Читать книгу Русский крест. Первая книга. Архангельск-Новосемейкино (сборник) - Александр Образцов - Страница 29

1.

– Странные вещи происходят в нашем отечестве в последние триста лет, – задумчиво сказал Иван.

– Что за число такое? – спросил я.

– Да как же, – сказал Иван. – Триста лет назад были два царевича – Иван и Петр. А остался один. И имя Иван, как всем известно, потеряло с тех пор свои права.

– А что так вдруг?

– Вы знаете, я так предполагаю, что само название «русский» также претерпело метаморфозы. Теперь, в новое время, оно стало иметь смысл воинственный. Не случаен «росс» Ломоносова, не случайны изменения облика и одежды. Нечто легионерское, гладиаторское, башибузукское появилось в бесчисленных «кумпаниях». Это породило бессмыслицу в повседневной жизни и двойное бытие в сфере интеллектуальной. Стоит вам усомниться, косвенно хотя бы, в истинности таланта Пушкина или в полезности дел Петра, как вы рискуете оказаться побитым. А святые имена Чехова или Тютчева можно топтать без опасений – в них нет столь ценимых в новое время неразборчивости, цинизма, маккиавеллизма…

– Но-но, – сказал я, – что это вы, действительно…

– Вот видите, – сказал Иван.

На этом наша первая беседа окончилась.

2.

Иван стоял в тени липы и задумчиво смотрел на очередь людей. Очередь змеилась по бетонным ступеням универсама и заворачивала за угол, в винный отдел. Люди терпеливо стояли на самом солнцепеке, и в них, в их терпеливых лицах, было вечное.

– А, здравствуйте, – сказал Иван. – А я, представьте себе, стою здесь уже больше часа и не могу оторвать взгляда. Давайте понаблюдаем.

Мы стали смотреть.

По-видимому, Иван обладал каким-то корректирующим действием на мое восприятие. Если обычно я ждал от таких очередей каких-то скандалов или раскрытия характеров, то теперь, стоя рядом с ним, напитывался исходящим от очереди упорством. Люди почти не разговаривали, они стояли молча, со спокойными, непроницаемыми лицами и двигались мелкими-мелкими шажками.

– Вы думаете, они не знают о том, что алкоголь разрушает их? – спросил Иван. – Никто так этого не знает, как много пьющий человек, просыпающийся утром. Но они стояли, и будут стоять, покупая отраву для своих детей, мужей, жен, отцов, друзей. Нет здесь никаких болезненных, патологических устремлений. Это – сражение. Они не могут не сражаться, не могут и не хотят организовывать себе быт, строить долговременные здания, разбивать цветники. В них заложена гигантская страсть к сражению. Если во внешнем мире нет битв, они начинают биться со своим телом и разумом.

– Нет, – возразил я. – Они слишком долго страдали и сейчас хотят заглушить генетическую память об этих страданиях…

– Ну, что-о вы! – протянул Иван. – Эти страдания – страдания лентяя, у которого выбито окно и ему лень заткнуть его подушкой. А на дворе – ноябрь. Извините, очередь подходит.

И он двинулся к входу в винный отдел.

3.

– Абсолютное большинство людей совершенно не имеет своих суждений. Обо всем они судят только по аналогии. Это страшная беда для тех, кто имеет суждения. К примеру, молодые поэты так уверены в своей способности осчастливить человечество, указать ему радостный путь. И так страшна их судьба. Здесь уже такого не может быть: перехитрю судьбу. Буду и великим поэтом, любимцем народа, и долго поживу. Нет уж. Или ты великий поэт и танцуй на проволоке над кипящей смолой – или кропай потихоньку, не обращая внимания на общее столпотворение.

А столпотворение происходит по случаю всеобщего суждения. Это такой праздник первого и единственного суждения для всех, кто суждения не имел. Праздник жертвоприношения. И обоготворения после гибели. После убийства самой же толпой.

Я вам скажу, что самое большое благодеяние, данное Богом России в двадцатом веке – это естественная смерть Сталина. Если бы Сталина убили – это был бы национальный бог на все времена.

Ничего в жизни так не хочу, как того, чтобы меня переубедили в этом.

Но нет. Любовь к нему была всенародной.

Такой страшной ценой уплатила Россия за неточное, залихватское определение Белинским понятия «народ». Потому что «народ» как вечный и окончательный судья для «не народа» не существует. Существует определение «народ» у Даля: «Люд, народившийся на известном пространстве; люди вообще; язык; племя; жители страны, говорящие одним языком; обыватели государства, страны, состоящие под одним управлением; чернь, простолюдье, низшие, податные сословия: множество людей, толпа.» Где здесь «высший суд»? Где разделение на «народ» и «интеллигенцию»? Кому это разделение оказалось выгодно: «народу», «интеллигенции»? Никому, кроме третьих лиц, которых Белинский и имел в виду, не включая себя ни в одно из придуманных сословий. Это выгодно любому авантюристу, который произвольно выводит себя и группу единомышленников из двух этих понятий. В конце девятнадцатого, и особенно в начале двадцатого века неумные, залихватские романтики с клочковатыми бородками подстрогали слово «интеллигенция» и уже окончательно закружили всем головы. Что такое народ? Что такое интеллигенция? Почему они противопоставлены?

Поведение общества в то время очень напоминало поведение дальневосточной птицы дикуши, очень крупной и вкусной, как тетерка: достаточно было сделать петлю и подвести ее перед нею на палке, как она тут же совала в петлю голову.

Ни один Тамерлан, ни один Сталин не может довести людей до такого опьянения, как один ничтожный романтик с всклокоченными волосами, перепутавший нормальную реакцию на пухлую, грудастую кухарку и любовь к человечеству. Все эти символисты-акмеисты-футуристы-реалисты являлись прямыми потомками Чернышевского и Добролюбова. С тою лишь разницей, что Добролюбов с Чернышевским особо не мудрствовали, оставаясь в рамках лубочной литературы.

Никакой русской загадки не существует. Существует страшная русская быль, всеобщее полуторавековое ослепление людей, породившее множество гениев, не имеющих к этой страшной основе никакого отношения, так же как Улугбек не имел никакого отношения к своему дедушке Тамерлану.

Нет, сегодня уж обязательно надо напиться!

4.

– Это мои родители, – представил Иван воинственного вида старушку и вялого старика. – Приехали ко мне погостить. Совершенно меня не понимают. Обычно дети считают себя умнее родителей. Но здесь уж какой-то феноменальный случай. Их суждения так нелепы и архаичны, что мне кажется – между нами разница в полторы тысячи лет. Вот, послушайте. Отец, – обратился он к старику, – как ты относишься к евреям?

– Евреи? – переспросил старик. – А чего – евреи? У нас их нету. Нету у нас евреев. Никого. Два татарина живут за линией. И цыгане на бричке. А евреев у нас нет. И слава богу. Мы их знать не знаем, что это такое.

– Да уж молчи ты! – прикрикнула старуха. – Он же над тобой смеется. Грамотный стал. Вот надо было его в детстве не баловать. Библиотекарша ему, видите, нравилась. А простую какую девушку из семьи? Это ему зазорно. Титьки у этой библиотекарши не так устроены. Да простая девушка разве грибов не насолит? Грядку не вскопат? Скотину не уберет? Родителям на старости картошку поможет засыпать. Как будто он не знает, что тому – поставь, тому – поставь, почтальонше и той стакан налей! А за деньги-то его что теперь купишь? Быка безрогого.

Старушка заплакала. Старик сумрачно смотрел на нее, смотрел…

– Ты, Иван, не слушай ее, – вполголоса сказал он. – Ты вообще никого не слушай. Человек другому советует только во вред. Потому что польза ближнему – тебе убыток. Количество всего одинаковое. И это количество люди между собой таскают, делят. Своего близкого легче всего обмануть, ударить. До дальнего-то дотянись. А в близкого можно даже прицелиться.

– Прости меня, отец! – сказал Иван, и заплакал.