Читать книгу Жизнь житомирского еврея - Александр Койфман - Страница 4

Теперь нужно пояснить, откуда у «бедного студента» материальные возможности хорошо одеваться, снимать дополнительно к общежитию комнату, делать приличные подарки. Ведь родился я в обычной житомирской семье, с трудом сводившей концы с концами от аванса до получки. Отец работал мастером на фабрике инвалидов, производившей детские игрушки; мать была медсестрой в городской больнице. Простые предположения – получил наследство или нашел клад. Почти так оно и было.

Я легко учился в школе, но не был отличником: мешало уличное братство таких же, как я, мальчишек. Обычно после школы я обедал тем, что находил дома, наспех делал уроки и убегал на улицу к ребятам. Мы гуляли по улице Ленина и доходили до улицы Щорса, где всегда происходило что-нибудь интересное, в витринах были выставлены всякие заманчивые вещи. В младших классах интересовались мороженым и сладостями; в старших – пивом и одеждой. Правда, интересной одежды в магазинах никогда не было. Может быть, она и бывала, но до витрин не доходила. Прикольную майку можно было купить только с рук у взрослых, имевших связи с Киевом. Мечтать о фирменной обуви или брюках было бессмысленно: таких денег у меня даже и быть не могло. Мать давала тридцать, а иногда пятьдесят копеек на завтрак в школе. Завтракать в буфете было не обязательно, но скопить какую-то приличную сумму, сэкономив на завтраках, было невозможно.

Да и не нужно. Уже в четвертом классе я научился добывать деньги на улице. Играл в пристенок, в биту, позднее в карты, активно менял все на все, практически всегда бывая в выигрыше. Доходы были мизерные, но соответствовали моим не слишком большим потребностям. Я был невысокого роста, худощавый, гибкий и неплохо держал удар. Дрались часто, особенно с шайкой мальчишек с соседней улицы. Не боялся, что могу пострадать: ножей на улице в младших классах, да и в старших еще не было, а получить пару ударов по корпусу или даже по носу – не страшно. Главное, чтобы мама ничего не заметила. Кроме того, я получил несколько уроков самбо у старшего брата одного из моих друзей.

После школы встал вопрос, что делать дальше. Отец предложил устроить на фабрику учеником. Трудно, но отец надеялся, что начальство пойдет ему навстречу. Тем более что в местной газете неоднократно писали красивые очерки о рабочих династиях. Мама была за поступление в вуз, но отец отнесся к этому весьма скептически.

– Что, он у нас, медалист что ли? Кто его возьмет с пятой графой?

Мама возмутилась:

– Всегда ты так, Юра. Ведь он не Коин, а Рогозин Михаил Юрьевич.

– Ну что ты, мать, в приемной комиссии смотрят не по паспорту, а по роже. А он у нас на лицо, как и я, типичный Коин.

Коин была девичья фамилия Розы Исааковны, моей бабушки по отцу. В детстве я не очень обращал внимание на свою внешность, но в старших классах уже задумывался о своем типичном носе и небольшой картавости. Жидом меня практически никогда не называли, но все понимали, что я еврей. Правда, в нашей компании это не было каким-то недостатком. Почти все мальчишки были на половину или хотя бы на четверть евреи.

Как всегда, в споре победила мама. Отец сдался, но сказал, что если Мишка завалит экзамены, то пойдет перед армией работать на фабрику. Мама списалась с вдовой своего двоюродного брата, жившей в Ленинграде, и та пообещала «присмотреть за ребенком» первое время. Отец предупредил, что он не сможет посылать больше чем по пятнадцать рублей в месяц и дал пятьдесят рублей на дорогу. Мама порылась в каких-то баночках на кухне и сунула мне еще пятьдесят рублей. Я просмотрел все свои «богатства» и решил, что кое-что можно попытаться продать. Продавать из-за спешки пришлось по дешевке, но за три дня мне удалось получить от приятелей за это добро более пятидесяти рублей. Таких денег у меня еще никогда не бывало.

Деревянный чемоданчик в руках, автобус до Киева, билет до Ленинграда – и вот я комфортабельно еду в плацкартном вагоне на верхней боковой полке. Жара, вонь в вагоне – все это ерунда, зато можно посидеть в прохладном вагоне-ресторане и заказать бутылочку пива и настоящий бифштекс с глазуньей. Финансы позволяют.

Двоюродная (или троюродная?) тетушка оказалась довольно пожилой дамой, одиноко живущей в маленькой двухкомнатной квартирке двухэтажного деревянного дома, как-то сохранившегося отнюдь не на краю города. Тетя, Клавдия Сергеевна, сразу предупредила, что приходить домой я должен не позже десяти вечера, что на еду она будет у меня брать двадцать пять рублей в месяц, а за проживание ничего не возьмет, пока я сдаю экзамены. Но намекнула, что мне, вероятно, будет удобнее жить в общежитии, если его дадут. Ну, а если не дадут, то она с меня будет за проживание брать только тридцать рублей в месяц, но без питания.

Как ни странно, в машиностроительный институт я поступил. Наверное, не зря просидел целую неделю над учебниками и задачниками по физике, которые привез в чемоданчике. За математику, литературу и английский язык я не опасался: математика мне всегда давалась легко, а по литературе и английскому я меньше четверки никогда в школе не получал – память была хорошая. Но общежитие обещали дать только после первого семестра.

И вот, полная свобода, в колхоз почему-то не отправили, учеба еще не скоро, но и стипендия тоже не скоро. А гигантская сумма сто пятьдесят рублей испаряется в Ленинграде слишком быстро. Выручил знакомый, сдававший вместе со мной экзамены в институт, но провалившийся на математике. Он подсказал, что на товарной станции всегда имеется работа. Действительно, грузчики на товарной станции были нужны. Я был не очень крепкий, но жилистый; тяжелая многочасовая работа не радовала, но ведь каждый вечер нам выдавали десять, а то и пятнадцать рублей. И так шесть дней в неделю. Зато в воскресенье я «гулял»: бродил по Ленинграду, рассматривал дворцы, девушек, покупал мороженое; позволял себе вечером зайти в кафе и поужинать с пивом на шесть-семь рублей.

Жизнь резко изменилась после того, как однажды вечером Клавдия Сергеевна попросила меня помочь ее знакомой в соседнем доме вынести к мусорным бакам ненужные вещи. У той знакомой умерла бабка покойного мужа дочери, которая жила вместе с ней и занимала целую комнату.

– Ну, если честно, то на самом деле это Марья жила у бабки. Раньше, еще до революции, бабкиной семье принадлежал весь дом. Потом отца расстреляли, мать померла, дом, понятное дело, отобрали, а ей оставили две комнатенки. И то, вроде друзья-приятели помогли, которых было великое множество. А вот у самой семья не заладилась: замужество оказалось неудачным, сына одна растила, пока не призвали в армию. Тут как раз финская война, и сын погиб в первые же месяцы. И тут же объявилась подружка сына, принесла бабке ребеночка, дескать ее родители не хотят признавать незаконного внука.

Клавдия Сергеевна перевела дух, она явно любила посудачить.

– Бабка тогда еще молодая, безотказная была, сердобольная. Внука вынянчила, пережила с ним как-то блокаду, только опять все пошло нескладно. Внук чуть оперился – женился, упросил бабку прописать у себя и жену, и ее мамашу, то есть эту самую Марью. Безалаберный был, с работой не получалось, пить начал да по пьяному делу попал под машину. Жена, не долго думая, снова выскочила замуж и уехала с новым мужем на Дальний Восток. А наша Марья осталась жить у старухи, которая померла вот только теперь, в восемьдесят шесть лет.

Тетушка сделала паузу, собираясь сказать главное:

– А Марья-то, как бабку схоронила, нашла у нее под матрасом деньги, да большие деньги, и хочет устроить себе новую спальню. Самой выбросить бабкино барахло не под силу, ноги болят, вот и просит помочь. Обещает заплатить десять рублей.

Действительно, десять рублей на дороге не валяются. На следующий день вместо товарной станции я пошел в соседний дом.

Дверь открыла пожилая рыхлая женщина, с трудом передвигающаяся на распухших ногах. Оглядела меня, сказала, что ее звать Марья Федоровна и почти сразу начала жаловаться: на тяжелую жизнь, на ноги, на старуху, которая портила ей кровь почти восемнадцать лет, и вот только теперь померла, царствие ей небесное. В комнате старухи было трудно дышать: пахло старостью, затхлостью, мочой. Я попытался открыть окно, но оно было забито гвоздями и плотно замазано каким-то коричневым составом. Я осмотрелся. Работы тут не на пару часов. Оказалось, что нужно выбросить кровать с матрасом и одеялами; шкаф с отделениями для посуды, одежды, книг; два стула и облезлое кресло, а также несколько картонных ящиков, стоящих под кроватью.

Хозяйка сказала, что часть посуды и одежды она унесла к себе в комнату, а все остальное можно выбрасывать не разбирая. Я открыл шкаф и увидел, что «все остальное» – это старые книги, альбомы с фотографиями, какие-то безделушки и связки писем. Еще раз переспросил хозяйку:

– Это все действительно нужно выбрасывать? Ведь, наверное, что-то можно сдать в букинистический магазин?

– Ноги у меня не те, чтобы таскаться по магазинам.

Если хочешь, сам неси.

Я взял одну из пачек писем, развязал веревочку и вытащил случайное письмо из середины. На хорошо сохранившемся конверте, аккуратным почерком был написан адрес этого дома. В правом углу наклеены две обычные марки царского времени и благотворительная марка времен Японской войны. Не бог весть что, но на целом конверте с хорошей печатью. Тогда я еще плохо знал марки, никогда серьезно не собирал их, но понимал, что это легко продать коллекционерам. Пролистал пачку, оглядел шкаф с книгами, альбомами и не поверил своим глазам. Такое богатство идет в руки. Не сон ли, право? Но куда это деть? Клавдия Сергеевна не разрешит забрать весь этот «хлам» к себе в квартиру. Что же придумать?

– Мария Федоровна, нет ли у вас сарайчика или подвала, чтобы сложить часть книг?

Хозяйка сразу заподозрила что-то неладное и возразила:

– Ты что, не хочешь далеко таскать? Так я же тебе именно за это плачу десять рублей.

– Нет, нет, Мария Федоровна. Просто у меня нет знакомых в Ленинграде, а здесь много книг, которые я не читал. Хочу их куда-нибудь сложить, а потом потихоньку забрать. Вы же знаете Клавдию Сергеевну, она ни за что не разрешит мне занести эти книги домой.

– И правильно сделает. Я бы тоже не разрешила тащить в чистую квартиру такую гадость. Есть у меня чердак, но тогда ты еще вымоешь мне эту комнату. Да, там на чердаке тоже много хлама, я туда лет десять назад перетаскивала старухино барахло. Но там места еще много.

– Конечно, вымою, Мария Федоровна. Можно посмотреть чердак?

– Обожди, вспомню, где ключ лежит. Там закрыто.

Хозяйка принесла ключ от амбарного замка и сообщила, что закрыт только ее чердак, так что я не ошибусь. На чердаке было довольно темно. Свет еле пробивался через маленькое запыленное и покрытое паутиной окошко. Но видно было, что большая часть чердака занята полуразрушенной мебелью, а под окошком стоит деревянный сундук. Сундук был не заперт, я приоткрыл крышку и увидел, что в нем, так же как и в шкафу, свалены книги, альбомы и какие-то папки.

Уборку комнаты я начал с матраса, оттащив его к мусорным бакам в соседнем квартале. На обратном пути забежал в гастроном на углу и выпросил несколько пустых картонных ящиков. Первым делом сложил содержимое шкафа в ящики и отнес на чердак. В ящиках под кроватью, кроме старого постельного белья и одежды, ничего интересного не было, и я довольно быстро отнес их вместе с разобранной кроватью, стульями и креслом к мусорным бакам.

Со шкафом пришлось повозиться. Добротно сделанный в конце XIX века, он был не только очень тяжелым, но и совершенно не поддающимся разборке. Пришлось с чердака нести тяжелый топор и разбивать его на части. Только к обеду удалось справиться, и я снова оглядел пустую комнату с одиноко висящей над местом, где была кровать, небольшой картиной в плоской простенькой рамочке. На картине было нарисовано что-то похожее на девушку. Собственно, можно было только догадаться, что это девушка, так как тонкие черты склоненного вперед лица существовали как будто отдельно от грубых очертаний неуклюжей фигуры, к тому же перечеркнутой чем-то похожим на простую доску. Я с сомнением еще раз посмотрел на странную картину, размышляя, куда ее тащить. Еще раз идти к мусорным бакам или подниматься на чердак не хотелось, и я решил отнести ее домой. Кажется, она нарисована маслом – что-нибудь за нее дадут. За одну картинку тетка, наверное, не станет ругаться, а может быть, и не заметит ее.

Мария Федоровна с удовольствием осмотрела пустую комнату, плюнула в сторону прислоненной к стене картины и скомандовала:

– Ну, теперь бери таз, тряпку и мой эту комнату с порошком. И не забудь ободрать обои.

Пришлось сдирать много слоев обоев и драить выщербленные паркетные полы. Но все кончается. Десять рублей и ключ от чердака в кармане, картина завернута в старую газету – и можно идти домой.

Следующие два дня я тяжело работал на станции, и мне было не до «бабкиного наследства». Только в субботу утром добрался до чердака, взял из одного ящика толстый иллюстрированный том с жизнеописанием Александра II и четыре тоненькие книжечки стихов: в общем, дребедень, которую даже не стал разглядывать, и понес в букинистический магазин. До магазина я не дошел несколько шагов, так как у входа встретил лысоватого мужчину с толстым портфелем, который небрежно спросил:

– Что несем сдавать, молодой человек?

Я показал толстый том и удивился, как изменилось лицо лысоватого. Тот спросил уже совершенно другим голосом:

– И сколько ты за него хочешь?

Я знал, что придется торговаться, и постарался небрежным голосом сказать:

– Стольник.

Лысоватый почему-то не стал торговаться, и молча полез в карман за бумажником. Мне это не понравилось. Конечно, я не знал, что этот роскошный подарочный экземпляр может быть продан любителю не меньше, чем за двести долларов, но я видел, что передо мной не фраер. Тогда значит я – фраер? И тут же добавил:

– Но я давно обещал этот том приемщику. Извини, не могу мужика обманывать.

Лысоватый внимательно посмотрел в мои честные, открытые глаза, понимая, что я вру на ходу, ведь в магазине работали только женщины. Но не стал меня разоблачать, а сразу же предложил заплатить вдвое, мол он давно ищет именно эту книгу для своей научной работы. Я сдался, книги и деньги перешли из рук в руки. К моему удивлению лысоватый и за четыре брошюрки стихов отвалил сто рублей и даже не поморщился.

Домой я шел, ощущая в кармане приличную пачечку десятирублевых бумажек. Триста рублей – это же на станции месяц нужно вкалывать. Но в то же время было неприятное чувство, что меня обвели вокруг пальца. Ладно, в следующий раз никаких продаж до выяснения настоящей цены вещи.

И все время до начала занятий в институте я посвятил изучению цен в букинистических магазинах. Смотрел книги, открытки, гравюры. Однажды забрел в художественную галерею и удивился, увидев что-то похожее на портрет «девушки». Конечно, это была не девушка, а зрелая дама, и фигура была другая, и она не была разрезана, а просто нарисована без ног. Да и размеры полотна были больше, чем у моей «девушки». Но что-то общее у них было. Я поинтересовался у пожилой продавщицы, что это за картина. Продавщица ответила:

– Это хорошая копия известной картины художника Сергея Бабкина, и она может прекрасно украсить интерьер вашей гостиной.

Меня поразила трехзначная цена. Даже если у меня тоже копия, то это ведь эквивалент двухмесячной работы на станции.

– А почему вы думаете, что это копия, а не подлинник? – Ну, в данном случае все просто, посмотрите на подпись в правом нижнем углу. Видите, она совсем не похожа на подпись Бабкина.

– А какая должна быть подпись Бабкина?

В галерее никого не было, продавщице было скучно, и она с удовольствием начала объяснять симпатичному молодому человеку, как подписывают разные художники свои картины. Потом подошла к полке с литературой, вытащила довольно потрепанный альбом и показала мне.

– Вот каталог посмертной выставки Бабкина в Амстердаме 1935 года. Здесь можно посмотреть его подпись.

Она пролистала несколько страниц, показала мне картину, копия которой висела в галерее, и фрагмент, на котором в увеличенном виде была представлена подпись Бабкина. Я срисовал подпись и тщательно пролистал весь каталог. Тексты были на немецком языке, да и фотографии черно-белые, но у нескольких портретов какое-то сходство с моей «девушкой», несомненно, было. Я поблагодарил продавщицу и поинтересовался, сколько стоит каталог. Цена была вполне приемлема, и я унес каталог с собой.

Сравнение подписи в каталоге и подписи на картине показало, что они почти идентичны, хотя на картине она была более размашистой, и хвостик последней буквы уходил за пределы полотна. Это еще ничего не доказывало: возможно, подпись подделать еще легче, чем стиль автора. Но все равно ясно – это не хлам. Я аккуратно завернул картину в газету, засунул в чемоданчик и задвинул чемоданчик под кровать.

Начался первый семестр, и мне стало некогда заниматься «бабкиным наследством». Но в первое же воскресенье я наведался на чердак. Сначала попытался навести там подобие порядка: протер окошко, отчего на чердаке стало значительно светлее, вытащил из угла трехногий стол, подпер его ящиком и приставил единственный сравнительно целый стул. Получилось подобие рабочего кабинета.

Затем приступил к осмотру. Открыл две большие коробки. В них оказались газеты с 1855 по 1917 год. Решил проверить, что хранится в сундуке. Вытащил лежавший на самом верху альбом и раскрыл его, пытаясь найти что-нибудь, относящееся ко времени молодости бабки. Но в альбоме были только фотографии чопорных мужчин в военной и чиновничьей форме, а также дам в длинных платьях и пышных шляпах. На первой же фотографии, которую я вытащил из альбома, стояла дата: 1876 год. Я с досадой закрыл альбом и вытащил пачку писем. На верхнем письме в пачке на штемпеле тоже читалась дата: 1862 год. Письмо было отправлено из Baden-Baden.

Опять не то время.

Наконец в одном из ящиков я обнаружил альбом, в котором перемежались листы с фотографиями и карандашными рисунками. Почти на всех была та же девушка, – в этом не было никаких сщмнений, тем более что на одном из набросков она была нарисована со склоненным лицом, точно так же как и на картине.

Меня охватил охотничий азарт. Я стал лихорадочно пролистывать другие альбомы и отдельные пачки бумаг. И нашел наконец две сшитые вместе толстые тетради, в которых на первой странице было написано «Дневникъ» и нарисовано сердце. Первая запись была сделана аккуратным крупным почерком и датирована 1910 годом:

«20 июля 1910 г. Сегодня мне исполнилось четырнадцать лет. Я теперь буду записывать в дневник все главные события моей жизни. Иначе как я напишу, когда стану взрослой, книгу о себе, о своей жизни, о подругах. Или, если кто-то будет описывать мою жизнь, он сможет найти здесь все обо мне.

На мои именины пришли все мои подруги из гимназии. Даже Вера Руцкая, которую я не хотела приглашать, так как она за моей спиной часто говорит обо мне что-нибудь плохое. У Веры Руцкой на дне рождения были мальчики из мужской гимназии, но я мальчиков не пригласила, так как они всегда хулиганят и говорят исподтишка нехорошие слова. Было много подарков. Папа подарил мне прелестное платье с высокой талией и прямой юбкой. Я в нем совсем взрослая. А мама глядела на меня и говорила, что она, наверное, теперь старая, так как у нее взрослая дочь. Бабушка сказала, что я теперь почти на выданье.

Фу, какие гадкие слова. Я ни за что не выйду замуж. Буду, как Софья Перовская, бороться за права бедных. Только я не буду убивать царя. Или, как Софья Ковалевская, буду великим ученым».

Я полностью цитирую эту первую страницу, но не сохраняю старую орфографию. Записи до 1914 года были редки, обрывочны и касались семейных и школьных новостей. И только с 1917 по 1921 год торопливые записи, сделанные мелким почерком, появлялись чуть ли не через день. Дальше записи снова стали появляться от случая к случаю. Но главное было то, что я нашел имя и фамилию девушки: Лиза Чемешева. Позднее я узнал многое о ней. Она была из старинного рода касимовских татар, служивших московским и российским государям с XVI века. Род был не очень богат, но в каждом поколении кто-то добирался до вполне приличных должностей. Здесь были и военные, и дипломаты, и адвокаты, и просто служащие многочисленных государевых ведомств.

Все это я узнал позже, роясь в архивах, доступ к которым получил «по блату», заплатив за это немалыми услугами. А пока выяснил, что в 1919–1921 годах у молодой красивой девушки собиралась по воскресеньям богемная молодежь: поэты, писатели, художники. Каждый приносил что-нибудь для компании. Как ни странно, не гнушались зайти на огонек и представители всяческих органов. То ли по делам службы, то ли привлеченные непринужденной обстановкой. Влиятельные посетители устроили ее куда-то работать машинисткой, и это позволяло жить без чрезмерных трудностей. Дневник почти перестал пополняться с 1924 года и окончательно оборвался последней довольно растерянной записью в 1934 году.

Мне захотелось сохранить архив (я сразу назвал свою находку архивом), было интересно читать письма и записи в дневнике и в альбомах. Я смутно понимал, что это нехорошо, читать чужие письма, чужой дневник, но я не мог лишить себя такой радости. Да, радости общения с совсем другой жизнью, в которой мне не все было понятно. Долгое время я честно хранил весь этот архив, продавая вначале только конверты с марками. Постепенно обзавелся каталогами и стал известен в филателистических кругах. Накопленные средства помогли начать успешно приобретать «по случаю» и затем перепродавать книги, марки, графические листы и небольшие картины. При этом кое-что интересное я оставлял себе. Учебе в институте и потом в аспирантуре это не мешало.

Мария Федоровна быстро поняла, что чердак будет необходим мне долгое время, и ультимативно потребовала платить десять рублей в месяц. Я платил до тех пор, пока финансы не позволили наконец снять отдельную комнату и перенести в нее весь архив.