Читать книгу «Вокруг света» и другие истории - Александр Полещук - Страница 7

Духовный бульон, в котором мы тогда варились, с лёгкой руки Ильи Эренбурга именуют оттепелью, сопровождая это определение указанием на неточность, неполноту. Может, так оно и есть, но ведь изобретение научных дефиниций не входит в обязанность служителей муз, по своему душевному строю более способных чувствовать пульс жизни, чем измерять его частоту и наполнение.

В зыбкости, неустойчивости, переменчивости оттепели как раз и заключается её суть. Сколько ни пытайся описать этот феномен, всё равно что-то останется неуловимым, недосказанным. Два фильма Марлена Хуциева стали эмоциональным свидетельством того, чем была оттепель для вступающих в жизнь поколений. «Застава Ильича» (1964) – это оптимистичный взгляд режиссёра в ещё не остывшее прошлое: три друга (привет от Ремарка!) радостно и уверенно строят свои судьбы в соответствии с моральными императивами прекрасной эпохи. «Было жадное стремление улучшить мир во всём: будь то молодая любовь или чувство долга», – афористично резюмировал содержание картины Сергей Герасимов, по праву старшинства курировавший её постановку. В фильме «Июльский дождь» (1966) Хуциев предъявляет нам других героев: повзрослевшие, подуставшие, заражённые приспособленчеством и равнодушием, они теряют прежние жизненные ориентиры.

Волны оттепели доходили до нашего края заметно ослабленными, частично растеряв по дороге энергию обновления. Где-то в больших городах проходили поэтические праздники, художественные выставки, громкие кинопремьеры, а до нас доносились лишь их отголоски в газетных и журнальных статьях (часто ругательных). Провинциал обречён знакомиться с образцами живописи, архитектуры, скульптуры, музыки и драматического искусства через информационных посредников. В описываемую мной эпоху их перечень ограничивался кино, радио, грампластинками, но главным образом книгами. Прежних цельнометаллических литературных героев без страха и упрёка стали вытеснять персонажи из плоти и крови, с присущими всем людям чувствами и, по определению одного писателя, с государственными и обыкновенными соображениями.

Разумеется, далеко не все новинки оказывались в поле моего внимания, но некоторые оставили прочный след в памяти: «Жестокость» Павла Нилина, «Дело, которому ты служишь» Юрия Германа, «При свете дня» Эммануила Казакевича, «Дневные звёзды» Ольги Берггольц, «Битва в пути» Галины Николаевой, «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева. Помню, как передавали из дома в дом номера «Правды» с «Судьбой человека» Михаила Шолохова, как я читал по вечерам вслух домочадцам это драматическое повествование.

В Петухово продавались хорошие книги и даже собрания сочинений. До сих пор в моей домашней библиотеке сохранились приобретения тех лет – тринадцатитомник Маяковского, шеститомник Ильфа и Петрова, однотомник Бабеля, сборники стихов Блока, Есенина, Заболоцкого, Луговского, Антокольского.

В 1959 году мне подарили на день рождения шеститомник Константина Паустовского. Его проза оказалась не похожей на всё прочитанное до сих пор. Рассказы и повести, далёкие от социальной проблематики и традиционных конфликтов, восхитили душевной чистотой и честностью, трепетным отношением к природе и искусству, зорким вниманием к обыкновенным людям. А как свеж и прозрачен был язык, как свободно и естественно текло повествование! Оказалось, что главное в творчестве писателя – не то, о чём он пишет, а то, как пишет. Именно от Паустовского потянулись ниточки интереса к Бунину, Куприну, Грину, Пришвину, Тынянову, Нагибину, Тендрякову, в потом к Платонову, Трифонову, Бондареву, Казакову, Астафьеву…

Стихи Андрея Вознесенского мгновенно покорили акцентированными сбоями ритма, взрывными рифмами, невиданными гиперболами, смелым вторжением современных реалий в историческую канву. Моё небольшое собрание поэзии вскоре пополнилось его «Треугольной грушей». Жаль, что кто-то из знакомых её «зачитал». Зато сохранилась изрядно потрёпанная «Нежность» Евгения Евтушенко, и само это название подчёркивает иные обертона поэтической лиры автора.

То была счастливая пора, когда упомянутая в компании друзей фамилия писателя вызывала обмен мнениями о последних его произведениях, а не о его любовных связях, тайных пороках, национальном происхождении, гонорарах и дачах. Подробности личной жизни писателя не выставлялись на продажу. Визитной карточкой, анкетой и открытым досье писателя считалось его творчество. «Я поэт, этим и интересен» – с такой декларации начинается автобиография Маяковского. «Прошу не сплетничать, покойник этого не любил» – обращается он в предсмертном письме к потомкам. Потомки и не подумали прислушаться к последней просьбе поэта и пустились во все тяжкие, вытряхивая добычу на страницы сенсационных книг и дурных телесериалов.