Читать книгу Кого выбирает жизнь? - Александр Иванович Вовк - Страница 10

– Вот и чудненько! – донеслось до меня с небес. – Удивили вы нас, дорогуша! Куда это вы отправились без разрешения? Пришлось вам опять дофамин вкачивать! – Владимир Александрович принялся водить рукой перед моим лицом. – Вы меня видите? Отзовитесь, ну! Видите? Видите?

В ответ я смог лишь моргнуть, испугавшись чего-то непонятного, вместо того, чтобы обрадоваться очередному воскрешению, о котором пока ничего не знал и не понимал.

– Вот что, дружочек! Скажите-ка нам, будьте так любезны, что это вы перед убытием устроили? Не хотите нас покидать? Говорят, вы большой ученый! Потому, видно, и нам который раз задаёте столь большие загадки!

Владимир Александрович заметил, что я недовольно поморщился от его слов, и принялся оправдываться:

– Вы же профессор… из нашего университета. Я как узнал здесь вашу фамилию, так сразу и вспомнил. Неужели, думаю, тот самый? Не поверите, как давно я вас знаю! Меня, еще студента медфака, дружок с мехфака силой затащил на вашу лекцию, буквально заразив своим восторгом: «Пойдем, не пожалеешь! У вас таких нет! Очень интересно, содержательно и методика потрясающая – смотри и учись! И отношения с нами, студентами, прямо как с полноценными людьми!» – Владимир Александрович засмеялся. – Это он шутил так, конечно! Но хорошая молва о вас в годы моей учёбы далеко разошлась. Конечно, преподавателей хороших у нас было немало, это он тоже пошутил, но чтобы вспоминать о них через годы и без повода… Такого не каждый удостаивался. Потому не ищите в моих словах иронию! – закончил он со мной и переключился на реанимационную сестру, обстоятельно давая ей указания.

«Не скрою, приятно такое слышать! Иногда. Хотя я к подобному вниманию давно привык. Зайдем, иной раз, с женой в какой-то магазин или автобус, а на меня с интересом поглядывают исподтишка, часто здороваются, причем, с большим почтением. Супруга и удивлялась, откуда у меня столько знакомых, хотя сама знала, что я молодежью постоянно окружен. Студенты, студенты… Одни из них часто бывают рядом, поскольку еще учатся, другие – уже выпускники прошлых лет – встречаются реже. Их уважение особенно приятно, ведь они кое-что в жизни успели познать, кроме вузовских стен, сами опытом умудренные, но при всём этом и меня не забыли! Стало быть, полезен им я чем-то до сих пор. Уважение, оно любого человека окрыляет, только работаю-то я не ради него, а чтобы самому себя уважать. Да и работа моя мне не в тягость, а всегда по душе! Сколько людей на земле несчастны лишь от того, что вынуждены работать без интереса к своему делу? А ведь работой можно упиваться. Не скрою, бывают проблемы, случаются и неприятные конфликты, иной раз совсем заканчивается терпение и тогда, словно вирус в каждую клеточку проникает и одолевает уже изнутри отупляющая рутина, свойственная нашей профессии, но почти любое занятие со студентами для меня, если уж не праздник, так подлинное удовольствие. Приятно, видеть, как их поднимаешь! Многих вообще удается зажечь своей дисциплиной «Физика природных катастроф», хотя, вижу, тянутся они ко мне в связи совсем с другими темами, обсуждаемыми с ними, так сказать, факультативно. Но и это не обидно. Выходит, им интересно знать, что именно я, а не кто-то другой, думаю о том, да о сём.

Пока я витал в тумане ещё мутного своего сознания, повторно зашел Владимир Александрович, поглядел на показания «Сименса», выдававшего моё давление, пульс, температуру и еще бог знает что, немного помолчал и как-то по-новому, не как лечащий врач, поведал мне кое-что, хотя я с его приходом прикрыл глаза, будто сплю.

– Дела такие… Для информации… Полагаю, что «Сименс» не обманывает меня, что вы сейчас бодрствуете! Знаете, мы накануне с вашей соседкой разбирались, а тут и вы второй раз с клинической смертью стали заигрывать! Это я про те загадки, о которых давеча упоминал. Я еще подумал: «Не порядок! Но вытащить его надо!» И очень рад, что всё нам удалось! Но теперь посвящу вас в тайну, которую больным редко удаётся узнать. По вполне понятным причинам: они просто умирают. Когда вы к нам попали, четыре дня назад, я еще в приемном увидел – вы обречены! Но вы каким-то чудом справились. И это действительно чудо! Мы уже намерились перевести вас в число выздоравливающих, и вдруг такое! Опять острое ухудшение! Мастер вы, однако, на подобные сюрпризы! Но больше их не надо! Мне кажется, будто я не знаю о вас чего-то очень важного… Для лечения, разумеется. Может, вы мне расскажете что-то такое, не отраженное в истории болезни. Ну, не знаю даже… Может, какое-либо облучение, или аллергия неведомая, возможно, интеграция некоторых лекарственных средств… Что скажете? Молчите? Ну, что ж, если захотите что-то просветить, милости прошу! А теперь набирайтесь сил, как все, то есть, без сюрпризов!

«Вот оно что? – догадался я. – Стало быть, мой шлагбаум за эти дни дважды чуть не закрылся перед самым носом! Ничего себе! Умер бы, так и не заметив этого! Обидно, знаете ли, так жизнь завершать! Но почему это случилось во второй раз, если я уверенно шел на поправку, как мне говорили? Что именно едва не спихнуло меня в ту чертову пропасть? Если не разберусь, то всё может повториться! Не хотелось бы!»

Мне повезло, что мои странности волновали не только меня. Действительно, в моей палате, галдя, опять собрались люди в белых халатах. Наконец, Владимир Александрович, взяв слово и поблагодарив их за стремление оказать ему помощь, посвятил их в историю моей болезни. Он честно признал, что случай не совсем ординарный, в литературе он не описан, а объективная реакция больного на отказ от дофамина не вписывается в наработанную медицинскую практику. «Иначе говоря, – сообразил я, – сейчас он признался в том, что не знает, от чего и как меня лечить! И что вообще со мной делать, если не отключать дозатор? Милое дело!»

Обсуждая эту тему, медики поначалу спокойно, затем несколько возбужденно выслушивали друг друга, не соглашались, предлагали каждый своё, негромко шумели, задавали глубокомысленные вопросы, выходили вон из палаты и опять собирались у моей кровати. Наконец, они к чему-то пришли, после чего Владимир Александрович всех поблагодарил за помощь.

Халаты сразу утратили ко мне интерес и, всё ещё обсуждая между собой что-то, далекое от медицины, разошлись. Тогда медсестра еще какое-то время повозилась с моей «системой» и дозатором, который был обязан работать непрерывно и без каких-либо перебоев, и тихо удалилась.

Опять я оказался предоставлен своим невеселым мыслям и воспоминаниям, на которые, казалось, был устойчиво ориентирован, иным почти не интересуясь. Но думать мне следовало о другом (этого я пока не знал), ибо нечто интересное для меня всё-таки уже произошло. А именно: я оказался надолго, очень надолго зависимым от этого жужжащего ящичка, непрерывно вдавливающего в мою кровь пресловутый дофамин. И стоило этому работяге остановиться хоть на секунду, как меня выгибало в пояснице и, как говорится, далее всё по списку, вплоть до остановки сердца… Стало быть, перевод в неврологию, о котором мне недавно объявили, отложен. Знать бы, насколько? Но этого, похоже, не только никто не знал, но и не намеривался по этому поводу переживать. Нет, так нет! И порешили мой дозатор не отключать, раз уж я без него загибаюсь. А до каких пор так будет, пока и думать не хотят!

Казалось бы, ну и что? Больной человек! Мало ли что с ним случается? Вылечат! Однако же, на мою беду, такой реакции ни у кого никогда не наблюдалось, и приставленная ко мне медицина терялась в догадках, напрягалась, искренне пытаясь покончить с ненужными ей заморочками, но не знала способа, как это сделать! И потому прошедший на моих глазах консилиум дружно постановил ничего пока не решать: пусть больной полежит; пусть он приспособится, может, окрепнет, а уж потом и поглядим!

«Так я и лежал сутки напролет, почти как мумия! Того и гляди, сходство между нами станет усиливаться! – вполне обоснованно тревожился я. – Лежать надоело до невозможности, спина затекала, голова нестерпимо болела от соприкосновения с подушкой, казавшейся придорожным булыганом, мышцы слабели, кишечник дурил. Лежать приходилось днем и ночью! Без как-нибудь обозначенного срока! Наедине со своими воспоминаниями и туманными перспективами: поднимусь ли вообще? И хотя духом я не падал и был уверен, что немощь моя временна, иначе и быть не может, но и причин для радости не находил, что, конечно же, подрубало меня психологически! В конце концов, надеяться и верить можно сколько угодно и во что угодно, но грош этому цена в столь безнадежных случаях, как мой! И как его назвать иначе, если врачи ничего в моей болезни не понимают! Если лишь чуда откуда-то ждут, как и я!»

Спасибо, хоть Владимир Александрович вовремя подсказал полезное развлечение:

– Для вас сейчас задача номер «раз»: научиться держать давление без наших специфических причиндалов! А задача номер «два», если уж нет возможности вставать, и вынуждены постоянно лежать, чаще делать всякие физические упражнения: двигаться, выгибаться, вертеться, глубоко вдыхать и сильно выдыхать. Неважно даже, что делать и как, важно лишь не допустить застоя в легких. Их воспаление в вашей ситуации есть не только самое опасное, что случается с долго лежащими больными, но и самое распространенное! Так что, вы уж постарайтесь для своего блага, если собираетесь покинуть нас своим ходом!

Вот я и работал. Работал системно, работал с удовольствием, поскольку в мою жизнь такие упражнения вносили существенное разнообразие и помогали коротать время.

Удивительное дело! – посмеивался я над собой. – Мечтаю выздороветь, чтобы не растрачивать свою жизнь попусту на пребывание в этой больнице, но вынужден эту самую жизнь бесполезно прожигать, чтобы как-то не сойти здесь с ума от вынужденного безделья, и делать всё возможное, лишь бы то самое драгоценное время моей жизни утекало поскорее. Парадокс!

Правда, некоторое разнообразие, развлекающее меня, исходило от соседей. Но они, большей частью, мимо меня проходили по касательной: появлялись и на следующий день исчезали, так и не обмолвившись со мной ни единым словом. Но я без претензий, ведь многие говорить были не в состоянии.

На их фоне в этой чертовой реанимации я много дней ощущал себя абсолютным симулянтом, без нужды занимавшим столь важное для чьего-то спасения место. Я давно всё ясно видел и слышал, моя голова давно не кружилась, и вокруг нее ничего не вертелось. Я лежал здесь трутнем, не прибавляя себе здоровья, нелепо шевелился, называя это физзарядкой, думал, о чём попало, ел, что дают, вспоминал тебя и нашу молодость, спал сколько угодно, а в последнее время даже кое-что записывал оставшейся в целости левой рукой. И наловчился делать это замечательно. Интересно, графологи, почерковеды или как их правильно называть, сумели бы по моим правым и левым письменам определить, что те написаны одним человеком?

Мне всё чаще казалось, будто я достаточно здоров для того, чтобы покинуть бесконечно надоевшую реанимационную палату. Но стоило остановить дозатор для замены флакона, как меня опять приходилось спасать. О своих ощущениях в эти минуты я и не говорю – ничего приятного я не испытывал, кроме боли, паники и страха, что кто-то из сестричек своевременно не справится с ситуацией или что-то у них сломается, и тогда срывы моего давления, ставшие для всех почти привычными, вообще прекратятся. И хотя до сих пор всё заканчивалось удачно, к чему я тоже привык, безосновательно утратив и должный страх, и осторожность, но всегда ли будет именно так?