Читать книгу Московский Джокер - Александр Морозов - Страница 12

В этот вечер служащий среднего звена Представительства ФБР в Москве Чарльз Харт принимал в своей московской квартире гостя с родины.

Собственно говоря, Харт был не служащим среднего звена, а офицером высокого ранга, правда, в штате не ФБР, а ЦРУ. Но об этом факте не знал даже резидент ЦРУ в России.

Разумеется, резидентура не могла не воспользоваться таким идеальным опорным пунктом, как официальное представительство ФБР, и свои люди у нее там были. Но Харт среди них не значился. Аэродромы и ракетные шахты, уровень шума атомных подводных лодок и даже карьерная возня в российском генералитете – все это было не по его части. В течение года своего пребывания в Москве, Чарльз пытался выработать общие оценки ситуации в том специфическом, глобальном направлении, которое интересовало некоторых руководителей Хэритидж Фаундейшн – Фонда Наследия, а также не имеющего ясных конституционных полномочий, но по общему убеждению всемогущего Совета по внешней политике. Вероятно, были и другие организации и даже частные лица, «пользователи» или абоненты подобных разработок. Но, подходя формально, это уже не касалось «генерала по особым поручениям» Чарльза Харта. И тем более прибывшего к нему на замену, на время его отпуска, майора Роберта О’Брайена.

Майор, как они и договорились во время межконтинентального телефонного разговора, прибыл по его московскому домашнему адресу прямо с аэропорта Шереметьево. Встречать его Харт посчитал излишним. Не было под рукой свободного доверенного человека.

– Как доехали, майор? – спросил Харт, вскинув на собеседника выцветшие голубые глаза, почти под цвет голубой же, тщательно отглаженной рубашки.

– Ужасно, – несколько растерянно буркнул О’Брайен, садясь в мягкое кресло, стоящее около круглого низкого столика резного коричневого дерева.

– Что так?

– Триста долларов. Вы представляете? О меньшем никто из таксистов и говорить не хотел.

– Не надо было бриться перед посадкой, Роберт. Неуместен и запах одеколона. Туфли, когда вы шли по аэродрому, тоже следовало бы… хм, подзапылить. Короче, у русских есть чудесная пословица: «Будь проще, и к тебе потянутся люди». Кстати, точный ее смысл на английском – невыразим.

– И тогда?

– В лучшем случае – двести баксов. Но уж меньше – ни-ни.

– Они что? Да ведь за такие деньги в Нью-Йорке…

– Совершенно верно. В нашем благословенном Нью-Йорк Сити за три сотни вас могут покатать аж на вертолете. Да еще полную кабину мулаточек насажать, чтобы вы не очень тосковали по утраченным деньгам.

– Но почему тогда вся Москва не занимается частным извозом? Ведь это здесь, как я понимаю, не запрещено?

– А зачем? Здесь каждый дерет, оставаясь на своем месте. Взгляните. – Харт отодвинул занавес. – Видите, налево наискосок, посреди сквера летнее кафе? Надо сказать, все там неплохо; удобные столики и стулья, цыганская музыка, масса зелени. Но мне противно платить им каждый раз по пять долларов за чашечку слабого кофе. И еще доллар – за стакан хорошо разбавленной минеральной воды.

– Пять долларов? Но почему?

– Свобода, друг мой. Русские понимают это буквально. А теперь, кстати, пройдитесь по квартире. Вам же здесь жить.

Трехкомнатная квартира, которую арендовал Харт, находилась в торце пятого этажа в доме так называемого сталинского типа, в переулке рядом с площадью Маяковского, ныне Триумфальной. Это были весьма поместительные, капитальные апартаменты с высокими потолками, десятиметровым холлом и двумя балкончиками, с наполовину обвалившейся штукатуркой. Итак, квартира была просторна и основательна, но это только по российским, а отнюдь не по штатовским стандартам. О’Брайен быстро обнаружил слабый напор воды в ванне, закопченный угол потолка на кухне прямо над газовой колонкой, неподогнанность дверей между комнатами, из-за которой они не могли как следует плотно закрываться.

– Ну, что вы скажете?

– Да в общем-то для одного человека – довольно уютно.

– Э, нет, майор. Я неправильно поставил вопрос. Вы знаете, сколько я плачу за эту квартиру в месяц?

– Долларов восемьсот?

– Вы ошиблись ровно на тысячу. Здесь, кстати, любят ровные цифры. Так что привыкайте округлять. Привыкайте считать на сотни, тысячи и так далее. Мелочиться здесь не принято. Итак, я плачу за эту уютную, как вы справедливо заметили, но совершенно допотопную берлогу одну тысячу восемьсот американских долларов. Каково?

– Но… мистер Харт…

– Чарльз, Бобби, мы не в конторе.

– Я слышал, Чарльз, что в Москве можно снять квартиры с европейским уровнем комфорта.

– Разумеется, можно, Боб. И даже именно здесь, в самом центре, как нам с тобой удобно. Три тысячи долларов. Ты меня понимаешь?

– Три?

– А то и четыре. И даже пять. А от таких цен даже бухгалтерия нашего ведомства начнет потеть. И заикаться. Я уж не говорю, что на такую расточительность начнут коситься наши же «коллеги», наши скромняги из эф-би-джи.

Харт плеснул в оба бокала виски, зацепил никелированными щипцами из красного ведерка несколько кубиков льда и опустил их в желтоватую, чуть маслянистую на вид жидкость.

Оба мужчины снова опустились в кресла и одновременно взяли в руки бокалы.

– Итак, О’Брайен, – майор отметил про себя перемену в обращении и стал собраннее, – за ваш приезд.

Они отхлебнули виски, поставили бокалы на стол.

– Вам здесь жить почти два месяца, если не произойдет ничего чрезвычайного. В этом случае я, разумеется, немедленно возвращаюсь к вам.

– Почему вам противно платить пять долларов за крошечную порцию плохого кофе, Чарльз? – спросил улыбающийся, румяный толстячок О’Брайен. – В Штатах, помнится, мы встречались с вами в нескольких компаниях, и там вы не производили впечатление прижимистого человека.

– Хороший вопрос, Боб. Я скажу тебе так, что это потому же, почему ты закричал здесь, как ошпаренный, про свои триста баксов, на которые тебя нагрели, а прямо сказать, ограбили в этом их Шереметьеве. Именно потому, что эти товары и услуги не стоят таких денег. Не стоят и половины.

– Рыночная экономика, сэр. Свободные цены – фундамент свободы вообще.

– Перестань трепаться, Боб. Через час мы расстаемся, и значит, у нас мало времени. Дрянные или пусть даже среднего качества итальянские туфли, которые по всей Италии, а значит и Европе стоят тридцать-сорок долларов, здесь красуются в витринах за сто пятьдесят, двести, двести пятьдесят. Ну и так далее. Я же тебе говорил, здесь считают сразу через сто. В крайнем случае через пятьдесят. Ты знаешь, что такое валютный коридор?

– Его ввели год назад. Согласно ему, обменный курс доллара в рублях не может превышать определенную сумму. Пять тысяч двести, по-моему. Или что-то в этом роде, с какими-то мелочами.

– Точно. Теперь смотри, что происходит. Невероятно высокие цены в долларах на все: товары, услуги, недвижимость. По некоторым позициям в два, три и более раз выше, чем на Западе. Москва стала одним из самых дорогих городов мира. А за счет чего, ты мне скажи? Здесь что, все самое первоклассное? Отнюдь. Так себе. Есть похуже, есть получше. Да и в основном все импортное.

– Вот именно, Чарльз. Высокие таможенные пошлины заставляют импортеров накручивать цену.

– Не тасуй, Боб. Не обходи углов. Какие таможенные пошлины платит тот водила, который ободрал тебя в Аэропорту? Или хозяин этой квартиры? Или хозяин вон той кафешки, который растворяет для меня растворимый кофе, купленный им в соседнем магазине?

– Это мелочи. Каждый, наконец, крутится как умеет.

– Да наплевать мне на этих крутящихся. Пусть себе крутятся хоть на собственных яйцах. Но это не мелочь, Боб. В городе оборачиваются миллиарды баксов.

– В Нью-Йорке не меньше.

– Правильно. Но Нью-Йорк – это столица мира. Место, где эти баксы и печатаются. И где они стоят твердо и вертикально. Как наши небоскребы.

– Но что тебя так волнует, Чарльз? Кажется, наша сфера – безопасность. А не финансы.

– А вот что меня волнует, мой мальчик. Доллар атакован здесь, в этом Третьем Риме, как они называют свою Первопрестольную, с двух сторон. Во-первых, повторяю, это чрезмерно, неоправданно высокие цены. Но это только во-первых. А во вторых, валютный коридор. Смотри, что получается. За год инфляция рубля составила тридцать-сорок процентов. Некоторые насчитывают до пятидесяти и более, но пусть, возьмем по минимуму. Итак, за истекший год рубль на треть подешевел. А обменный курс?

– Практически остался тот же. Весь год колыхался плюс-минус двадцатъ-тридцать рублей.

– И что же это означает, майор?

– Это означает, сэр, что и доллар за год подешевел на ту же треть.

– Нет, ты представляешь, Роберт, что сотворила эта загадочная русская душа с нашим родным зеленым баксом? Во всем мире доллар как стоял, так и стоит. Колебания курса на доли процента не в счет. Во всем мире, Роберт! Но только не здесь, где мы с тобой сейчас беседуем. Только эти загадочные русские ухитрились опустить наш родной американский доллар на треть. И ты спрашиваешь, почему мне противно?

– Но что это означает, сэр?

– Это означает, парень… Нет, ты задал не тот вопрос. А тот звучит так: кому выгодно?

– По-моему, никому.

– Слабо сказано, Боб. В стране сотни, если не тысячи долларовых миллионеров. Есть уже и миллиардеры. Ты представляешь, как ощущал бы себя Рокфеллер, если бы обнаружил, что за год его состояние уменьшилось на треть?

– Представить себе это невозможно, сэр. Но ведь инфляция доллара состоялась, так сказать, только здесь, в России? А самые крупные капиталы новых хозяев России, как известно, обретаются в западных банках. С ними-то ведь ничего не случилось?

– Не совсем так. На Западе осело несколько сот миллиардов. Но и здесь их не меньше. Если не больше. И именно из-за здешней дороговизны и загадочной долларовой инфляции их ввозят в страну все больше и больше. Русские националисты поднимают в прессе великий плач и стенания. Как же, из страны уходит валюта, Запад жиреет на наших деньгах. Но кто считал, сколько их ввозят сюда? Зелененьких, новых, хрустящих? С металлической полоской. Стодолларовых. А ведь их везут, Роберт, мешками. Ящиками. Грузовыми отсеками самолетов.

– И здесь… все эти упаковки хрустящих банкнот худеют за год на одну треть?

– Если не на половину.

– Вот теперь, сэр, я вынужден повторить вслед за вами: кому выгодно?

– Тому, кто затеял недоброе, мой мальчик. Тот, кто не уважает доллар, тот не желает добра Соединенным Штатам. Да и всем нам, гражданам свободного мира.

– Новые хозяева России добровольно обесценивают свои состояния? Невероятно.

– А вывод, Роберт? Ну же, вывод?

– Это делают не они. Это делается или само собой, или теми, кто работает против них.

– Очень хорошо, майор. Пятьдесят на пятьдесят. Это уже кое-что. Первая часть ответа – в самую точку. Это делают не они. А вот вторая… не совсем так. Точнее, совсем не так. Само собой, конечно, такие вещи происходить не могут. Твой ответ: те, кто работает против новых русских богачей. Но кто бы это мог быть, а, Роберт? Националисты или, как тут говорят, патриоты, пока от принятия реальных решений отстранены.

– Тогда кто же?

– Я же тебе сказал: те, кто не желает добра Соединенным Штатам. Или, по крайней мере, абсолютно равнодушны, абсолютно не принимают во внимание интересы Соединенных Штатов. Те, кому безразлична судьба доллара, а значит, и судьба всей западной цивилизации.

– И кто же они?

– Вот чтобы найти их, мы с тобой и находимся здесь, Боб. Давай-ка набросаем портрет этих людей или организации. Одним словом, попробуем определить, чем этот субъект не является, – сказал Харт, делая ударение на частице «не». – Но сначала попробуй вот это. – Харт достал из бара бутылку водки «Кутузов» и налил граммов по пятьдесят в две тонкие рюмки с золоченым ободочком по верхней кромке. – Виски, Боб, это, конечно, для нас, англосаксов, святое, но местный климат, если не сказать география, удачнее монтируется с водкой. Оцени сам.

О’Брайен оценил, и, судя по удовлетворению на лице, оценка его оказалась весьма высокой. Затем, кинув в рот пару орешков из вазы, стоявшей в центре столика, спросил:

– И чем же этот субъект не является, сэр?

Харт уже не настаивал, чтобы его называли непременно Чарльз. Он и сам обращался к собеседнику то так, то эдак, что свидетельствовало о том, что беседа по-настоящему захватила его.

– Сначала определим, что такое субъект, – начал генерал неторопливо с некоторым лекционным оттенком интонации. Мы, например, представляем интересы субъекта, который мы же называем западной цивилизацией. Вот такие люди, как мы с тобой. И еще другие парни, там, в Штатах. И иногда, а лучше бы, конечно, регулярно, нам необходимо беседовать, кое-что обсуждать с ответственными представителями другого субъекта.

– Канал связи?

– Совершенно точно.

– Но, Чарльз, вся история двадцатого века или уж, по крайней мере, история сосуществования России с Америкой, ясно свидетельствует, что такие контакты имели место.

– Ясное дело, Боб. Но сейчас пошла мутная волна. И многие карты исчезли. А те, что остались, сильно перемешаны и изрядно затерты. Не различишь туза от шестерки.

– Но, сэр, в Библии говорится; что было, то и будет.

– Тебя интересует, что и как было? По-разному было. У Сталина, например, был один грузин. Мог регулярно бывать на Западе, так как официально числился сотрудником Внешторга. Не имел ничего общего с ведомством Берии, с нелегалами и тому подобное. Это был абсолютно законспирированный, личный человек Сталина. Это и было то, что ты называешь канал связи. Были и некоторые звезды русской эмиграции. Эстрада, балет, театр. Через них мы и чувствовали субъект. Куда и как далеко он готов идти. А иногда удавалось и кое-что скоординировать. Согласовать.

– Но если вы не ощущаете сейчас дыхания этого субъекта, Чарльз, это может свидетельствовать и не об отсутствии канала связи.

– А о чем же?

– О том, что субъект дышит через раз. Или через два. А может, и вообще при последнем издыхании. Вы же сами знаете, что сейчас в России: спад в экономике, в военном строительстве, потеря баз и союзников.

– Меня не интересует, майор, при последнем они издыхании или предпоследнем. Меня интересует безопасность Соединенных Штатов. Безопасность, а говоря вполне строго, перспективы выживаемости свободного мира. И мне не нравится, майор, что в Москву везут столько долларов, где они почему-то тут же обесцениваются. Хотя это вроде бы никому и не выгодно. Мне непонятно, как могут происходить вещи, которые никому не выгодны.

– Значит, существует…

– Вот-вот, так что не будем трепаться, Боб. Значит, существует субъект, на который мы никогда не выйдем через этих треклятых новых русских. Эти треклятые новорусы – просто религиозные фанатики. Для них доллар – абсолют. Они верят в него, как другие веруют в Иисуса и Магомета. Верят в его вечность и бесконечность. Они имеют траст, Роберт, доверие. И значит, не опасны Западу, даже если примутся строить по десятку авианосцев в год. Сук, на котором уселись, не рубят. На Бога не замахиваются.

Харт вытер тончайшим платком вспотевший лоб, поднялся из-за стола и, расстегнув пиджак, засунул руки в карманы брюк. Прошелся до окна и обратно к столику. Дернул кольцо на банке с колой и сделал несколько глотков. А затем, нацелив указательный палец правой руки в узел на галстуке О’Брайена, продолжил:

– Но есть и неверующие, Роберт. По-нашему – нечестивцы. Они лишены траста по отношению к доллару. И хотят, чтобы веры лишился и остальной мир. Здесь, в Москве, они затеяли игру в девальвацию нашей святыни. А что там у нас, в западных банках? Здесь крикуны из оппозиции заходятся воплем, что вывоз капитала обескровливает Россию и обогащает Запад. Но кому принадлежит этот капитал?

– Новорусам?

– Сколько шли к своим первым миллиардам наши Морганы и Дюпоны? Десятки и сотни лет. И вы верите, что эти новорусы в десятки и сотни раз гениальнее их?

– Ни в коем случае, сэр.

– А значит, это не владельцы. А всего лишь распорядители. И если триллион долларов в одночасье будет изъят из западных банков и если вспомнить о триллионном внутреннем и внешнем долге правительства Соединенных Штатов, то это может означать настоящий, а не предсказанный трепачом Шпенглером, закат западной цивилизации.

– Но кому это выгодно, Чарльз? Всеобщий хаос. Мир, как всеобщая Чечня или Афганистан. Колумбийская мафия, как всемирное правительство. Ха-ха. Кому это нужно?

– Разумеется, Боб, никакой мафии тут ничего не светит. До хаоса не дойдет. Произойдет просто религиозная реформация. Смена богов. И нужно это тем, у кого есть иной бог, кроме доллара, и другой субъект, кроме Запада. И этот субъект шевелит угли здесь, в Москве. И мы должны, мы обязаны с вами, Роберт, выйти на этого субъекта. Чтобы по крайней мере понять, чего он в точности хочет и как далеко зашел. И правильно ли все рассчитал. Потому что не только Америка у нас одна, Боб. Но и Земля у нас одна. На всех.

Раздался телефонный звонок.

Харт взял трубку и сказал:

– Да, благодарю. Я спущусь к машине через полчаса. Нет, подниматься не надо.

О’Брайен понял, что пора переходить к третьей части разговора, и спросил:

– Что у вас есть, Чарльз? Вы мне что-нибудь передаете?

– Есть такой человек, – ответил Харт уже вполне хладнокровным, четким тоном. – Мартин Марло. Мы знакомы с ним почти десять лет, но за это время состоялось всего несколько встреч.

– Это то самое? Человек, с которым можно говорить, а не только договариваться?

– С одной стороны, да. С ним действительно можно говорить. Собственно, именно это и происходило во время встреч. Мы что-то спрашивали, и он отвечал как находил нужным. Иногда что-то спрашивал и он. Мы тоже старались не разочаровывать его. Иногда после наших бесед внешнеполитические ведомства предпринимали некоторые неожиданные для широкой общественности ходы. Разумеется, прямой связи установить здесь невозможно. Но по времени получалось именно так. Одно происходило после другого.

– Так это и есть настоящий субъект? Ответственный представитель? На что же вы жаловались, генерал?

– Я же сказал, оно вроде бы и так. Но только похоже. Только с одной стороны. А с другой… он очень странный тип, этот Марло. Много лет он ведет беспорядочный образ жизни. Беспощадный бабник. Кумир профессионально пьющей Москвы. И все это как бы даже напоказ. Да и странно все это, учитывая масштаб личности.

– И каков этот масштаб?

– Немалый. Может, даже выдающийся. И этот Марло, прекрасно подготовленный во многих областях профессиональной деятельности, шатается со случайными людьми по центру Москвы, по пивным, кабакам… Кстати, у него интересные родственные связи. Очень разветвленные и неожиданные. Можно сказать, родовые корни. Впрочем, не будем сейчас тратить на это время. Прочтете в досье.

– У вас есть объяснения всему этому, Чарльз? Хотя бы для самого себя?

– Мне кажется, что он, безусловно, представляет какую-то группу. Скажем так, группу с серьезными субъектными потенциями. Доказательство этому в том, что после наших бесед в мире что-то происходило. Но вот то, что он столько лет шатается на виду у людей, как бы без дела… Вы уж меня извините, майор, но здесь уже что-то на грани мистики. Такое впечатление, что он и сам ищет выхода на неизвестную нам структуру.

– Как я свяжусь с ним?

– А вот мы сейчас прямо ему и позвоним.