Читать книгу Депортация из Рая - Александр Лаврентьев - Страница 3

Если мы зададимся досужим вопросом, каким должно быть живописное произведение, пусть не гениальное, но на то претендующее, чтобы считаться меж людьми, к искусству неравнодушными, хотя-бы шедевром, то ответ будет таким: подобная картина должна удовлетворять, по крайней мере, нескольким азбучным критериям. Назовём главные, не понаслышке знакомые любому профессионалу кисти, карандаша и стирательной резинки. Безусловно, это грамотно выстроенная композиция и точно найденное художником место зрительного центра, поэтому так важна правильно как выбранная точка зрения, так и высота линии горизонта, напрямую связанная с тем, куда художник поместил своего зрителя. Помимо того, для верного восприятия живописного полотна немаловажно равновесие различных частей его и та ритмика, с которой выстроено изображение. Кроме сказанного, следует упомянуть характер освещения, желательное разнообразие форм, общую красочность картины, как вытекающую из того верно выбранную художником колористическую гамму и общую цветовую целостность. Отметим такие немаловажные характеристики картины, как верно угаданный размер, так и точно выбранное пропорциональное соотношение высоты и ширины живописного изображения. Или мы что-то упустили?

Ну, конечно, сюжет! Истинные ценители и знатоки живописи в этом случае подскажут, что помимо перечисленного, именно сюжет – немаловажная составляющая любого, а не только живописного произведения. И будут совершенно правы! Сюжет полотна, что сейчас мерно перемещалось вдоль псевдоклассического фасада Клуба работников торговли имени Первой Пятилетки, был не слишком замысловат и легко узнаваем. Человек с телом культуриста, изображённый на холсте, был облачён в чёрное трико и в полумаску, квадратная челюсть подчёркивала его мужественность, не то острые уши, не то дьявольские рожки забавно торчали у него на макушке. Из-за его массивного плеча атлета выглядывал ещё один персонаж, с болезненно бледным лицом и непропорционально большим смеющимся ртом. Томная блондинка не без кокетства смотрела на человека-летучую мышь, а малоприятная личность, похожая на пингвина, косилась на ту вожделеющим взором. Исходя из современного посыла, что предметом подлинного искусства может быть любой объект, только названный художественным, не будем слишком придирчивы к увиденному. Отдадим должное: киноафиша, не смотря на её кажущуюся утилитарность и вероятную недолговечность, была подлинным произведением искусства: холодная гамма красок, сочно прописанный колорит, убедительная и не лишённая изящества композиция, уверенный мазок профессионала и стильный шрифт – да любой эксперт по живописи, пусть и поморщившись, всё равно признал бы её несомненные достоинства.

«Очередное возвращение Бэтмена» – гласила надпись на шедевре. Молодой человек лет под тридцать, что нёс полотно первым, скорее всего, и являлся его творцом, на то весьма явно указывало унылое выражение лица и мятый халат, весь перепачканный красками. Он был высок ростом, правильные черты лица несколько портил длинный нос, его изрядно отросшие и светлые волосы были кокетливо собраны в хвостик. Вторым, пусть и косвенным обстоятельством, подтверждающим несомненное его авторство, являлся его напарник, нёсший полотно сзади, из-за того, что признать в нем человека, принадлежащего к сфере искусства, было проблемно: его походку сложно было назвать твёрдой, внешность – артистической, а физиономию – трезвой.

Как можно забыть: имя автора! Никакая картина, пусть самая превосходная, не будет считаться таковой, если не подписана прославленным именем, хорошо известным не только около-художественным критикам, но и широкой публике, не чуждой изящному. Без этого наиважнейшего условия все потуги художника, будь он четырежды гениальней Рафаэля, пропадут втуне и ни один музей его творений приобретать не станет. Ежемесячный оклад и никаких квартальных премий – такова участь современного гения!

Увы, любого художника, пусть самого талантливого, могут преследовать неудачи, даже в мелочах: законченная афиша не желала вставляться на предназначенное для неё место – в уличный подрамник, сваренный из металлических уголков. Этому казусу имелось простое объяснение – недавно натянутый на старую раму холст оказался грубее и толще прежнего. Начавшийся моросить дождь уже намочил низ полотна, строка со временем сеансов предательски поплыла вертикальными подтёками.

– Пахомыч, молоток подай!

Напарник художника извлёк молоток из петли комбинезона, однако решил проявить самостоятельность:

– Лучше я сам!

Если бы отечественная ругань могла материализоваться и имела те же единицы измерения, что и сила звука, то рядом с Мариинским театром вместо клуба работников торговли в мгновение ока вырос-бы остеклённый небоскрёб высотой в сто двадцать децибел – Пахомыч с размаху угодил молотком себе по пальцам. Не все учреждения культуры ассоциируются с банно-прачечными комбинатами, однако псевдоантичное здание Клуба работников торговли имени Первой Пятилетки под напором многоэтажного мата пока-что устояло и не обратилось в руины. Случайный прохожий как человек, наверняка не чуждый прекрасного и явно понимающий толк в живописи, что наблюдал за выносом и монтажом живописного произведения, решил вмешаться.

– Бог в помощь! – прозвучал чей-то хрипловатый голос: обернуться и рассмотреть его источник у автора полотна возможности не было. – Давай пособлю.

Упрямый подрамник с трудом вошёл в верхние пазы, однако в нижние вставляться не желал.

– Немного выше, – теперь голос прозвучал над самым ухом, утратив при этом большую часть первоначальной язвительности. – Монтировка есть?

– Я сам, придержи лучше вот здесь, – раму с холстом заклинило в верхних креплениях и вставать на место та не желала. – Пахомыч, кончай материться, лучше молоток подай.

Несколько точных ударов – и наконец, живописный шедевр занял соответствующее ему место.

– Сколько не болела, а померла, – произнёс нежданный помощник. – Привет, Дюдя!

Афиша встала на место и у её автора появилась возможность внимательней рассмотреть своего спасителя, в бородатом лице которого угадывалось что-то знакомое.

– Влад, Бородин?

Вам встречались люди, чья внешность является полной противоположностью вашей собственной? Если вы высоки ростом, то ваше vis-a-vis3 будет росточка маленького, антагонистом худого будет человек полный, курносому будет оппонировать горбоносый, а блондину противостоять брюнет. Если поставить таких людей рядом, то два старинных приятеля, случайно встретившиеся у ныне несуществующего здания клуба, в точности этому правилу соответствовали: давно замечено, что такие люди или делаются недругами, испытывая друг к другу беспричинную антипатию, либо по жизни друг друга дополняют, становясь друзьями не-разлей-вода.

Из сказанного следует, что Влад был невысокого роста, имел склонность к полноте и вздёрнутый нос, коротко стриженные тёмные волосы и отдающую лёгкой ржавчиной бороду. Одет он был в армейская куртку поверх футболки с линялой надписью «Pink Floyd», а сандалии на босу ногу были явно не по погоде.

– Точно! Изостудия дворца пионеров, год эдак семьдесят второй.

– Ну конечно! Ты мне тогда колонковую кисть подарил, для акварели.

– Не помню такого.

– Не важно, я помню, будем считать, что мы в расчёте! – автор живописного шедевра явно обрадовался неожиданной встрече. – Из-за растительности на физиономии тебя сразу не признать – ну прямо вылитый Че Гевара. Если не спешишь – может, зайдём ко мне в мастерскую, тут рядом. Чай или кофе?

– Кофе, конечно!

Питерский дождь, поначалу собиравшийся зарядить надолго, передумал и на короткое время уступил своё место солнцу. Колоритная троица, расправившись с Бэтменом, свернула в переулок, Пахомыч двигался замыкающим, дуя на ушибленные пальцы, и продолжал устало ругаться. Служебный вход оказался не заперт, после улицы глухой коридор казался тёмным тоннелем, Дюдя не сразу отпёр ключом дверь с разболтанным замком. Мастерская оказалась каморкой на два окна, в ней стоял характерный запах художественных химикатов, вдоль стены изнанкой пристроились пара холстов, на полках громоздились банки с краской. Календарь, ярким пятном висевший на облупленной стене, устарел на пару лет, показывая, что на дворе всё ещё 1987 год: явное свидетельство о наплевательском отношении обитателя мастерской ко времени. Глянцевая блондинка с идеальной фигурой собиралась освежиться в бассейне, в синеве которого отражались пальмы, её единственным дефектом являлся ранний склероз – блондинка забыла надеть купальник. Катушечный магнитофон занимал большую половину письменного стола, остальную его часть загромождали бобины с плёнкой, кисти, флейцы и горшок с завядшим кактусом. Незавершённый шедевр стоял грубо сколоченных козлах, новая афиша являла собой броскую и весьма живописную композицию, центром которой был прицел двустволки, наведённый на бутыль с русским национальным напитком. Полотно было почти дописано:

– Особенности какой охоты? – прочёл Влад часть названия, намеченного пока карандашом.

– Национальной. Тебе с сахаром?

Шесть ложек кофе из бумажной пачки перекочевали в алюминиевую турку с болтающейся ручкой, которая, в свою очередь, оказалась на самодельной электрической плитке. Дюдя разложил складной столик, сервировав тот разнокалиберными кружками и пачкой печенья.

– Как-то неожиданно было видеть тебя сегодня, сражающегося с самим Бэтменом – сказывали, что ты в Москву перебрался? – в интонациях Влада одновременно сочетались ирония и сочувствие. – Ты ведь вроде-как Строгановку4 закончил?

– Да, верно. После академии помыкался – работы нет, а где есть – ничего не платят. Идти вольным художником на Арбатскую панель – так там та ещё мафия, чужих, да ещё с академическим образованием не пустят. Устроился в центральные реставрационные мастерские, имени Грабаря. Зарплата не ахти, но жить было можно.

– Дюдя, так мы с тобой коллеги, я тоже по части реставрации! А в Питере какими судьбами?

– В Москве пришлось всё бросить, из-за того, что тётушка заболела. Обширный инсульт, год за ней ухаживал, месяц назад похоронил. Зато работу нашёл почти по специальности, спасибо Пахомычу, он мой сосед по подъезду: хороший он мужик, когда трезв. Раньше трудился инженером на Адмиралтейской верфи, уволили, жена ушла, – Дюдя разлил остатки кофе по кружкам. – Две радости: клуб – в трёх шагах от дома, а рабочий процесс тот же – холст, краски. Старое смываю, поверх пишу новое.

– Могу тебя утешить – мои дела не лучше, великая карьера живописца у меня тоже не задалась, – Влад отпил кофе из керамической кружки и запихал в рот раскрошившееся печенье. –Ты сколько времени в реставрационных мастерских у Грабаря трудился?

– Почти шесть лет. Специализация по ранней западноевропейской живописи.

Влад задумчиво выждал паузу.

– А ведь я могу попробовать тебя пристроить.

– И куда-же?

– В реставрационную мастерскую при музее Изящных Искусств, я поговорю с шефом. У нас вакансия свободна, уволилась одна юная особа, сейчас служит в израильской армии, – Влад допил кофе и встал из-за стола. – Давай сделаем так. Я сбегаю за чем-нибудь покрепче кофе, а ты запишешь мне свои координаты. Если дело выгорит, я позвоню. Ты как?

Всё дальнейшее случилось само собой: телефонный звонок через пару дней лишил кинотеатр Клуба работников торговли имени Первой Пятилетки превосходного художника, однако, если не забегать по времени так далеко, а переместиться всего на пару часов, то обоих приятелей можно было предсказуемо обнаружить за столиком, что размещался в цокольном этаже дома по улице Глинки. Судя по воздуховодам, распивочная находилась в бывшем бомбоубежище, не до конца переделанным в бар, где, как и принято в подобного рода заведениях, одновременно работал телевизор, у которого убрали звук, а из динамиков стереосистемы ритмично бухало то, что почему-то считалось музыкой. Приятели попытались угол потише – такого не оказалось.

– Ещё по кофе?

– И с коньяком. Его можно побольше.

Столик в углу оказался наполовину занят двумя гражданами Финляндии, отбившиеся от остальной группы алкогольного тура по Северной столице – литровая бутылка Смирновской была на треть пуста.

– Tovarisch! Drink! – финский язык оказался прост и понятен, а его носители – людьми не жадными и компанейскими: бездельник, кто с нами не пьёт! В ожидании заказа Влад занялся изучением репродукции голландского натюрморта в рамке, что висела не неоштукатуренной стене, огласив Дюде результат долгих раздумий:

– На спор, хочешь скопирую один-в-один?

– Верю. Могу в этом помочь.

Предыдущее состояние беспричинной радости от выпитой смирновской сменилось у Дюди приступом чёрной меланхолии:

– Как живописцы мы никому не нужны. Наше с тобой академическое образование – бесполезный балласт, это как исповедовать теорию флогистона, когда остальной мир пересел в автомобиль, во всю пользуясь результатами кислородного горения. Метод социалистического реализма, вдалбливаемый с детского сада – полный атавизм. Мы с тобой – две обезьяны на пальме, все остальные с неё спустились, давно потеряв хвост по дороге. Кому в мире интересен художник, рисующий в салонной манере до эпохи импрессионизма?

– Что он сказал? – спросил один финн у другого, разливая из бутылки в четыре чашки остатки содержимого.

– Кажется, нас с тобой назвали обезьянами, – ответил ему второй, стараясь держать голову прямо. – Не пойму я этих русских, придётся снова перечитывать Достоевского.

Меж тем, мировая скорбь, завладев, цепко удерживала в своих объятиях и не отпускала Дюдю:

– Вспомни того голландского парня с отрезанным ухом: если живопись не приносит денег, то это искусство.

– Есть второй вариант: твоя живопись – это дешёвая мазня.

Смена обстановки может изменить ход мыслей: приятели, уже вчетвером, в поисках заведения потише, обследовали несколько близлежащих заведений, подходящего так не обнаружили, а потому оказались на набережной Мойки. Сознание к этому времени сделалось фрагментарным, поэтому Дюдя не помнил, как в его руках оказалась полиэтиленовый пакет с финским флагом, а в ней – бутылка вина и бумажные стаканчики. Маленькая площадка, к которой вели каменные ступени, когда-то выполняла роль небольшой пристани и находилась чуть выше уровня воды; прислонившись спиной к её гранитной облицовке, под её сенью мирно спали двое финнов.

Лёгкая рябь искажала отражённый в воде свет уличного фонаря, он распадался на отдельные искрящиеся пятна, не желая собираться в единое целое. Вдали, в серых сумерках, позолоченной матрёшкой мерцал далёкий купол Исаакия. Странно: бумажный стаканчик каждый раз оказывался пустым, хотя Дюдя точно помнил, что его только-что наполняли. Вино терпко пахло, а болотный запах тёплого августа ещё не выветрился под напором вихрей из Финского залива. Остальной мир исчез, он перестал существовать – земля вновь сделалась плоской, а её пространство уменьшилось до размеров сцены будущего трагифарса, небольшого фрагмента города, что состоял из плоских декораций стен, дуги моста и пустынной глади канала. Хотелось, чтобы так было всегда: хмельно, беззаботно и уютно, – пара нестройных голосов затянула:

– Во Францию два гренадера из русского плена брели.

– И оба душой приуныли, дойдя до китайской земли…

За мостом, через канал, зловеще нависала заросшая деревьями тёмная громада Новой Голландии, за обветшавшей аркой таилась бездна Аида, а по парапету прогуливался её страж, часовой с фузеей и в петровской треуголке:

– «Товарищ, я вахты не в силах стоять» – сказал тут капрал капитану…