Читать книгу Фантомный бес - Александр Кацура - Страница 31

Ранней весной 1919 года в холодном парке на скамейке сидели и беседовали двое. Алексей Максимович Горький рассказывал Александру Александровичу Блоку о полусумасшедшей теории, которую он вычитал у одного немца. Суть теории состояла в том, что люди в процессе мышления вырабатывают некую мыслительную субстанцию, некое поле мысли, для чего во все больших масштабах потребляют субстанцию материальную. Это может продлиться еще миллионы лет, но финал очевиден: рано или поздно вся материя без остатка будет переработана, превращена в мысль, в некую чистую духовность, и в этом бесплотном состоянии Вселенная замрет навсегда.

«Какое страшное пророчество», – прошептал Блок и нервно передернул плечами.

Потом они долго молчали.

Блок мало кому рассказывал, что он беззаветно влюблен в науку, в ее философию, в ее познавательную страсть, даже в ее химеры. Он глубоко ее чувствовал и временами загадочными образами, неожиданными метафорами обозначал самые удивительные ее будущие открытия. Ученые, его современники, даже если бы внимательно вчитались в его загадочно провидческие строки, едва ли могли за поэтическим иносказанием разглядеть и оценить научные пророчества. Рассказ Горького задел его. На самом деле поэт сам предчувствовал, а то даже и мыслью схватывал движение Вселенной к небытию, к исходной пустоте, к мертвому равновесию, к Ничто. Но не как Клаузиус или Больцман, а по-своему, пропуская через надтреснутое сердце поэта: «И век последний, ужасней всех, увидим и вы, и я. Все небо скроет гнусный грех, на всех устах застынет смех. Тоска небытия…»

Ах, вот как! Тоска? Небытие, оказывается, может тосковать? Его нет, а оно в печали. Не странно ли? Да нет, небытие насквозь пронизано грустью! Не может оно смириться с абсолютным своим несуществованием. Не может и не хочет. Не быть? Как это нелепо. Как глупо. И как безнадежно тоскливо. Оно мечтает, пусть хотя бы ненадолго, прорваться в мир бытия. Там свет, там тепло, там движение, там, наконец, страсти. Пусть даже страдание и боль. Разве это не приметы жизни? Прорыв в бытие – это такая награда, равной которой не придумаешь. Вот в чем главная тайна и главный смысл рождения. Ведь даже самая простая, самая никчемная жизнь, на самом ее грязном дне – а все же неизмеримо выше пустоты небытия. А коли так, тогда ясно, почему так жалко покидать нам этот театр, где свет и шум… Вот почему мы все цепляемся, цепляемся…

Небытие тоскует! Короткое выражение – это демонически смелый вызов глубокой идее нирваны, красивой, но холодной буддистской мечте о вечном блаженстве пустоты в пустоте. Поэт прикипел к этим тревожащим, пугающим образам, но одновременно боролся с ними всем своим жизнелюбивым темпераментом. В его понимании мир не может, не должен, не имеет право потерять звуки, цвета и запахи. Его стихи живо откликались на суматоху и многоцветье мира, а вот раскованная мысль его бежала впереди тогдашней науки, которая тоже не стояла на месте, она беспокойно металась и даже взрывалась революциями. И в беге этом открывала и новые пространства жизни, и леденящие душу пустые миры.

– И все же действие света и цвета освободительно, – произнес он еле слышно.

– Как вы сказали? – переспросил Горький. – Свет?

Блок не ответил.

– Вы сказали – действие света освободительно, – переспросил Горький. – Я правильно понял?

– Светлый сон, ты не обманешь, ляжешь в утренней росе, алой пылью тихо встанешь на закатной полосе… Знаете ли… Настоящий свет правдив… И во сне он не обманет. Если утром солнце встанет, нас от мглы освободив… Ну, и так далее… Истина свободы, Алексей Максимыч, – в летящих лучах. – Блок произнес это тихо, но с уверенной силой. – Разве не так?

– Дорогой Александр Александрович, – вдохновенно сказал Горький, глуховато нажимая на «о», – именно свет! Летящие лучи. Знаете, как все это совпадает? Я открываю большое дело. Вы ведь знаете, газету мою прикрыли, но я на это плюю. На этого Зиновьева, на этих кровавых идиотов. Свободно летящие лучи не обманут. Вот в чем штука.

– А я, между прочим, вашу «Новую жизнь» читал, – сказал Блок. – Достаточно регулярно. Это самая европейская газета у нас была. Умная, человечная, а главное, смелая, протестовала против цензуры, против убийств. Или, вот, скажем, нападала на мир в Бресте, презирала его. Да ведь мир был гадливый. Постыдный. И газета презирала его по делу. Разумеется, большевики негодовали. А вы чего хотели?

– Все! Про газету забыли. – Горький на секунду стал суровым, усы у него топорщились. Но еще через мгновение он снова стал мечтателем. – Просвещение – вот спасение и выход! Издательство. Большое. Умное. Скажем, «Книги мира». А можно – «Всемирная литература». Лучшие книги стран и народов. Сотни книг максимальными тиражами. Если мы не просветим народ, то кто? Для такого дела мне нужны люди. Немного, но настоящие. Скажите прямо – поможете?

Но Блок снова словно бы ушел в себя.

Горький уже потерял терпение, когда поэт проснулся.

– Дорогой Алексей Максимович, я непременно помогу вам. Непременно. Душа моя и тело мое в вашем распоряжении.

– Несказанно рад, – сказал Горький и чуть не прослезился.

Они подходили к дому Горького, когда навстречу им попался высокий, большеносый человек с веселым лицом. Он почтительно поклонился знаменитым литераторам, а затем сказал:

– Здравия желаю! Как приятно видеть вас обоих! Алексей Максимович, я нашел вам еще одну переводчицу. С английского на русский. И наоборот. Начинающая, но, мне кажется, толковая.

– Дорогой Корней Иванович, это все по делу, – прочувственно отвечал Горький. – Я в вас не сомневался. Тащите ее сюда.