Читать книгу Певец боевых колесниц (сборник) - Александр Проханов - Страница 10

На опушке неуловимой желтизной и запахами сухой листвы притаилась осень. В белесой выцветшей траве неутомимо звенел кузнечик. Тут же стоял шалаш, крытый березовыми ветвями, сладостный дух которых пьянил. Среди этих ароматов, в тени шалаша, сидел старец. Он был с непокрытой головой, редкие мягкие волосы спускались до плеч. Лицо с куцей бородкой было серебристого цвета, а глаза, влажные от непросыхающих слез, казались то серыми, если над шалашом вставала туча, то синими, если над шалашом открывалась лазурь.

– Ты Господь Бог? – спросил Белосельцев.

– Нет.

– Кто ты?

– Я инок Зосима.

– Это ты написал, что там, где кончается Россия, начинается Царствие Небесное?

– Я написал, а ты прочитал, вот мы оба и в Царствии.

– А если в Царствии, почему сердце болит?

– Ты сердце отверзни, оно и примет Царствие. А если сердце закрыто, то и чуда не будет. Говорят: «Россия! Россия!» А России нет никакой, а есть чудо. Открой сердце, и чудо впустишь, а значит, впустишь Россию. А Россию впустишь, значит, и Царствие обретешь. Глаза не открывай, глаз обманет. Сердце открой. Больше тебе ничего не скажу. Ступай.

После этих неясных слов старец скрылся в глубине шалаша и больше не появлялся.

Белосельцев не взялся толковать иносказания старца, обратив на них не разум, а сердце.

Было тихо, и только в вянущей траве заливался кузнечик.

Вечерело, но обитатели Царствия вовсе не готовились к ночлегу. Среди них царило возбуждение. Они во множестве шли по тропинкам, переходили ручьи, покидали берега далеких озер и все сходились к просторной поляне, окруженной высокими соснами. У каждого в руках была малая плошка, изготовленная из бересты, и в ней торчал клочок сухого мха.

– Что здесь готовится? – спросил Белосельцев у знаменитого летчика Чкалова, совершившего перелет через Северный полюс.

– Как, вы не знаете? Сегодня в Царствии праздник Благодатного света. Вот, возьмите, – и он протянул Белосельцеву плошку с клочком мха.

Праведников становилось все больше. Они занимали уже всю поляну, соседний бор, окрестные рощи, берег темневшей реки. Все молча стояли, держа перед собой плошки.

Птицы не ложились спать, а расселись на вершинах. Из леса вышли олени, косули и лоси и чутко вдыхали прохладный воздух. Два волка сердито рычали на овцу, которая пыталась с ними заигрывать. Наконец, стало совсем темно. Лица слабо белели, и лишь угадывалось, какое было их множество.

Внезапно на черной ночной реке возник отблеск. Усилился, и стал виден паром, которым управляли двадцать восемь гвардейцев-панфиловцев. На пароме горел стог сена, жарко отражался в черной реке. Паром причалил к берегу. Панфиловцы в несколько рук схватили горящее сено, но не обжигались, а несли на берег. Огонь не жег, а только светил. Панфиловцы несли горящее сено, и все торопились коснуться стога своими плошками. Мох в плошках воспламенялся. Бесчисленные ручьи и реки благодатного света разбегались во все стороны. Становилось светло, как в полдневный час. Дивно сверкали озера.

Цветы, голубые, белые, алые, горели на холмах. На вершинах сидели волшебные птицы, и их оперение было похоже на цветное стекло. Рыбы выскакивали из воды и казались серебряными зеркалами. Кругом было несчетное множество озаренных счастливых лиц. Праведники целовали друг друга, славили Благодатный свет песнопениями. Огромный пылающий стог сена сиял в небе, как золотой слиток, озаряя все дали.

Белосельцев испытал небывалое счастье, несказанную любовь. Это счастье и эта неземная любовь делали Царствие наградой за земные лишения. Он благословлял этот золотой шар света, пылающий в самом центре небесной обители.

Белосельцев стоял среди праведников, держа берестяную плошку, в которой, как малая звезда, сиял Благодатный свет.

Рядом с ним стояли поэты, держа в руках лучезарные светочи, и читали стихи. Каждый читал свой стих, не слушая другого, так что их голоса напомнили пчелиный гул в полном меда улье. Пушкин читал: «Буря мглою небо кроет». Баратынский декламировал: «Меж люлькою и гробом спит Москва». Из уст Языкова звучало: «Когда еще я не пил слез из чаши бытия». Лермонтов воздевал глаза к пылающему в выси светочу: «По небу полуночи ангел летел». Тютчев восклицал: «Природа сфинкс, и тем она сильней своей загадкой мучит человека». Анненский вещал, как пел: «Среди миров в сиянии светил». Блок печально возглашал: «Утреет, с Богом, по домам. Позвякивают колокольцы». Голос Гумилева звучал пророчески: «Только змеи сбрасывают кожу, мы меняем души, не тела». Анна Ахматова не сдерживала слез: «Муж в могиле, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне». У Есенина на лице была печальная улыбка: «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать». Хлебников воспевал Россию: «Русь, ты вся поцелуй на морозе! Синеют ночные дорози».

Белосельцев слушал гул их голосов, похожих на шум деревьев. Каждый отдельный стих был почти неразличим. Но если вслушаться, то все их песнопения складывались в молитву: «Отче наш, сущий на небесах». И все они на свой лад пели псалом и славили Господа.

Внезапно в глубине шара обозначилось лицо, огненные очи, грозные брови, сжатые сурово уста. Это был Пантократор, который когда-то так поразил Белосельцева в Киевской Софии. Пантократор из неба громоподобно пророкотал, и вослед небесному грому промчались две огненные боевые колесницы. Илья Пророк и Енох стояли на колесницах, натянув поводья, и в поводьях бились две молнии, две серебряные змеи.

– Ты явился ко мне без зова, – обратился Пантократор к Белосельцеву. – Ты не прожил свою земную жизнь до конца. Ты не исполнил мое задание и не выполнил долг разведчика. Возвращайся на землю, проживи свои земные дни до конца, до последней минуты, а потом предстань предо мной, и я решу, достоин ли ты Царствия Небесного.

Лицо Пантократора скрылось, превратилось в пылающий стог сена.