Читать книгу Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 1 - Александр Кваченюк-Борецкий - Страница 22

Артемьевой Любовь Гавриловне присудили семь лет лагерных работ, но это ее мало огорчило. Главное, что ее ребенок будет с ней до тех пор, пока ему не исполнится три года. Освободившись, законная мать заберет сына из детдома. Но – куда именно, пока что не знала. У нее не было ни собственного угла, ни перспективы иметь таковой в будущем. Как ей казалось, давным-давно… Да, давным-давно она жила вместе с отцом и матерью в деревушке Сосновка. От рассвета до заката родители работали в колхозе. Люба училась в школе. А, когда закончила десятилетку поехала в город. Поступила в учебное заведение, чтобы приобрести профессию геолога. Ей все равно было, где ума набираться. Нищая и лапотная деревня опостылела. Надоело молча наблюдать, как спивался отец. Как под пьяную руку он методично избивал мать. А – после, та старательно подбеливала мукой темные синяки на лице…

Каждое лето бабушка Екатерина Павловна Артемьева привозила в Сосновку младшего сына Елизара на поправку. Молочком отпаивать. Елизар Артамонович, младший брат Гаврила Артамоновича тоже воевал. Но старший пришел с фронта целехонек, а младшему не повезло: лишился обеих ног. Так и прокатался в инвалидной коляске всю оставшуюся жизнь. Хотя хата у Артемьевых была довольно просторная – четыре комнаты, большие сенцы, веранда, к тому же имелись банька и огород, частых гостей там не особенно жаловали. Софья Паладьевна, жена Гаврила, напрямки выговаривала мужу:

– Опять горькую, вместо молочка, хлестать будете, черти!

– Цыц, баба проклятая! – тут же приструнивал Гаврил Артамонович норовистую супругу. – Много ты понимаешь в мужском товариществе.

– Какой же он тебе товарищ? Он – твой младший брат! Вдобавок, калека!

Жаль его было Софье Паладьевне. Да, только употреблял он самогона не меньше с виду благополучного во всем Гаврила Артамоновича. Поворчав немного для порядка, на то, что братья страсть как любили выпить, вскоре хозяйка угомонялась. По приезду Елизара Артамоновича вместо одного мужика охотно кормила, поила и обстирывала двоих. В своем рвении она походила на добрую няньку. К ночи по очереди перла на себе, точно вязанку дров, напившихся в усмерть братьев, каждого – до его кровати. Иначе они кочемарили бы прямо в кухне, за столом. Но, прежде, вынимала у них изо рта дымившиеся папироски. За исключением редких случаев, когда Артамоновичи не забулдыжничали вовсе, подобное повторялось, почти что, каждый вечер. Только, что сказками и песенками колыбельными Софья Паладьевна их не тешила. Да и кому бы они были нужны? Может быть, еще довольно молодую женщину заводило то, что Елизар Артамонович почти на десяток лет был младше ее мужа. Хорош собой. И, если бы не увечье, то за завидного жениха вполне б сгодился. Когда он пялился на Софью Паладьевну, щеки ее невольно розовели. Гаврил Артамонович как будто бы не грузился этим. Возможно, для него и его супруги не являлось новостью, что калеке требовалась женщина, чье плечо пришлось бы ему подстать. Да, только, разве, мед было за убогим? Какой дуре набитой – идти за него резон?

– А – что, Елизарка! Давай, мы тебя поженим! – не раз то ли в шутку, то ли всерьез предлагал Гаврил Артамонович брату. – Вон, у нас в деревне, сколько добра этого зазря пропадает!

Но всякий раз Елизар Артамонович ссылался на то, что он, мол, еще для этого не созрел. Не нагулялся вволю. Да и ни к чему. Сам – без харчей. Зубы – на полку. А тут – еще один рот! Калека, казалось, всячески чуждался темы насчет собственной неполноценности. Как будто и впрямь был вполне здоров и с виду казался ничем не хуже других фронтовых мужиков. Не канючить же ему, каково это – без ног? Нет, таких, как он, конечно же, было много. Еще больше – тех, кто вообще не воротился с войны. Елизар Артамонович успокаивал себя, что принял муки за Родину, чтоб другим жилось по-людски. Но хорошо ли они жили? Если так, то почему он не радовался за них? И даже, завидуя Гаврилу Артамоновичу, прекрасно понимал, что его благополучие, которым тот, порой не скрывая этого, кичился, лишь кажущееся! Видимо, рядом с ним, калекой, самооценка старшего брата в его собственных и глазах супруги заметно поднималась. И тогда все вокруг ему виделось в несколько более светлых тонах, чем это было на самом деле…

А однажды ночью предутреннюю дремоту маленькой Любе померещились голоса в комнате за стенкой, точнее, перегородкой из досок, залепленных штукатуркой, где гостевал и укладывался на ночь Елизар Артамонович. Потом – всхлипыванья. Ворочаясь с боку на бок, она с остервенением пучила зенки во тьму.

– Ах, бедный, ты, мой! – вдруг отчетливо донесся из-за стены голос Софьи Паладьевны, высокий и грудной. – Рада бы тебе помочь, но чем, не знаю!

– А ты приласкай пожарче! Приголубь, Софьюшка!

По второму голосу, отрывистому и гортанному, Люба поняла, что ночным собеседником мамы был не кто иной, как Елизар Артамонович.

– Не могу, Еля! Не обессудь. Никак не могу! Я люблю Гаврила!

– Ну, так, а я – чем хуже?

– Ничем! Ты – лучше!

– За чем же дело стало?

Потом за стенкой шумно засопели. Заскрипела кровать. Через минуту, другую, а может, и больше все унялось.

Наутро Софья Паладьевна, такая же бодрая и энергичная, как всегда, влажной тряпкой протирала в доме полы, хлопотала у печи. Елизар Артамонович не завтракал, сославшись на нездоровье. Уединившись в своей комнате, он за все утро не вышел из нее ни разу. Люба без конца косилась на мать. Но не заметила в ней ни тени смущения или раскаянья. Софья Паладьевна, как будто бы, и не амурничала с калекой прошлой ночью. А, может, и так ничего не было, и Любе все это только попритчилось?

День за днем в семье Артемьевых все шло своим чередом. Софья Паладьевна была с родными сдержанна и даже холодна. Но зато, как и всегда, активно хозяйствовала. Летом в колхозе работы поубавилось, и в большинстве своем Гаврил Артамонович баклушничал дома. Он, то маялся с похмелья, то лупил самогон на пару с Елизаром Артамоновичем. Последний выглядел заметно оживленнее, чем всегда. Шутил да острил невпопад. Явно с ним творилось что-то неладное. Немногословный, он вдруг – айда анекдоты старшему брату травить.

Мол, собрались за круглым столом Черчилль, Рузвельт и Сталин, чтобы решить, что с Гитлером делать после того, как возьмут его в плен. Черчилль говорит: «Сначала я выжгу ему глаза сигарой, а потом отправлю в Тауэр!» Рузвельт заявляет: «Я переломаю Гитлеру все кости, а потом посажу на электрический стул!» Дошла очередь до Сталина: «Еву Браун я отдам Берии, а Фюрера сошлю на Кавказ. Пусть сначала баранов научится пасти, а потом войну мне объявляет!» Ха-ха-ха!.. Хи-хи-хи!

Листья жухли. Рядили нудные дожди, а братья пьянствовали, не просыхая. Софья Паладьевна не мешала мужикам всласть куролесить. Зато у Гаврила Артамоновича беспричинно чесались на жену кулаки. То плохо прибралась она: в доме – грязи больше, чем в нужнике, то скотину впору не накормила… Все – не так, не по нем! Софье Паладьевне, хоть, из дому беги, до того умаял супруг попреками! Елизар Артамонович давай заступаться за золовку.

– Ну, чего ты, Гаврила прицепился к бабе своей, точно репей – к юбке!

Но это еще больше покоробило главу семейства.

– А ты – кто, здесь, такой? Сиди и помалкивай! Вот когда женишься, тогда и поглядим, каков, ты, муженек будешь?!

– Да, уж, не тебе чета, Гаврила!

– Вон ты как заговорил, калека двадцатого века! – вскипел вдруг Гаврил Артамонович. – Ты, наверно, завидуешь мне потому, что сам ни на что не годен! Своей бабы не имеешь, а перед моей выкомариваешься! Что не так, скажешь?

А Елизар – ему:

– Дурак ты, братец! Дурак!

– Может быть, и – дурак! Только не слепой потому, что вижу, что глаз ты на нее положил! Тоже – мне, Дун Гуан выискался! – нагнетал страсти ревнивый супруг.

– Кто, кто?!

И Елизар Артамонович так саданул аргументом по столу, что опрокинул на пол тарелку с борщом, которого за кураж и ложки не попробовал.

– Ты выбирай выражения, братец! Не думай, что, если я – инвалид, так за себя постоять не смогу!

– Ты ы ы?! Угрожать мне?!

Лицо Гаврила Артамоновича даже исказило вдоль и поперек от кипишу.

– Вот – гад!..

Он схватил со стола пустую бутыль и замахнулся на младшего брата.

– Гаврил! Ты что удумал, Гаврил?!

Софья Паладьевна опрометью бросилась к мужу! Но – поздно!.. Елизар Артамонович, даже охнуть не успев, брыкнулся со стула. Сам весь – в крови!.. Свежевымытые не крашенные половицы под ним тоже тотчас побагровели… Увидев это, Софья Паладьевна громко вскрикнула. Прикрыв рот рукой, вся затряслась от беззвучных рыданий. А Гаврил Артамонович, наполовину протрезвев, сделался как помет тараканий.

– Братка, а братка! – еле слышно одними губами, то и дело, повторял он. – Как же, это, так?! Как же?! Прости! Прости меня!

Он кинулся к неподвижному телу калеки, и, взяв его за отворот рубашки, приподнял с пола и стал трясти, как безумный.

– Брат! Братка! Очнись!

Елизар слабо застонал.

– Живой, живой! Слава богу! – заблажил Гаврил Артамонович. – Мать, твою мать! Скорее – чистую простынь и теплой воды!..

…Через неделю за Елизаром Артамоновичем приехала Екатерина Павловна. Они распрощались с хозяевами, и были таковы. А еще через месяц бабушка Любы прислала письмо. Мол, Елизар Артамонович скоропостижно почил от кровоизлияния в мозг. Екатерина Павловна не похороничала так, как – не на что. Гроб с телом сына свезла на кладбище. Вот и – весь сказ. Гаврила Артамоновича неприятно поразило известие о преждевременной кончине младшего брата. После чего он брался за стакан еще охотнее, и сознательно не высаживался из запоя. Для Софьи Паладьевны это было невыносимо. К тому же, Гаврил Артамонович обвинял ее во всем худом, что, так или иначе, приключалось с ними за их совместную жизнь. Но, больше всего, укорял в смерти младшего брата, как будто бы во время пьяной ссоры именно она нанесла ему увечье, треснув пустой бутылью из-под самогона по голове… Софья Паладьевна по привычке мирилась с тяжелым нравом мужа. Любу же Гаврила Артамонович и раньше не баловал вниманием и лаской. Теперь – и подавно!..