Читать книгу Бармен из Шереметьево. История одного побега - Александр Куприн - Страница 8

Привез меня этот белесый полупидор на какой-то завод, судя по жутковатым железным воротам, номерной. В большом и очень домашнем кабинете с новыми диванами уже ждали двое. Спросили, когда я хотел бы отобедать – сейчас или же перед заплывом в СИЗО? Я жрать не хотел. Началась какая-то вялая тягомотина – они задавали глуповатые вопросы, я что-то отвечал и вскоре сообразил, что они ждут главного. Тут он нарисовался и зачем-то сообщил мне, что только что расстался с Долиным. Началось то, что четверо никогда не нюхавших нар кэгэбэшника назвали идиотским словом «инструктаж». Говорили долго и бессмысленно. Суть же свелась к тому, что мне надо закорешиться с неким чертом откуда-то из-под Краснодара. Приняли его с подругой за огромные взятки, но она все свое сдала, а он отмораживается, уходит в отрицалово, ничего не подписывает и не говорит, где заховал нетрудовое добро.

– Так вы хотите узнать, где зарыто? – говорю.

– В том числе, в том числе… – торопится белесый, – но нас интересует все, буквально все, что он вам расскажет. На него в камере будет оказываться давление. Ваша задача – его приблизить к себе, чтоб он искал у вас защиты.

– Защиты? Опасаюсь, что вы сильно переоцениваете мой воровской авторитет. У меня, осмелюсь напомнить, всего одна ходка. А если меня попутно блатные раздавят? Что вы скажете моей маме? Что сын пал смертью храбрых, выполняя ответственное задание Родины?

– Нам известна ваша склонность к иронии, – заговорил старший, – мы постараемся не допустить развития нештатной ситуации. Блатной, кстати, там только один – остальные не опасны, к тому же собраны из других регионов. Ситуация будет под нашим контролем. В следственный изолятор вас поместят сегодня вечером. Утром администрация начнет досмотр камеры, и на это время всех разведут. Объект нашего интереса будет помещен в одноместную клетку в коридоре, к которой, за неимением свободных, вас пристегнут наручниками – так вы познакомитесь. Большая просьба – не переусердствуйте с вопросами! Добейтесь от него свободного потока, своего рода исповеди, как вы это мастерски проделали в прошлый раз в Лефортово.

Теперь нам надо скорректировать легенду вашего задержания. В изолятор вы зайдете под своей настоящей фамилией с обозначенной предыдущей судимостью. По документам вы ожидаете этапа в город Тюмень, где вас объявили во всесоюзный розыск за совершение квартирной кражи у известной вам гражданки Гольденфарб. И дело, и сторожевой листок на вас настоящие. Через два дня вас вызовут и официально объявят об изменении статуса и снятии розыска в связи с задержанием самой Гольденфарб за заведомо ложное заявление по мотивам большой ревности. Вы вернетесь в камеру еще на 24 часа и сообщите, что ожидаете выхода на свободу. Это будет критичное время для всей нашей операции, и, если вы действительно смогли установить с объектом доверительные отношения, он обязательно даст вам какие-то поручения, адреса, возможно, записки или устные сообщения для передачи. Мы все это внимательнейшим образом изучим и расстанемся с вами хорошими друзьями. Есть у вас вопросы, пожелания?

Вопросов у меня не было, а пожелание мое могло показаться им оскорбительным, и я промолчал. Под занавес принесли обед в корзине. Достойный такой обед – отварная телятина, овощи на пару, бутылка «Боржоми», два яблока… Неплохо кормят оборонных трудящихся в нашей самой мирной стране.

В хату заплыл без осложнений. Обозвался, взял неплохое место и стал слушать да присматриваться. Пахан оказался мерзотным доходягой с красными глазами. Я было занервничал и хотел выскочить из всей этой истории – подумал, что у него туберкулез, но по ходу выяснилось, что морфинист. Незаразный значит. Воров в хате, кроме меня, оказалось всего трое. Остальные – шваль всякая: 105-я – бытовые убийцы, 206-я, часть вторая – злостное хулиганство, тяжкие телесные, пара крепких казахов, осужденных за хищения, по-русски почти не говорящих, и прочее говно. В целом, в хате порядок – шнырь подметает аккуратно, никто не барагозит, все чинно и благородно. Но нет карт.

Зато есть шахматы, правда, маленькие очень. Обычно каталье сторонится этой древней игры. Их можно понять – на доске не смухлюешь, не спрячешь ферзя в рукав.

Я же очень почитаю шахматы. Случилось мне лет пять назад зависнуть на четыре романтических месяца по большой любви в зеленом и таком домашнем городе Киеве. Так вот там, у метро «Дарница», есть так называемая «тропа», где трутся наперсточники, каталы и деды-шахматисты. Там я познакомился со Степанычем. Этот колоритный дядька жил в Тарасовке и каждый божий день, сжимая под мышкой шахматную доску, ехал 50 километров на электричке с единственной целью – сразиться с кем-нибудь, да чтобы за спинами с обеих сторон толпились зрители-советчики, чтобы огонь и ажиотаж. Рубиться со Степанычем было чистое удовольствие. Он отлично знал защиту Стейница, вариант Тарраша, Староиндийскую и Сицилианские защиты, но никогда не принимал никаких названий. Степаныч не сомневался, что все эти комбинации изобретены им самим, а значит, нет необходимости забивать память всякими неблагозвучными для русского уха фамилиями. Был он сирота и жил как перст один. Когда-то давно, выпустившись из детдома, Степаныч поступил в ремесленное училище, где выучился на экскаваторщика. С этой профессией он завербовался на Север, да и оттрубил там прилично годков, играя в свободное время в шахматы с инженерами. Развлечений в поселке строителей Вилюйской ГЭС особо не было, а водку молодой экскаваторщик пить не мог после того, как папаша на его глазах в белой горячке покрошил топором мать. Скопив баблишка, будущий Капабланка собрался в Киев с расчетом прикупить домик на окраине. Он благополучно долетел до Москвы, добрался до Киевского вокзала и там, к большому сожалению, был до копеечки изящно обкатан в «Свару» тремя профессионалами. Интересно, что самый совестливый из катал повез его обратно в аэропорт, где дал тамошнему милиционеру бабла, чтобы тот посадил бедолагу на самолет. Такие были времена! Такие были благородные рыцари пикового туза и валета треф!

Карьеру домовладельца, собирающего помидоры, морковку и лук на приусадебном участке, пришлось на несколько лет подвинуть, и Степаныч вновь оседлал ревущего железного зверя.

– Но понимаешь, – жаловался он мне, – после этой вокзальной катастрофы у меня работа не шла. Все время было ощущение, что обкатали меня не на деньги, а на мечту! Я опять собрал лавэ, но уже не так много. Собирал я его, будто строил график из двух линий, где одна сторона – рост накопленного, а вторая – ненависть к этому проклятому Северу с его авитаминозом, бараками, телагой и сапогами в вечном мазуте. И вот когда эти прямые сомкнулись, я осознал, что не могу там оставаться даже один день. Взял расчет и бежал оттуда. Купил вот полдома в Тарасовке. Скучно – сил нет! Кроме того, оказалось, что морковку выращивать вовсе не хочется – вот и мотаюсь на «тропу».

Лукавил дядя. Его подчеркнуто архаичная внешность а-ля Мичурин, облезлый пиджачок и потертые ботинки притягивали самоуверенных дурачков как магнит. Редко когда бывший детдомовец возвращался в Тарасовку без четвертного, а то и полтинник, бывало, срубит. Играть с самоучкой было истинное удовольствие – мы мгновенно углублялись примерно наполовину, а затем, когда фигуры расползались по всей доске, начиналось интересное и совершенно непредсказуемое. Степаныч блистал неожиданными и часто фатальными для его короля комбинациями, но это была напряженная, динамичная, захватывающая игра. К сожалению, как это почти всегда случается в нашем деле, Степаныч вскоре меня возненавидел. Во-первых, оттого, что ведь и я стал приходить на тропу с доской, отбирая у него хлебушек, а во-вторых, он мне банально проигрывал, что просто бесило бывшего экскаваторщика. Очень жаль, но киевская любовь моя вскоре резко оборвалась, и, к большой радости маменьки, я вновь образовался на Фрунзенской набережной столицы. А Степаныч продолжает свое подвижничество и упорно внедряет в массы, популяризирует эту древнейшую игру. И все за четвертной или чуть больше в день, минус пятерка постовым ментам. Пытались с него до кучи еще и метрополитеновские мусора получать, да он их на хуй послал как с добрым утром:

– Идите, – говорит, – вампиры, под землю – там ваше место. Нечего тут шакалить, а не уйдете – начальству напишу!

Вот такой там Степаныч! Будете на тропе – привет ему передавайте.

Так вот, взял я, значит, шахматы и спрашиваю у каторжан, не интересуется ли кто выиграть у меня партейку-другую? Тишина. Что в целом закономерно, учитывая состав ассамблеи. Спрашиваю еще раз, и тут блатной кричит:

– Красный! Где ты, сука, есть? Красный!

Из-под нар появился помятый дядька плотного телосложения со свежим синяком. Лицо его, невзирая на синяк, абсолютно для тюрьмы неподходящее. Что-то было в нем от начальника большой всенародной стройки из черно-белых фильмов, на которые никто не ходит. Так мы и встретились.

– Не угодно ли? – протянул я к нему два кулака с пешками.

– Нет. Я черными буду, – ответил он, не прикасаясь к моим рукам, – да только у меня ничего нет. Не на что играть.

– Гонишь, проблядь красножопая! – зашипел смотрящий со своей шконки. – Салом зарос, псина! На воле мильены тупикнул, мразота???

Ничего не отвечал мой объект, вздохнул только. Вздох этот мне очень не понравился – с каким-то клокотанием вздох, будто легкие отбиты. Видно, бедолагу тут уже вовсю плющат. Печален, надо отметить, удел цеховика, расхитителя или взяточника. Воры немедленно начинают кампанию удушения несчастного, выбивая из него все тайники и секреты. Делается это порой жуткими методами – шестерки издеваются как могут, и даже опущенные смотрят на бедолаг с жалостью. Мало кому удается выстоять такой пресс. Затем эта информация пасуется на волю, и реквизированное добро передается в общак, а добытчикам организуется достойный грев и долян по выходу.

Он сел на нары в какой-то необычной позе, обхватив коленки руками, словно старался занять минимум пространства. Играл он медленно, подолгу продумывая каждый ход. Видно было, что сидение напротив меня за этой крошечной доской позволяло ему отрешиться на время от ужасов действительности. Игра его засосала, втянула целиком, выдернув из кошмаров камеры. Он обхватывал голову руками, что-то шептал и даже тянул себя за мочки ушей. Мне не хотелось, чтобы возвращение его в реальность совпало с проигрышем в игре, и я решил эту партию слить – начал делать ошибки. К моему удивлению, взяточник каждый раз прекращал партию и сам указывал мне на мой косяк. Ничего не оставалось кроме как поставить ему мат. Игру пришлось свернуть, но не из-за заторможенности соперника. На нервы действовал блатной, зачем-то прицепивший к нам двух шестерок – зрителей. Я уже знал, что погремуха у него Сеня-Музыка, что он вор по масти, но не законник, хотя и был положенцем где-то на юге Урала, кажется, по Курганской области. Мы немного поговорили о Свердловском СИЗО, где в разное время бывали по пересылке. Общих знакомых я решил не искать – мало ли чем закончится эта стремная эпопея? Довольно быстро я сообразил, что наркоша этот работает на КГБ, и выполняем мы тут одно задание, только роли разные. Он – плохой следователь, я, соответственно – хороший. Он будет партработника бить, а я приголубливать. Сучья жизнь у меня, если разобраться.

Я согласился сыграть еще одну партию, но вслепую. Лег на нары, закрыл глаза и стал диктовать каждый свой ход, а Федор Николаевич, как он мне представился, глядел на доску и двигал свои и мои фигуры. Так я и заснул – тяжелый день был. Нервный очень. Проснулся от звука глухих ударов и мычания. Под тусклым светом лампочки шестерки, запихав Федору в рот половую тряпку, лениво били его по почкам. Я закутал голову курткой и отвернулся к стене. Сегодня мне нельзя вмешиваться – пусть каждый играет свою роль. Поганое место – тюрьма. Да и жизнь вся поганая… Приснился мне Карпухин. Был у меня такой одноклассник. Как он затесался в нашу элитную школу – загадка. Может, сын уборщицы был – не помню уже. Так вот, в восьмом классе он начал меня терроризировать – то подножку поставит, то портфель мой скинет с подоконника, то скажет что-то обидное. А сидел он как назло прямо за мной. И вот однажды я задремал на уроке, а Карпухин авторучкой нарисовал на моей спине могильный крестик. Неприятно. Причем рисовал гад по шву пиджака, где ткань толстая, чтобы я не почувствовал и не проснулся. Крестик я дома кое-как отмыл ацетоном и тут же твердо решил прекратить эту затянувшуюся бодягу. В подвале нашего дома были проложены толстенные трубы, и на некоторых из них стояли старинные краны с бронзовыми ручками бантиком. Вот одну из этих гладких, вытертых и блестящих рукояток я и отпилил ножовкой по металлу. В итоге у меня образовалась каплевидной формы бронзовая блямба. Она идеально ложилась в кулак, но была тяжеловата. Я было сунул ее в карман школьного пиджака – он немедленно перекосился, в кармане штанов она при ходьбе, как маятник, лупилась об ляжку. Я решил носить ее в портфеле. Сукин сын Карпухин, конечно же, перестал меня замечать – ведь так всегда и со всеми бывает, не правда ли? Короче, таскал я эту блямбу недели три, пока меня не осенила простая мысль: ведь совершенно очевидно, что как только я эту штуковину потеряю или просто оставлю дома, Карпухин выйдет на сцену с новым номером, и я вновь буду унижен. Закон подлости работает без сбоев. Так на фига же ждать? Я переложил бывшую рукоятку в карман и в конце большой перемены, когда все разошлись по классам, сам подошел к нему в коридоре. Карпухин что-то судорожно переписывал. Я поставил свой портфель рядом на подоконник и – о, удача! – этот придурок смахнул его на пол. Я нагнулся, но поднимать портфель не стал, а, выпрямляясь, нанес своим утяжеленным кулаком удар в ненавистную челюсть. Голова его со звуком полена, брошенного о бетонный пол, стукнулась об стену. От удара он отключился и медленно сполз вниз. При этом глаза его закатились, а на лице блуждала улыбка – он смеялся в момент удара, и это выражение заморозилось. Невыразимый ужас охватил меня! Швырнув блямбу в портфель, я бросился прочь из школы. Дома я долго держал руку под струей холодной воды, но фаланги пальцев все же распухли. Часа через два я решил пойти сдаваться – меня преследовало видение сползающей по стене посмертной улыбки моего врага, причем самого лица я не видел – лишь белки закатившихся глаз и глупую улыбку. Накатаю явку с повинной – решил я. В кино все пишут, и им срок скидывают – вместо пятнадцати лет дают всего четырнадцать. Но как же я ее напишу, если пальцы так раздулись, что и авторучку-то не удержат? С такими мыслями я неуверенно побрел обратно.

К крайнему моему изумлению, во дворе школы не было ни скорой, ни милиции. Может, Карпухин-таки живой? – шевельнулась зыбкая надежда. Был он, конечно же, живой. С грязноватого пола школьного коридора поднялся совсем другой Карпухин. Он стал тих и светел, а вскоре и вовсе вступил в комсомол. Передо мной теперь он немного даже заискивал и громче всех смеялся моим шуткам – я тогда набирал популярность. Вроде даже стал лучше учиться. Впрочем, в девятый класс его все равно не взяли – он поступил в какой-то техникум и растворился в быстротекущем времени моей юности. А я крепко усвоил правило – не следует ждать! Ни в коем случае нельзя ждать! Привычка использовать момент неожиданности и бить первым не раз выручала меня и в зоне, и на свободе. Это очень полезная привычка. Да я больше скажу – до конфронтации вообще доводить нежелательно. Если ощущаете угрозу, отложенный наезд и прочий подобный дискомфорт – выбирайте удобный вам момент и вперед! Удар следует наносить всем корпусом, помогая плечом в момент, когда рука почти распрямилась. Бить в челюсть или в нос не советую – это амортизаторы черепа, они лишь смягчат удар. Желательно приложиться в надбровную дугу чуть сбоку и вызвать сотрясение мозга. Поверьте – выйдя из лазарета, он уже не захочет даже близко подойти. Окружающие могут посчитать вас не вполне вменяемым, но это даже хорошо и часто жить с такой репутацией легче и спокойнее.