Читать книгу Бармен из Шереметьево. История одного побега - Александр Куприн - Страница 9

Проснувшись утром, я долго размышлял, как быть с этим Сеней-Музыкой? Он меня раздражал. Раздражали его шкварки, бесила эта парочка шестерок. Даже его дебильная поза лотоса действовала мне на нервы. Один хороший удар в голову – и этот «лотос» перевернется в воздухе, а шавки его разбегутся по углам. Ни малейших проблем это не вызовет. Я вор! Бытовики, хулиганы и прочая срань не смеют вмешиваться в конфликт воров. Но беда в том, что этот удар переломает все чекистские планы. Пресс выдумал, очевидно, тот белесый говорливый полупидор, но в итоге под нервным прессом оказался как раз таки я. Этого коммуниста-неудачника я бы развел гораздо лучше в одиночку, без наездов, увечий, без блатоты – но это не моя игра, и не мне диктовать ее правила. Выполню, что от меня хотят, пару дней отдохну – и в Ригу.

Моя утренняя минутка философии была прервана криками: «Шмон! Выходить по одному! Становись лицом к стене!» Всех квартирантов раскидали по четыре в одиночку, а я, вышедший из хаты последним, был легко бит конвойными за понты и медлительность, после чего прицеплен левой рукой наручником к «стакану», в котором сидел взяточник – он требовал врача. Стаканы на нашем коридоре, или по-тюремному – продоле, не бетонные, а целиком сваренные из арматуры. Своего рода вертикальная клетка, как у зверей в передвижных цирках. Лицо взяточника было землистого цвета, вокруг глаз образовались отечные мешки.

– Не нравится мне ваш видок, Федор Николаевич, – приветствовал я его уныло, – эдак вам скоро будет не до шахмат.

– Да, похоже, меня скоро как срубленную пешку положат в деревянный ящик, но без квадратиков, – с клокотанием отвечал он. Слова и звуки звучали так, словно в горле его стояла вода. Затем посмотрел мне прямо в глаза и сказал с тоской: – Ну почему вы мне не верите? Ведь я и войну прошел, и жил, как все, не шиковал и не понимал никогда этих самых Больших денег…

– Кто это «вы»? – возмутился я. – Никаких, простите, вопросов я вам не задавал. Чему это я должен верить или не верить?

– Ну, вы. Все…

И он, насупившись, уставился в пол. Однако шмон – дело длинное, и мы разговорились. Федор посетовал на шестерок, которые выбили и отняли у него два золотых мостика изо рта – теперь ему нечем жевать. Сказал, что никогда не представлял такой звериной жестокости людей друг к другу. Когда-то он работал с пленными немцами и был удивлен степенью их сплоченности и взаимопощи. Отчего же советские зэки такие звери?

– Если мне суждено выйти отсюда когда-нибудь – буду на перекрестках стоять и рассказывать людям о тюремных ужасах. Никто меня не заставит замолчать!

«Ага, – подумалось мне, – ты доживи-ка, братец, до суда. Даже если дотянешь – не дай бог после приговора попасть в черную зону – тогда шансы увидеть тебя за разъяснительной работой на перекрестках выйдут даже не в ноль, а в минус». Затем партиец начал долго и многословно перечислять свои заслуги в деле построения коммунизма. Речь его очистилась от бульканья, в потухших глазах появился огонь. Через час этого монолога сознание мое затуманилось, а воображение живенько нарисовало зашторенный кремлевский кабинет, где я сижу во главе длинного пустого стола, на дальнем конце которого шевелится мелкая фигурка обиженного судьбой человечка.

– Ну как же так, Федор? – спрашиваю я с менгрельским акцентом. – Как ты допустил такой мерзотный косяк? Почему крысишь бабло и с братвой не делишься? Ты не охуел ли, Федор?

И на серебряный подносик – тук-тук-тук – вытряхиваю из трубки сгоревший табак «Герцеговина Флор». Но человечишко продолжает гнать пургу о своих былых партийных заслугах, пытаясь таким образом выторговать себе скощуху. «Были, – говорит, – допущены отдельные перегибы на местах. Частичного головокружения от успехов тоже не удалось избежать. Но в целом колебался я исключительно с линией партии родной». И продолжает дальше давить подобную непонятку.

Тут вдруг без стука заходит в кабинет маршал в круглых очках, идет прямо ко мне и хамски так говорит:

– Руку!!! Руку давай, перхоть!

«Ах ты ж, – думаю, – контра богомерзкая! Да я тебя в пыль лагерную! Нет, – решаю, – лучше, расстрелять!» Тут пригляделся – это и не маршал никакой, а наш «продольный» – то есть коридорный надзиратель, а рука моя ему нужна, чтоб наручники снять. Шмон закончился, значит. Сейчас в камеру поведут.

Откровенно скажу – не люблю я коммунистов этих. Самые бесчестные люди в моем понимании. Лучше других знают, что проповедуют утопию. Лучше понимают, что она абсолютно недостижима, но врут, врут и врут. Не могу сказать, что я глубоко изучил этот подвид вкуснопитающихся – не та у меня специальность, но вот из тех, с кем приходилось сталкиваться, все как один редкостные подонки. Забавно, что они и зону для себя отдельную построили под Нижним Тагилом – «Красная утка» называется, или ИК-13. Сидят там с теми, кто их покой на воле охранял – с ментами. Интересно бы глянуть, какая там у них внутрикамерная иерархия? Вместо паханов – освобожденные секретари горкомов, хлеборезом никак не меньше инструктора ЦК по идеологии, а наряды выписывает крепкий хозяйственник – замдиректора какого-нибудь Уралмаша. А кто ж тогда в промзоне вкалывает? А менты и вкалывают!

Но сдается мне, что все не так, что рулят там дерзкие постовые менты-кавказцы, а партийные под нарами сидят да камеры подметают. На зоне, нельзя не признать, гораздо больше здравого смысла и высшей справедливости, чем на воле. Не любят, не жалуют там власть советскую. Заплыть на зону с погремухой «Красный», которой Музыка наградил Федора – это равносильно высшей мере. В воровских понятиях зэк не должен даже прикасаться к красному. Цвет этот ассоциируется с властью. Помню, в Бутырке собирались короновать Войтека – серьезного, заслуженного вора. И все-то у него было готово – два «законника» обещали поддержать, третий представлять его должен был, как вдруг заведующий комнатой свиданий, тоже зэк, рассказывает почетному собранию, что видел, как Войтек втихушку смачно пожирал красный арбуз. Скандал!

– Вы, бля, кому поверили? – заблажил-засуетился Войтек. – Дыня это была! Дыня!

И нательное на себе рванул. Но обвинение серьезное, так его не оставишь – разыскали шныря, что пол там убирал, и тот подтверждает: таки да – корки были арбузные!

Как он орал, Войтек этот, как выл по-волчьи! Пропала карьера, утрачен весь смысл воровской жизни, разом ухнул в парашу весь авторитет, накопленный годами… А нехуй трогать красное! Хочешь пролезть в Воры – соблюдай, сучара, традиции!

– Вот, – говорю я Федору уже в хате, – напрасно ты передо мной своими партзаслугами козыряешь. Не то место, не та аудитория. Здесь другие истории в цене – про баб, кабаки и снова про баб, но уже других.

– Все-то горюшко мое как раз из-за них, проклятых! Все-то беды мои, – и носом зашмыгал, болезный.

Вот, думаю, и нашел я точку соприкосновения! Это не почки по ночам отбивать – тут, шавки позорные, интеллект нужен! Рассказал он мне о любовнице своей Нунэ, как погряз с ней в блуде, позабыв жену честнейшую. Как закрывал глаза на безобразия в тресте ресторанов и столовых подведомственного города, где директриса развернула невиданные хищения. Как хлопнули менты да гэбэшники всю камарилью и как разом кинулись прочь все бабы – одна сейчас самозабвенно топит его показаниями надуманными, другая просто свалила в неизвестность. И только боевая подруга – жена верная, незаслуженно им обиженная – ждет его терпеливо в квартире с фарфоровыми слониками. Слушал я этот поток, подталкивая его в нужное русло и отсекая лишнее. Детей у него нет, за Нунэ тоже гоняться незачем – ненависть к ней у клиента искренняя и горячая. Подозревал он ее в изменах, но сил не было расстаться. Расставаться, конечно, незачем, особенно если она в сексе хороша – это пережиток, мелкособственнические настроения. Но вот бабло в таких ситуациях 99% мужиков, даже членов КПСС, перепрячут. Друзей у него тоже нет настоящих – все больше партэлита, то есть говно-люди. Остается жена. О ней он говорит с чувством немалой вины, но и с большой долей страха. Почему он ее боится? Лучше пока не пальпировать эту тему. Сыграли мы три партии – он чутка успокоился. Мне нельзя все время слушать – иначе это на допрос похоже будет, и клиент насторожится – так я всякие истории вставляю, консультирую его по нравам тюремным, советую. Чую – пора вернуться к разговору о жене.

– А правда, что за разводом партработника обязательно следует исключение из партии?

– Хуже! Еще и работы лишат. Развод для нашего брата – это крах всего.

И вновь я его вожу вокруг да около этой темы, внимательно срисовывая движение век, рефлексию мышц лица – ну все как при серьезной игре на катране. Все, кажется, затыкается вокруг жены, но неясно, в каком плане. Либо это просто переполняющее чувство вины, либо таки спрятал у нее нетрудовой клад и боится, подлец. Опять же – чего именно боится? Боится, что супруга треснет и выдаст припрятанное? Маловероятно. Он уже прекрасно понял, как работает эта система – тут мертвые заговорят. Давно бы уже все изъяли да к делу приобщили. Остается предположить, что боится он того, что жена кубышку просто не найдет. Но вот в какой плоскости лежит его страх? Опасается ли он, что бабло банально сгниет в земле либо того, что оно сгниет в земле до его выхода на свободу? Надо пробить – как он видит свою ситуацию и свои шансы на выход. И я начинаю разговор с фразами, построенными в будущем времени: «когда все это закончится», «когда выпустят» и тому подобными.

– А я и не выйду отсюда никогда, – с грустной уверенностью отвечает на мой незаданный вопрос Федор Николаевич, – дело в том, что у меня уже был инфаркт, есть астма с диабетом – и вот, стараниями этих товарищей, – кивает он в сторону шестерок, – теперь еще кровь в моче и в горле. Да и нечего мне делать на воле-то. Стыдно очень. Перед людьми.

На слове «людьми» я поставил ему мат и полез на полку – надоело играть, надоел разговор этот, мне ненужный. Лег, закрыл глаза, но разогнать мысли не получается. Что значит «стыдно»? Отовариваться в спецраспределителе не стыдно было? Гнать с трибун бессмысленную парашу год за годом? Днем нудить о Моральном кодексе строителя коммунизма, а вечером, рассказав по телефону жене о затянувшемся собрании, вдохновенно переть знойную армянку под хороший коньяк с икоркой. Баблом он наверняка делился, так перед какими людьми ему стыдно – перед теми, кто давал снизу, или перед верхними, кому сам передавал? Или перед всей цепочкой? Удивительная помойка. С этими мыслями я погружаюсь в спасительную расслабляющую полудрему.

И они еще называют меня картежник-мошенник. Да я агнец. Я ангел во плоти!