Читать книгу Мифы и реальность - Александр Михайлович Крживецкий - Страница 15

Мастер Ёсихидэ, скупой, спесивый и заносчивый человек, считал себя самым лучшим и даже самым великим художником в стране. Это профессиональное первородство каждодневно вырывалось из его уст и прямо-таки капало с кончика его носа. Более того, он считал, что такого замечательного и умного человека, как он, нет и небыло на всем белом свете. Ёсихидэ осмеливался высмеивать даже нравы и обычаи жителей провинции, а впадение в транс знаменитой жрицы Хигаки считал просто надувательством. Когда однажды он лицо Будды Киссётан76 срисовал с простой потаскушки, а Будду Фудо77 списал с закоренелого каторжника, его ученики ужаснулись такому святотатству и попросту разбежались, страшась за свое будущее.

Что уж говорить, мастер Ёсихидэ действительно достиг вершины в искусстве живописи, но по сравнению с другими знаменитыми художниками, такими как Каванари78, или Канаока79, картины которых обладали чудесными свойствами (например, нарисованное на створке двери сливовое дерево, в лунные ночи благоухало сливой, а изображенные на ширме придворные, играющие на флейтах, ранним утром действительно тихо исполняли нежные мелодии, приветствуя алую зарю), произведения мастера Ёсихидэ вызывали странные, если не сказать, жуткие ассоциации. Так о его картине «Круговорот жизни и смерти»80, которую мастер написал на воротах храма Рюгайдзи, говорили, что когда поздно ночью проходишь через ворота, то обязательно услышишь стоны и рыдания небожителей и почувствуешь запах гнили и разлагающейся плоти. А портреты женщин, нарисованные по приказу Его светлости Хорикава, были просто изумительны, но сами женщины быстро увядали, словно у них вынули души, и умирали. Потому в народе пошел слух, что в картинах Ёсихидэ замешано колдовство. Случалось, что его сравнивали с Тираэйдзю – так звали черта, который в незапамятные времена прибыл в Японию из Китая.

Но даже у такого злобного и алчного человека, который ни в грош не ставил никого и ничего, было одно настоящее человеческое чувство – он до беспамятства любил свою единственную пятнадцатилетнюю красавицу дочь.

Он лелеял ее как мог. Не жалел денег на платья, украшения, золотые заколки для волос и флаконы благоуханий.

В живописи мастер Ёсихидэ строго придерживался одного важного принципа – он не рисовал то, что никогда не видел.

Однажды Его светлость призвал к себе во дворец художника и повелел расписать шелковые ширмы, изобразив муки ада81.

Мастер с удовольствием принялся за работу. В углу одной створки он нарисовал десять князей преисподней, а по всему остальному пространству изобразил такое бушующее адское пламя, будто это пылали нож-деревья на меч-горе82. Множество грешников разного звания и положения – от грязных нищих до блестящих сановников – корчились в пламени и дыму преисподней, истязаемые адскими слугами с бычьими и конскими головами.

Художник работал как одержимый, не выходя из дома, и работа была почти закончена через шесть месяцев. Осталось только, по замыслу мастера, изобразить последнюю сцену – горящую карету с молодой девушкой внутри, поэтому Ёсихидэ пошел во дворец Его светлости с необычной просьбой.

Он почтительно простерся ниц перед Его светлостью и проговорил хриплым от волнения голосом:

– Я упорно трудился над картиной мук ада на ширме, что Ваша светлость повелела мне написать. С великим усердием днем и ночью держал я кисть и добился успеха. Однако, одну сцену я не могу нарисовать, так как не видел горящей кареты, пылающей в сумерках, внутри которой, разметав охваченные пламенем черные волосы, извивается в муках изящная придворная дама. Прошу Вашу светлость – сожгите у меня на глазах карету с молодой дамой.

Лицо Его светлости потемнело, брови нахмурились, и он задал художнику вопрос:

– Как же ты сумел нарисовать князей преисподней, адский огонь и муки проклятых грешников? – Ведь ты не был в аду.

– Ваша светлость, с почтением отвечал Ёсихидэ, я когда-то видел огромный лесной пожар в засушливый сезон, и мне легко было изобразить бушующее пламя, я также присутствовал на истязании приговоренного к пыткам за лжесвидетельство и бичевании вора, закованного в цепи, а на днях наблюдал наяву как хищная птица терзала грудь связанного преступника. А черти и слуги преисподней почти каждую ночь мучают меня во сне. Так что все это мне знакомо. Но я никогда не видел горящей кареты.

Внимательно посмотрев на художника, Его светлость проговорил:

– Хорошо, я сожгу карету! И посажу туда изящную женщину, наряженную придворной дамой. Она погибнет в ужасных муках. Тот, кто замыслил это нарисовать, действительно первый художник на свете!

Ёсихидэ припал руками к полу и прошептал:

– Это великое счастье!

Прошло три дня. Вечером за художником пришли слуги Его светлости и повезли в ущелье на загородную виллу.

Наступила темная безлунная ночь. Все расположились на веранде. Ветер колебал пламя светильников, в дрожащем свете которых, то появлялись, то исчезали человеческие фигуры. Все это было похоже на сон, и почему-то навевало ужас.

А на террасе в саду, прямо перед зрителями, сверкала в золотых украшениях парадная лакированная карета, незапряженная, с оглоблями, опущенными наклонно на подставку. Синяя бамбуковая занавеска с узорчатой каймой была опущена донизу и скрывала то, что находилось внутри. Вокруг кареты стояли слуги с горящими факелами в руках.

Его светлость громким голосом окликнул художника:

– Ёсихидэ! Ты все еще хочешь увидеть горящую карету с молодой дамой внутри?

– Да, – ответил мастер с поклоном.

– Будь по-твоему, – сказал Его светлость, – смотри хорошенько. Такого зрелища ты еще не видел!

По знаку Его светлости, слуги отдернули занавеску и все присутствующие от неожиданности вскрикнули. В карете, связанная тонкими цепями, сидела дочь Ёсихидэ. В то же мгновение слуги с трех сторон подожгли карету, и пламя, смешавшись с дымом, быстро охватило низ кареты, а затем огненные языки обвили кузов и полыхнули до небес.

Залитое светом морщинистое лицо художника было ясно видно. Широко раскрытые глаза, искривленные губы, судорожно подергивающиеся щеки, и застывший в беззвучном крике ужаса рот. Страх и отчаяние, овладевшие душой мастера, были написаны на его лице.

Но странное дело – прошло совсем немного времени – и художник, завороженный пляской огня, преобразился и теперь стоял, скрестив руки на груди, с сиянием самозабвенного восторга…

Через месяц ширма с картиной мук ада была готова. Художник отнес ее во дворец и удостоился похвалы Его светлости и его гостей.

Осмотрев все створки ширмы, Его светлость, глядя на Ёсихидэ, подумал:

«Сколь бы превосходен ни был он в искусстве и в умении своем, но если не понимает он законов пяти извечных отношений, быть ему в аду»83.

Вечером того же дня художник повесился у себя дома.

В пору пышного цветения лотосов, Будда Амитабхе в глубокой задумчивости бродил по краю вечной радости (Гокураку)84, среди прудов с чистейшей водой, дно которых покрыто золотом, серебром и драгоценными камнями.

В этих прудах произрастали разноцветные лотосы, на которых покоились бодхисатвы85. Вокруг росли благоуханные ароматные деревья и цветы. Нежные звуки неспешных волн в прудах сливались с пением сладкоголосых птиц, восхваляющих и разъясняющих буддийское учение.

Купание в этих прудах доставляло наслаждение и очищало сердце от всякой грязи.

В Раю тогда было утро.

В отдалении виднелся колодец с изумрудно чистой водой, дно которого достигало глубоких недр преисподней.

Будда подошел к колодцу и сквозь кристальные воды увидел внизу Игольную гору86, реку Сандзу87 и Озеро крови. Там в бездне преисподней, кишело великое множество грешников, захлебывающихся в крови озера.

Так случилось, что взор Будды остановился на старике с морщинистым лицом и он тотчас узнал знаменитого художника Ёсихидэ.

Он сразу же пересчитал все прегрешения мастера и уже намеревался отойти от колодца, но вспомнил, что однажды Ёсихидэ, гуляя по своему саду, увидел крохотного паучка, пересекающего тропинку. Он было занес ногу, чтобы раздавить паучка, но вдруг остановился и подумал: «Нет, он хоть и маленький, но, что ни говори, живая тварь. Жалко понапрасну убивать его». И пощадил паучка. Так что и у этого злого человека на счету нашлось одно доброе дело. И раз однажды Ёсихидэ подарил жизнь меньшому брату, Будда захотел спасти грешника из бездны ада за одно лишь это благодеяние.

Тут, на счастье, на глаза Будде попался райский паучок. Он подвесил прекрасную серебряную нить к зеленому, как нефрит, листку лотоса. Будда осторожно взял в руку тончайшую паутинку и опустил ее конец в колодец. Паутинка скользнула вниз, растянулась, и вскоре достигла самых отдаленных глубин преисподней.

Там во тьме тысячи грешников то всплывали на поверхность Озера крови, то, захлебываясь, погружались в пучину. В могильной тишине изредка слышался всплеск крови в озере, да раздавались глухие вздохи и скрежет зубовный грешников – у них уже не было сил стонать и плакать.

Очередной раз всплыв на поверхность, Ёсихидэ поднял голову и стал вглядываться в кромешную тьму, нависшую над озером. Из этой пустынной мглы вдруг засветился слабый огонек – откуда-то сверху, прямо к нему спускалась, поблескивая тонким лучиком, серебряная паутинка. Художник зацепился руками за паутинку и подтянулся, а затем заплакал. Благодарные слезы капали вниз, словно вода с вёсел. Ёсихидэ осторожно стал подниматься по паутинке вверх. Несколько раз он давал себе возможность остановиться и отдохнуть.

– Спасен! Спасен! – пела его душа.

Вверху уже показался кусочек голубого неба. Но тут внезапно он глянул вниз и увидел, что и другие грешники без числа и счета облепили паутинку и ползут вслед за ним, словно шеренга муравьев, все выше и выше. Испугался Ёсихидэ, в волнении завопил он во весь голос:

– Эй вы, грешники! Это моя паутинка, только моя! Оставьте ее и летите вниз в преисподнюю!

В тот же миг паутинка с треском лопнула, как раз в том месте, где за нее держался художник. Не успел он ахнуть, как полетел вверх тормашками все ниже и ниже, в самую глубь непроглядной тьмы.

Стоя у колодца, Будда видел все от начала и до конца, и с опечаленным лицом возобновил свою прогулку.

Сердце Ёсихидэ не знало сострадания, он думал лишь о том, как бы самому спастись из преисподней, и за это был наказан по заслугам.

Каким постыдным и жалким выглядело это зрелище в глазах Будды!

Но лотосы на пруду оставались безучастны. Чашечки их жемчужно-белых цветов тихо покачивались у самых ног Будды. И при каждом его шаге их золотые сердцевины изливали вокруг нежное и сладкое благоухание.

В Раю время близилось к полудню.