Читать книгу Древо прошлой жизни. Том II. Призрак легенды - Александр Гельманов - Страница 18

* * *

НЕДОСТУПНОЕ ПРОШЛОЕ. Франция, 1995 год

Жюль Мелье умирал, и перед его мысленным взором ясно проходили все годы трудной, но счастливой жизни. Сделал ли он всё, что от него зависело, чтобы найти своих сестёр? Конечно, в письме Элен сообщалось, что Мари умерла, но он не хотел верить в это и никогда не терял надежды разыскать обеих. Он чувствовал, что они смогли выжить, затерявшись в суровой и бескрайней России. Во время последней войны бывало всякое, но близкие люди отыскивали друг друга во всех странах земного шара и до сих пор. Ему было хорошо известно, что за полученное или отправленное из совдепии через кордон письмо, могли посадить в камеру, лишив переписки на десять лет. За этой формулировкой обычно стояли расстрел или медленная смерть в лагерях, мало чем отличающихся от нацистских. Каждая анкета сталинской России задавала вопрос о родственниках за границей и национальности. А откуда у сестёр Борисовых могли быть французские родственники, да ещё буржуа, если всё население огромного государства поголовно смогли заставить с восторгом мечтать о мировой революции на горе всем буржуям? Оттуда не вырвешься. Он побывал в Союзе, когда у власти уже находился Леонид Брежнев, и это оставило у него неприятные впечатления. Ветераны войны, с которыми он отмечал майские дни Победы в ресторане «Огни Москвы», сначала пели песни Любови Орловой и Нины Руслановой, потом разоткровенничались и через юную переводчицу в строгом чёрном костюме шепнули ему, что у них за пять долларов в кармане могут посадить в тюрьму на восемь лет, а за жевательную резинку, джинсы и длинные волосы – отчислить из университета. Девушка наотрез отказалась переводить, но товарищи уговорили её сделать это. А зря: КГБ работал не хуже гестапо и профилактических прогулок-бесед с потрёпанными в окопах предынфарктниками в своих внутренних озеленённых двориках не чурался. Жюль тогда испытал некоторую неловкость, имея в бумажнике доллары. Он вынул из него новые франки и хотел спросить, разрешено ли здесь хранить французские деньги. Та переводчица сумела обратить всё в шутку и добавила от себя, что Русланову, якобы, посадили в лагерь за песню о старых не подшитых валенках и тут же показала на свои изящные туфли на шпильках, которые можно было достать разве что за те же доллары. Смешно, но остались сомнения и горький осадок.

На Жюля нахлынули воспоминания о предвоенных годах его жизни. Как и многие из его поколения, он делил её на две части – до и после войны. Когда он вырос, начал собирать сведения о России и Советском Союзе, десятилетиями анализировал любые газеты и журналы об этой стране. Через несколько лет он знал больше любого соотечественника и понял, что там уничтожается свой же народ. По закону истории геноцид никогда не прекращается сразу, – он лишь принимает со временем более завуалированные, менее заметные формы. Обмануть его ничто не могло: ни энтузиазм весёлых лиц строителей социализма, ни заявления политических деятелей. Накануне войны многим было ясно, что лишь СССР, вступив в войну, остановит и разгромит немецкий фашизм. И только во время войны он по-настоящему осознал, что русские для России значат не то, что она значит для самих русских. Они имели великую Родину и жили в мерзком, отвратительном государстве. Только однажды, когда отец Мишу уходил на задание, с которого не вернулся, Жюль решился спросить русского друга: «Отчего ваша Родина так относится к своему народу?» Его боевой товарищ тогда промолчал и ушёл в ночь. Он так и не узнал, что у него родится сын, которого будет воспитывать он, Жюль. Это было его долгом. А потом погибла связная – жена того русского. Жюль воевал с ними плечо к плечу, проводил диверсии, стрелял в гитлеровских солдат и офицеров, освобождал пленных и видел, как русские сражаются и умирают. После войны открылось многое. Пленных русских, бежавших из нацистских лагерей и воевавших в маки рука об руку с французами, по возвращении на родину ставили к стенке или отправляли в лагеря как изменников этой родины. Бойцов Красной Армии расстреливали «за постановку контрреволюционных вопросов под предлогом их непонимания» как за антисоветчину, если во время политинформации кто-то осмеливался спросить политрука о простых вещах. Теперь и представить невозможно, сколь невинным мог быть вопрос, за который у человека отбирали жизнь. Может быть, поэтому в крови русских до сих пор сидит рабская боязнь задавать неудобные вопросы своим начальникам, привыкшим одёргивать подчинённых, избегая ответов. Русские! Это слово, в отличие от существительных «француз» или «американец», – прилагательное, обозначающее национальность. Даже русский солдат, освободив Европу от коричневой чумы и увидев, как за железным занавесом живут другие народы, мало что добавил в самосознание этой нации, рыдающей на похоронах своего тирана. Последующий расстрел Берии, готовящего захват власти, приход и уход Хрущёва лишь подтвердили, что советская верхушка представляла собой пауков в банке. Ни один из её лидеров не решил ни одной насущной проблемы.

Но та война послала Жюлю сына. Мишу вырос и стал надёжным помощником. Он получил хорошее образование и в память о своих героических родителях выучил русский язык. Женившись и перебравшись из поместья в Шато-конти, Мишу часто приезжал и проводил в нём много времени со своей семьёй, даже теперь, когда у него появились внуки. А Жюль продолжал искать своих пропавших близких всю жизнь. Он наводил справки о родителях и сёстрах через адвокатов, Инюрколлегию, МИД, Красный Крест, друзей из контрразведки, проверял даже списки интернированных, перемещённых лиц и жертв нацистских концлагерей. Ещё до войны он нашёл родственников друга отца – коммерсанта Жиля, находившегося в России в том же году, когда исчезли его родители, но всё оказалось безрезультатно: в 1914 году семья Мелье гостила у него в Москве, затем собиралась ехать в Крым, и более он её не видел. После войны Жюль посетил Россию, где встречался в Москве со своими бывшими товарищами по оружию, побывал в городе Владимире, упоминавшемся в письме младшей сестры Элен, однако не нашёл никаких следов. Он даже обращался к медиуму, – некой мадам Дюваль, которая сказала ему лишь одно: его родители убиты, а обе сестры живы и находятся в России. Выяснить, что ещё не удалось, – по словам медиума, на все попытки установить подробности жизни без вести пропавших, словно налагался запрет. Но и этого было не мало, поскольку у сестёр могли родиться дети, а у него, Жюля – появиться наследники, которые рано или поздно объявятся в Шато-конти.

Шли годы и десятилетия. Его отношения к русским и их стране не менялось. Он помнил, что происходило в СССР и России в 1917, 1937 годах, во время войны, в 1953-м, 1956-м, 1964-м, 1985-м, 1991-м, 1993-м, и, наконец, осознал, что для этой страны и её народа ничего и никогда не изменится, а если изменится, это произойдёт лишь вопреки обещаниям их руководителей. Русские сами должны заметить и почувствовать наступившие перемены, а не слушать о них по радио. Людям ежедневно сообщалось о перевыполнении планов на сотни и тысячи тонн, километров, центнеров и гектаров, но у них не хватало самого необходимого.

Однажды, в начале семидесятых Жюль рассказал Констанции, что недавно обедал в Париже с месье Абигайлем из МИДа, которого знал ещё с войны. Его старый друг только что вернулся из СССР и рассказал ему, что в России почти через десять лет после запуска человека в космос во второй раз отменили крепостное право, существовавшее там до 1861 года. Советским крестьянам вместо паспортов выдавали справку, чтобы они могли поселиться в Доме колхозника и торговать картошкой на рынке города. В обычный отель их не селили. Уезжать из деревни в город им запрещалось – по справке не прописывали и на работу не принимали, а на учёбу в институт мог направить только колхоз. Кроме того, для селян были отменены обязательные бесплатные трудодни, и впервые начали выплачивать за труд небольшие деньги. Когда Абигайль поделился своими впечатлениями от поездки, его жена и дети, сидевшие за столом, даже не поняли, как одно и то же можно отменять дважды.

Через несколько лет Жюль прочёл, что в России в октябре 1977 года принята Конституция, действующая с 1936 года, то есть с разгара массовых репрессий, причём текст последней был оставлен почти без изменений. Брежнев, пришедший к власти и сменивший Хрущёва, решил прекратить критику культа личности Сталина и не будоражить общественное мнение в стране. Жюль, однако, не понимал, почему арестованные ВЧК – ОГПУ – НКВД – МГБ советские, партийные деятели и простые граждане публично сознавались и искренно раскаивались в преступлениях, которых не совершали, и только спустя десятилетия были реабилитированы, а вторично принятая Конституция должна была оградить людей от нарушения государством их прав и свобод. Ещё менее было понятно, на каком основании родственников осуждённых «врагов народа» отправляли умирать в лагеря, в качестве «родственников врагов народа». Что святого было в этом государстве, где сотни тысяч павших на фронтах солдат до сих пор не захоронены, а те, что прошли войну, влачат нищету и вспоминаются лишь в день Победы – единственный праздник, который чтят все русские? Почему народ-победитель жил хуже своих союзников и самих побеждённых? Тем не менее, тюрьмы и лагеря Гулага диссидентам и инакомыслящим заменили брежневские психушки, запреты на выезд за границу и на работу по специальности, ссылки, высылки и постоянную травлю. Так было с академиком Сахаровым, именем которого недавно назвали проспект в Москве. Так было с Солженицыным, которому недавно разрешили вернуться на Родину. А что изменилось там после того, как Сахарова и Солженицына объявили совестью нации, – у лидеров нации прибавилось совести? Да Солженицын из рук даже самого главного чиновника награду не примет!

Жюль считал, что Хрущёв не извинился до конца за культ Сталина и геноцид народа. Со стороны его нелепый на фоне собственных преступлений и неоткровенный доклад на XX Съезде партии являлся насмешкой и должен был помочь ему усидеть в кресле генсека, несмотря на то, что у самого руки были в крови по локоть как и у окружавших его палачей. Во время своего правления, названного «оттепелью», он, словно издеваясь, воздвиг памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянской площади, вызывающий у всего населения страны ужас. Но то же самое сделал и Горбачёв, затеявший свою неполноценную, ублюдочную перестройку. Он сумел убедить своих соратников, не вылезавших из кремлёвских похоронных комиссий и процессий, что если они не хотят быстро отвыкнуть от того, к чему долго привыкали, надо начать хоть что-нибудь делать для народа. И наделал. Лицемерная перестройка, в ходе которой на всякий случай упомянули про общечеловеческие ценности, человеческий фактор и «некоторые» перегибы сталинизма, провалилась. Наверху было слишком много людей, считавших, что их народ будет терпеть всё и дальше. От относительной стабильности лауреат нобелевской премии, которому аплодировал весь Запад, привёл страну к полному развалу и хаосу. Но и в этот раз окончательного разоблачения большевизма, признания в геноциде, глумлении над страной и покаяния не произошло. И лауреат это понял, уступив место преемнику, довершившему начатое. Затем уйдёт и этот, сегодняшний преемник, осознав, что натворил, и освободив кресло для нового, – более сильного, ушлого и осторожного. И, разумеется, такого, которому все обязательно должны поверить и согласиться подождать ещё лет двадцать. Ему положено стать всенародным любимцем, наследником разрухи и провозгласить новые проекты во имя народа, который опять не получит ничего, кроме безудержной инфляции и пустых заявлений о росте благосостояния. Этот тоже воздержится от провозглашения национальной идеи, поскольку в противном случае необходимо честно рассказать народу о реальном положении дел, а это всё равно, что передать власть в руки оппозиции.