была закуска: хлеб, банка огурцов, кусок варёного сала, десятка два плавленых сырков, в другом были две пустые бутылки и баклажка с водой.

Есть мне, конечно, хотелось, но не настолько, чтобы пробовать похожее на мертвечину сало – приналёг на сырки с огурцами.

– Да, братишка, кича[8] – не сахар! – сочувствовал Евгений, похлопывая меня по плечу.

Чуть позже, когда мы с Семёновым отошли по нужде, я спросил, что это за пугало в парике, откуда он вообще взялся?

– Это ж баба, – прыснул Андрей, – Женька Чебурашка, ну или Чебурген. Неделю назад из Саблино освободилась.

О женской колонии, что располагалась в посёлке Саблино, я был осведомлён. Как-то даже побывал поблизости, на даче у знакомых. А о Чебурашке ещё подростком от сверстников слышал: водится, мол, у нас в районе чудо чудное: не баба и не мужик – оно. Кажется, мне её показывали, но давно это было, плохо помню.

Спирт – суровая штука. Парни пьянели на глазах, галдели на весь двор. Я сидел на бортике песочницы и щурился в надежде перенестись в мир цвета сепии. Не получалось – мешали голоса. «…Миновалось, молодость ушла! Твоё лицо… в его простой оправе своей рукой… убрал я… со стола»[9], – захлёбываясь плачем, декламировал баритон. Декламацию заглушали прерываемые икотой завывания про маленький плот[10]. «Эх, Мурка, ты мой Мурёночек!»[11] – взвизгивало прокуренное сопрано.

Вращаясь каруселью, дикая разноголосица опрокинула окружающие дома набок, повалился и великанский «мухомор». Перед глазами у меня осталось низкое серое небо.

– Всё ништяк, братишка! Давай руку, – сказал возвышающийся надо мной солдат. Я протянул ему руку, и мы пошагали к дому.

Ноги меня подводили – то в стену дома понесут, то на газон. Солдатик, который пыхтел где-то у меня под мышкой, корректировал направление, возвращал меня на середину тротуара. Смутно помню, как по дороге я рассуждал об иллюзорности человеческого бытия, смеялся, ерошил моему невидимому лоцману жёсткие, словно проволока, волосы, пытался петь.

Потом со мной случилось что-то вроде обморока: я как бы застрял в промежуточном состоянии между сном и явью. Мы целовались с Аней, вжимаясь друг в друга, ощупывая друг друга, оглаживая, как изголодавшиеся по тактильным ощущениям слепцы. И так сладки были наши поцелуи, прикосновения, что я забыл о главном и вспомнил лишь, когда моя ладонь легла на её влажную промежность. Аня с готовностью подалась навстречу. Покалывали иголочки каких-то несоответствий, но я всё отметал и стремился в самую глубину, чтоб уж совсем раствориться в любимой моей Ане. Мы, должно быть, светились в темноте, мы выделяли столько… нет, не тепла – счастья, которое обещало быть долгим. Тут она выдохнула, простонала:

– Ништя-а-ак, братишка!

Меня как ветром сдуло с кровати.

– Ты чё?! Куда?! – всполошилась Чебурашка.

Сидел на стуле, взявшись за голову. Настоящий кретин! Напился, шёл винтом в сопровождении Чебургена в отвислых трениках. Знакомые, возможно, видели! Но что знакомые! Целовался-то как… страстно, с нежностью небывалой…

Так и сидел – раздавленный собственным ничтожеством, с пожаром в горле. Сил у меня не было, однако – какая нелепость! – детородный орган был налит энергией, дыбился вызывающе, гордо; он стремился вверх, к потолку или… к небу, чёрт его разберёт!

– Димарик, ну ты чего скис, а? Хочешь глотнуть?

Я сорвался в ванную. Стоял под холодной водой с закрытыми глазами, ждал. Замёрз, но тот, непреклонный, не сник – по-прежнему торчал вверх. Невероятно, просто невероятно! Вылез из ванны, вытерся насухо, приник к крану, попил и – в голове зашумело: запьянел. Чёртов «чёрт»!

Мысль о том, как угомонить настырную плоть, пришла неожиданно: нужно понизить давление. Я вышел на кухню, взял тонкостенный стакан, разбил о раковину и, не задумываясь, чтобы не струсить, с лёгким нажимом провёл поперёк по груди. Потом ещё раз, и третью линию прочертил перпендикулярно – вниз по боку. Быстрыми ручейками побежала кровь. Расставив ноги, я созерцал разливающуюся у ног лужу. На меня напал смех: непокорный орган и не думал сдаваться. Я хохотал, взвизгивая и даже хрюкая, а представив себя мёртвого в гробу со скандально приподнятыми в паху штанами, прямо задохнулся, замер с разинутым ртом.

Со стороны коридора раздался то ли всхлип, то ли всхрап. Я повернул голову: в дверном проёме кухни корчился человечек с крошечной и какой-то неровной, шишковатой головой. Ухватившись за горло, уродец пытался кричать (рот его то открывался, то закрывался), но вместо крика у него выходило прерывистое хрипение. В первую секунду у меня мелькнула мысль, что в квартиру залез воришка, увидел устрашающе-эксцентричного хозяина, и у него случился астматический или ещё какой приступ. Затем я сообразил, что припадочный микроцефал – это Чебурген. Она не могла вдохнуть и уже начинала синеть. Я испугался и, чтоб как-то помочь, шагнул к ней. Чебурашка метнулась в коридор, пролетела его и – врезалась в торец приоткрытой внутренней двери. Её отбросило; оглушённая, на заплетающихся ногах она сумела открыть замок и вывалилась из квартиры. Дверь осталась открытой.

Минуту, пытаясь понять, что могло изменить внешность Чебурашки почти до полной неузнаваемости, я стоял в раздумье – ничего стоящего в голову не приходило. Плюнув на это, я закрыл дверь, разодрал на полосы простынь, перебинтовался и уснул.

Пробуждение было не из приятных: подташнивало, и, как следовало ожидать, пришла боль. Несколько слоёв повязки набухли от крови. С грехом пополам поднялся, проковылял в ванную, умылся; меняя повязку, взглянул в зеркало: иссечённый торс выглядел жутковато – переборщил. Идиот, конечно… да что уж теперь…