Читать книгу Князь. Война магов (сборник) - Александр Прозоров - Страница 7

Была, конечно, у Андрея в глубине души некая опаска, что запоздало обиделся царь на его дерзость и теперь вдруг решил наказать. Однако для наказания обычно не приглашение, а наряд ратников присылают. Да и не покарал пока что Иоанн никого из своих обидчиков. Вечно всех прощал с христианским смирением: и тех, что наемников из Пскова прислали для его уничтожения, и тех, кто бунт после московского пожара в первопрестольной затеял да многих людей из рода Глинских, ближайших его родственников, вырезал. Ясно же, кто за этим стоял: бояре Шуйские да сторонники князя Старицкого. Но простил всех царь, расследование остановил, а Шуйские опять при дворе, во всей красе и всевластии крутятся, в Думе заседают. Нечто он Зверева из-за пары ехидных замечаний на кол сажать станет?

Князь Сакульский оказался прав. Едва он вошел в государевы покои, как Иоанн отослал черноволосого и чернобородого, похожего взглядом на Распутина со старых фотографий, духовника разбирать челобитные, а сам перешел в небольшую светелку, одну из стен которой заменяла изразцовая печь. Встал к пюпитру, придвинул к себе чернильницу с тремя короткими серебряными стерженьками.

– Ты намедни сказывал, боярин, что к воеводам хорошо бы выборщиков приставить, кои справедливость приговоров подтверждать станут. Так?

– Так, – кивнул Андрей.

– Но коли не от воеводы справедливый приговор зависеть станет, а от иных людей – кто же ему подношение понесет? Мы, государь, боярина на воеводство на кормление ведь сажаем. А какое кормление без подарков?

«У-у-у, как все запущено», – мысленно поразился Зверев и осторожно заговорил:

– А вот допустим, государь, что человек на смертоубийстве пойман. Душегуб. И воеводе он за суд, за «справедливость» двадцать гривен дал. Да обещался и впредь на каждый суд по столько же серебра приносить. Подумай, неужто воевода осудит его на смерть и тем самым дохода будущего лишится?

– Конечно же, осудит! – удивился Иоанн. – Это же душегуб!

– Люди разные, – пожал плечами Андрей. – Кто осудит, а кто и на прибыль польстится. Машина же государственная должна быть сконструирована так, чтобы обеспечивала справедливость независимо от того, кто в ней работает.

– «Машина государственная», – повторил царь, которому, похоже, понравилась эта фраза. Однако он тут же вернулся к своему вопросу: – Но коли подношения при суде запретить, как же кормления воеводские? На что жить служилые люди станут?

– И не только при суде, – поправил Зверев, прислоняясь спиной к печи, – вообще всем людям служилым, дьячкам, воеводам запретить любые подношения и подарки, что с делами царевыми связаны, под угрозой страшного наказания. Я понимаю, кошелек свой утяжелить каждому хочется. А потому человек для того работать старается, кто за его дело больше серебра отсыплет. Подьячий, воевода – кто угодно, подарки принимающий, – уже не о твоем деле заботится, не о государевом благополучии, а о заботах чужака, что его прикармливает. Зачем тебе слуга, что не тебе, а неведомо кому служить старается? Гнать, гнать поганой метлой.

– Жить на что люди станут без подарков-то?

– А жалованье на что, государь?

– Так жалятся, боярин, жалятся слуги мои постоянно, что на житье жалованья государева не хватает.

– Ну и что? – удивился Зверев. – Не нравится – пусть в черные люди идут, тягло тянут. А коли уж служат, пусть служат честно. Твои слуги, Иоанн Васильевич, должны только от тебя кормиться, только тебе служить и только от тебя зависеть. Тогда и об интересах царевых и государственных радеть начнут. А до того – лишь о мошне своей будут думать да о том, где еще одного покровителя, сверх прежних, найти да как ему твой интерес продать подороже…

– Ладно сказываешь, Андрей Васильевич, – покачал головой государь, – ан детишки дьячка каждого хлебушка, что ни день, просят. И одеть их нужно, и крышу перекрыть. Не разбегутся ли слуги мои, коли суров столь стану?

– Сейчас же не бегут!

– Дык, с кормлений живут…

– Ну так введи налог кормленый, государь, коли уж все равно на него люди тратятся! Но пусть не служакам он, а в казну идет. Служилые же люди лишь с твоих рук кормиться должны. С них, и ни с чьих более! Не станет подарков – пропадет интерес дела в сторону тех, кто богаче, решать. Не станет такого интереса – уже, стало быть, справедливости в стране прибудет. Без личного интереса подьячие больше на совесть полагаться станут. Она ведь у каждого имеется. Коли не душить – сама проявится.

– Но ведь все едино просители нести будут, на свой интерес служилых людей обращать.

– Будут, – согласился Зверев. – Конечно, будут нести. Но с этим не мириться, с этим бороться надобно. Стремиться к идеалу. Наказывать и тех, кто несет, и кто берет нещадно, хвалить и выдвигать честных. Машина государства таким образом должна быть сделана, чтобы сама собой справедливость обеспечивала, честных людей порождала и наверх вытягивала. Сделай воевод выборными, и тогда уже тебе не придется за их самодурство отвечать. Сами, скажешь, таких выбрали, сами и терпите, дабы в другой раз умнее были. А коли такой окажется, который про твои интересы ради соседей забывать станет – так ты его за нерадение сними да такого олуха посади, чтобы вой стоял. Уж тогда люди новому выборному сами накажут: не надури! Для нас старайся, но и о государе не забывай. Вот так и пойдет, что человеку честно жить выгоднее окажется, чем жульничать и воровать. Потому как жулика в воеводы никогда не выберут, сколько ты подьячим мзды ни пихай. А честного – выберут. И коли много для себя утаивать не станет, для общего дела постарается – его и дальше в воеводах оставят. Что до служилых людей, то и у них тот же выбор будет: либо на мзде попасться и в поруб сесть, опозориться до гробовой доски, либо прилежанием отметиться и по службе потихоньку вверх расти. Чем лучше машина отлажена, государь, тем меньше внимания к себе требует. А уж про все эти писульки, – махнул князь в сторону обширной горницы, – ты и вовсе слышать не будешь. На полпути до Москвы с ними дьячки разберутся.

– Не стал я челобитные назад возвертать, – кивнул Иоанн. – Там люди неведомые, а Адашеву и духовнику своему я доверяю, давно знаю обоих. Потихоньку со всеми изветами разберутся.

– Да, кстати, про жалобы, – спохватился Зверев. – Уж на кого больше всего жалуются, из-за кого тысячи людей слезы льют – так это Казанское ханство. Грабят татары и грабят, грабят и грабят, никакого спасу с ними нет! Почему не собрать силу русскую в кулак да не прихлопнуть их раз и навсегда?

– Думские бояре клялись, бунт супротив ставленника османского уже зреет. Золота для мурзы Камай Хусаинова триста гривен из казны уж отмерено да серебра пятьсот. Его татары порешили над собой поставить. Он мне уж семь писем отписал, в верности клянется.

– Он-то, может, и клянется, да грабежи при его власти не остановятся. Первый раз, что ли?

– Обещается прекратить. А коли кто через рубежи наши и перейдет, через него настигнуть сможем, покарать да полон и добро назад вернуть.

– Все они обещают, да никто не отдает.

– Отчего? Шиг-Алей, как его сажали, один раз пять тысяч полоняников русских в дома возвратил, а второй раз – так и вовсе десять.

– А потом Сафа пришел да позволил татарам взамен тридцать тысяч рабов захватить. Какой смысл терпеть все это, государь? Мы одного поддержим, потом турки другого посадят, что пуще прежнего на Русь погаными словами лается и пакости всякие творит. Туда не сторонника, туда наместника своего сажать надобно. Гарнизон поставить, воевод наших на места прислать. Чтобы османов и ногайцев не пряниками, а рогатинами встречали. И чтобы грабителям убегать некуда было, коли уж на Руси пошалили. Чтобы и тут, и там одна петля их ждала. Вот тогда истинно дружеской Казань для нас станет. Но не раньше.

– Наместнику и воеводе они воспротивятся, боярин, – покачал головой юный царь. – Немало крови Москве пролить придется, дабы на своем настоять. А хана, нам дружеского, казанцы сами просят, сами сажают. Им разве подмогнуть надобно, хоругви наши показать, тон сурово повысить. Почто животами за то платить, чего миром добиться получается?

– А потом Порта своего хана вместо нашего к власти снова пропихнет. И начнется прежняя волокита.

– Одолеем мы Порту, боярин, одолеем. Чай, в ханстве Казанском у нас сторонников куда более набирается, нежели османы прикупить могут. Дай срок, пересидим басурман на Волге. Но вот как быть, коли незнатного боярина в воеводы губное общество выберет? Князья и бояре родов старых его ведь слушать не станут.

– Как не станут, если его выберут?

– Знатных родов, Андрей Васильевич, мало, а худородных бояр много. Худородные того двинуть в воеводы смогут, кого князья на местах признавать не пожелают.

– Признают, не признают – какая разница? Ведь не человеку подчиняться придется, а закону…

Государь был терпелив и въедлив. Он так тщательно обсасывал множество мелочей, связанных с идеей князя Сакульского о запрете мзды царским слугам, с выборными представителями на судах и выборами воевод губными собраниями, что Андрей подумал – этот разговор не кончится никогда. Однако около полудня на Иване Великом грохнул колокол, и юный царь тут же заторопился:

– К евхаристии надобно успеть и на службу домовую о ниспослании наследника. Мы с тобой, князь, еще побеседуем. Обмыслю я противоречия твои да опосля новые вопросы приготовлю. А ныне я покинуть тебя должен. Ступай домой. Понадобишься – через Ивана Юрьевича тебя вызову.

Андрей подумал, что ради появления наследника нужно не молиться, а заниматься кое-чем другим, но тактично промолчал. Тем более, он не знал – что именно называют во дворце «домовой службой». Однако странно: почти два года как женат Иоанн, а детей все еще нет. Вроде и он, и царица Анастасия больными не кажутся. Отторжения женщина у государя вызывать не должна, коли он стихи и хоралы ей посвящал. Тогда почему?

Зверев вышел из царских покоев, подмигнул замершему у дверей в парадном кафтане боярину Пашохину:

– Как мне Разбойный приказ отыскать, побратим?

– По правую руку от Красного крыльца третий дом, – шепотом ответил рында.

Князь кивнул и побежал вниз по лестнице.

Разбойный приказ выглядел обычной избой: рубленые стены, тесовая крыша, три ряда слюдяных окон. В просторном зале, с подпертым двумя десятками столбов потолком, сидели за столами дьячки. Если бы не черные рясы, все выглядело бы, словно дело происходит в восемнадцатом, девятнадцатом или середине двадцатого века: шелест бумаг, сосредоточенное пыхтение чиновников, скрип перьев, влажный запах чернил. А может, и за много веков до сего времени где-нибудь при дворе Аменхотепа писцы точно так же занимались своим ремеслом, поджав под себя ноги и завернувшись в однообразные, под стать своей деятельности, туники.

Перед лестницей наверх Андрея попытались перехватить бдительные служки – но князь грозно рыкнул, пообещал подвесить на дыбу и отправить служить при крымском посольстве, потребовал вызвать дьяка Кошкина прямо сюда, дабы ног своих не утруждать – и простолюдины струхнули. На втором этаже Зверева встретили уже боярские холопы – те хозяйского гостя знали и проводили в просторную, но аскетически скромную, без малейшего убранства, горницу начальника приказа. Здесь Андрею пришлось поскучать, любуясь на черные стены из потрескавшихся бревен и плотный пол, покрытый живописными бурыми пятнами. Полное впечатление, что каждого второго посетителя начинали пытать прямо здесь.

Иван Юрьевич явился только часа через полтора, запыхавшийся и разгоряченный. Ничего не говоря, откинул крышку одного из сундуков, достал медный кувшин, припал к горлышку. Утолив жажду, спросил:

– Простокваши желаешь?

Андрей отрицательно покачал головой, и дьяк спрятал кувшин на место, обошел тяжелый стол, сбитый из досок в ладонь толщиной, тяжело упал в кресло.

– Прости, друже, здесь тебя достойно принять не могу. Может, дома за побратимство выпьем, посидим в покое?

– Почему у царя до сих пор нет детей, боярин? – с места в лоб поинтересовался Зверев.

– Ну ты спросил, княже, – развел руками дьяк. – Бог не дал. Пока не дал. Но мы за то моли…

– Пахом не проболтался о том, что недавно у меня в княжестве случилось? – перебил его Андрей. – Мертвецы оживать начали.

– Свят, свят, – торопливо перекрестился боярин, заметно изменившись в лице.

– Управился я с сей бедой. Божьей помощью управился, – на всякий случай уточнил князь Сакульский. – Ныне на месте проклятом храм поставлен новый, ужо освящен. Но колдун, некромант проклятый, убег. А нынешним летом видел я его на дворе князя Старицкого.

– Так-так, – задумчиво пригладил бороду глава Разбойного приказа.

– О том я думаю, что смысл покушаться на Иоанна есть лишь до тех пор, пока у него наследник не родился. А Анастасия, племянница твоя, все бесплодна и бесплодна. Уж не порча ли на нее наведена, Иван Юрьевич? На царицу, на семью, на дом царский.

– Серьезное обвинение, Андрей Васильевич, – распрямился в кресле дьяк. – Но помнить ты должен, княже, что брат царский – не юродивый на улице. Супротив него слова простого мало. Доказательства нужны.

– Да черт с ним, со Старицким! – раздраженно сплюнул Зверев. – О государе подумать нужно. Коли порча на нем, на семье царской – снимать ее нужно. Хорошо бы заговором на скрещенные ножи и воду из семи колодцев. Или хоть освятить его дворец заново. Как мыться в баню пойдут, заставь любого священника воду в ней освятить. Святая вода любую порчу смывает. Что еще? Ну веревку льняную царица плести не станет… Можно венок ей из трав подарить, но чтобы его девственница обязательно сплела перед полнолунием. Будет всю ночь носить, как мыслишь? Ну или хоть поясок ее мне достань, я его заговорю. Тогда точно в ближайшую неделю понесет. Девка-то молодая.

– Стой, Андрей Васильевич, – вскинул обе руки боярин Кошкин. – Про ножи скрещенные и воду колдовскую я, будем считать, не слышал. Не то тебя ныне же в подвал тянуть придется. А вот освятить дворец наново… Как сию блажь оправдаю?

– Порчей колдовской и объяснишь. Вали все на меня – чего уж теперь. Скажи, у меня в покоях царских крест нательный греется, как в гости к нему являюсь, иконы дома плачут. В общем, все признаки явной порчи. Дворец освятить – это ведь не истуканам языческим поклониться, грешного в этом ничего нет. И воду для омываний царских нужно освятить обязательно!

– Это уже по-христиански, – согласился Иван Юрьевич.

– И пояс мне принеси. Сможешь? Анастасия ведь племянница твоя, – напомнил Зверев. – Пожалей девку. В любви ведь с Иоанном живет – редкость. Так чего же ей бесплодием мучиться?

– Попытаюсь, – перекрестился дьяк. – Ох, втравишь ты меня, княже, неведомо во что.

– Не бойся, боярин, – перевел дух Андрей. – Не пожалеешь.

Только в дверях он спохватился, обернулся к побратиму и задал вопрос, мучивший его второй день:

– Скажи, Иван Юрьевич, почему Москва так долго разбои казанские терпит, почему не ударит по ней так, чтобы уж никогда татары на земле нашей никого не грабили?

– А ты стены казанские видел, Андрей Васильевич? Они не слабее псковских будут. Псков еще никому штурмом взять не удавалось. Вот и подумай, сколько кровушки прольется, сколько животов рати русские под стенами Казани сложат, коли с нею силой грубой воевать. Хитростью, подкупом, уговорами – оно вернее будет. Золото, на подкуп басурман этих потраченное, немало людей русских от смерти убережет.

* * *

На подворье Михаила Воротынского гостя ждали. Стоило Звереву шагнуть за порог калитки, оглядеться, перекреститься на икону над дверьми дома, ан навстречу уже спустилась деваха, предложила испить с дороги ключевой воды. Оная оказалась, разумеется, хлебным вином – но Андрей, уже знакомый с подобным подвохом, выпил слабенькую, пахнущую яблоками, водку не поморщившись и нахально закусил мягкими девичьими губами. Какова шутка – таков и ответ.

Хозяин уже появился на крыльце, в шубе и с посохом, поклонился:

– Рад видеть тебя, князь Андрей Васильевич. Прошу в дом, к столу, преломить малый кусок, что Бог послал.

Вместе с хозяином «ломал хлеб» загорелый мужчина лет тридцати, подбородок которого носил следы долгой небритости, брови и ресницы выгорели до белизны. На нем не было ни шубы, ни ферязи – их заменяла короткая войлочная безрукавка; голову украшала фетровая феска с кисточкой на коротком шнурке, свободная рубаха была опоясана атласным кушаком и заправлена в пышные шаровары.

– Боярин Иван Григорьевич Выродков, – представил гостя князь, довольно ухмыльнулся, услышав изумленный выдох Андрея, и добавил: – Иван Григорьевич о прошлом лете в Царьград с купцами ушел, цельный год там путешествовал, ныне вернулся и, вижу, к прежней жизни привыкнуть никак не может. По разряду ему зимой на службу порубежную выходить. Интересно, как его поместное ополчение встретит?

– Нет боле Царьграда, Михайло Иванович, – поправил хозяина Выродков. – Османы его Истанбулом ныне нарекли.

– А это, друг мой, князь Андрей Васильевич Сакульский. Тот самый вюноша, о котором я сказывал. Он и оружие новое придумал, кое бердышом нарек. Многим оно по нраву пришлось, немало князей и бояр для холопов своих штуку эту отковать велели и ныне на службу с ними являются. Еще он гуляй-город придумал, коим немало поляков напугал, а уж в землю нашу уложил их – так просто не считано.

– Я назвал эти деревянные передвижные укрытия танками, – скромно поправил Зверев и потянулся к ломтям жирной ветчины: желудок промаслить, пока водка не вся всосалась.

– Таким смешным способом токмо в дикой и нищей Европе воевать можно, други мои, – самодовольно поведал боярин Выродков. – Европа воюет пешком, а потому даже столь простое препятствие, как гуляй-город, вами описанный, вынуждает их становиться в долгую осаду. Арабов же сими поделками не возьмешь. Араб воюет с седла, араб стремителен и ловок. Араб привык обходить, запутывать, появляться неведомо откуда и неизвестно когда. Он обогнет ваши стены, он нанесет удар вам в спину, он обойдет вас по другим дорогам и захватит ваши веси, пока вы ждете его для битвы в ином конце земли.

– Важно не оружие, Иван Григорьевич, а то, как им пользоваться умеешь, – обиделся Зверев. – Коли в открытой и бескрайней степи я свой гуляй-город возле колодца поставлю – как твои арабы его обойдут? Полезут на стены, как миленькие. Под пули и на рогатины. А коли просто по холмикам их развезти – так только дурак на штурм полезет, это же понятно.

– А, – почему-то обрадовался Воротынский. – Что теперь скажешь, друг мой?

– Скажу, особое внимание османы уделяют своим пушкам. В литье оных достигли они беспримерного искусства и при мне вкапывали возле пролива столь огромные тюфяки, что в стволе два человека укладывались спать и даже не теснились. Каменные ядра из них перелетят Босфор с берега на берег и уничтожат любой флот, что попытается войти в Эвксинское море. Османы обматывают свои ядра пенькой, чтобы те плотнее сидели в стволах, и стреляют изумительно точно.

– Каменные ядра – вчерашний день, – опять вступил в спор Андрей. – Чугунные ядра намного тяжелее, при том же размере летят дальше и причиняют больший урон.

– Османские стрелки используют свинец. Он еще тяжелее и дальше летит.

– А чугун прочнее! От него разрушения сильнее!

– Давайте выпьем за розмыслов! – перебил обоих, излишне подвыпивших, собеседников хозяин дома. – За тех, кто делает рати наши сильнее, а крепости врагов обращает в развалины.

– За розмыслов, – согласились оба.

– Иван Григорьевич не просто так за море плавал, – осушив кубок, пояснил Воротынский. – Он науки новые проведал: кто, где и как ныне воюет. И семи познаниями, надеюсь, поможет нам ворога бить крепко. Так, чтобы не поднялся.

– Кстати, Михаил Иванович, – Зверев моментально вспомнил про сидевший в памяти, как заноза, вопрос, – отчего Москва до сих пор Казань не воюет? Ведь грабежи татарские уже, почитай, больше ста лет длятся. И никто их пресечь не пытается.

– А кому это надо? – неожиданно расхохотался Воротынский. – Кто же станет резать курицу, что яйца золотые несет?

– Что я сказал смешного, князь?! – обиделся Андрей. – Объяснись!

– Не обижайся, друг мой, – погасил свой смех хозяин дома. – Ответь сперва, видел ли ты, чтобы новгородский, тверской али нижегородский посадник бояр московских за просто так шубами и конями одаривал? Нет? А казанцы дары отсыпают, да еще какие! Ныне Дума заместо Шиг-Алея решила на ханство Камай Хусаина посадить. Так первый мошну развязал, дабы на свою сторону знатных людей направить, и второй то же самое делает. Веришь, будто золото, что для татар из казны отсыпано, за Волгу уедет? Да нет же, здесь все до полтины останется! Царь казанцев покупает, а они – князей московских. Каждый норовит на свою сторону перетянуть, дабы в Думе за них вступились. А теперь подумай, что будет, коли государь Казань к ногтю прижмет да наместника своего в ней поставит? Что? Откель тогда подарки, зачем? Что за польза мурзе или хану бояр к себе привлекать, коли все едино государь кого-то русского на воеводство пришлет? Конец воле казанской – конец и подаркам от татар в Москве.

Князь Сакульский нахмурился, переваривая услышанное. Передернул плечами:

– Но они же порубежье наше грабят! Каждый год, каждое лето. Деревни жгут, людей в рабство угоняют.

– Московские бояре от муромских земель далеко, – пожал плечами Воротынский. – Опять же кто убыток от набега понес – из казны возмещение. Кого из служилых в полон взяли – казна выкупает. От такой жизни токмо смердам муромским да рабам татарским плохо. Остальным – хорошо.

– Проклятие! – хлопнул Зверев кулаком по богато убранному столу.

– Это верно, – кивнул Воротынский. – Нравы московские тяжелы. Душат они вольного человека. Разве дело это, коли смерды простые пред судом и государем права равные с древними боярскими родами имеют, коли бросать своих господ в любой год могут или детей своих в города али иные земли отсылать по прихоти своей способны, имения безлюдя? Разве дело это, коли с людьми ратными, живот свой за отчину кладущими, простые смерды равняются? Они ведь, крестьяне безродные, никакого иного дела, окромя приплода и урожая, не дают, умом и пользой от коров и лошадей не отличны. Так почему бояре родовитые с ними равняться должны, прихотям их угождать? Отчего достаток наш, княжеский, от потакания смердам зависит? Во всем честном мире крестьяне от рождения к земле господской привязаны и суду дворянскому, а не общему подчинены. Почему же у нас, на Руси порядки иные насаждаются? Вольный боярин и послушный ему смерд – вот закон, ведущий все страны к силе и процветанию!

Андрей мгновенно протрезвел. Он хорошо помнил, где и когда услышал эти слова в первый раз. Вряд ли умудренный опытом князь повторял слова пятнадцатилетнего мальчишки. Скорее наоборот: молодой Владимир Андреевич услышал их от взрослого друга. Значит… Значит, Михайло Воротынский – один из главных заговорщиков, организатор покушения? И, может быть, не одного? Его друг князь Воротынский… Заговорщики потихоньку вербуют сторонников, и Михаил Иванович нашел удобный момент, чтобы прощупать умонастроения еще одного нужного человека.

– Русская земля – святая, – медленно, но четко ответил князь Сакульский. – Она не может рождать рабов. Лучше я назову сына своего крепостного равным себе, нежели позволю лишить свою Отчизну ее древней привилегии. Мы все кладем животы за святую Русь, и таковой она должна оставаться всегда.

– Славно сказано, Михайло Иванович! – тряхнул головой Выродков. – Я хочу выпить за друга твоего, князя Андрея, и за его истинную веру! Слава!

Хозяин дома спокойно наполнил кубки, мужчины выпили.

«И что теперь делать? – сохраняя улыбку на лице, мучился в отчаянии Зверев. – Выдать Воротынского в Разбойный приказ? Человека, что первый похвалил его воинскую смекалку, взял под свое покровительство, поручился за него перед царем, требуя для юнца боярского звания? Или смолчать – и покрыть молчанием предателя?».

Он дождался, пока хозяин нальет еще, выпил – но хмель больше не туманил его разум.

«Так что же делать?»

– Дядюшка, дозволь дщерям своим вина белого со мною выпить. Бо жарко на качелях, а от квасу в носу щекотно… – Рыжие кудряшки, множество ярких веснушек, придающих лицу радостное выражение, губки бантиком. Людмила Шаховская осеклась, глядя на Андрея, чуть попятилась. Жемчужная понизь, платье из зеленого сукна с алыми бархатными плечами, золотое шитье по бокам, перетянутая по европейской моде талия.

– А, это ты, стрекоза? – улыбнулся хозяин. – Да, только разбавленное… Постой, ты знакома с князем Сакульским, Андреем Васильевичем?

Женщина мотнула головой и выскочила обратно за дверь.

– Смутилась, – оправдывая гостью, вздохнул князь Михаил. – Уж третий год замужем, а муж все на службе, в разъездах. Ревнив зело – тетки и холопы следят за ней строго. Она, может статься, мужчины незнакомого все три года и не видала ни разу. А тут сразу двое.

– Родственница? – зевнул Иван Григорьевич.

– Племянница двоюродная. Пострелюшка. В Москве каженное лето у меня жила. Здесь ее и сосватал. За друга свого, князя Петра. Мы с Петром Шаховским лет тридцать знакомы. Он чуть старше будет. Под его рукой в первую свою сечу я рубился. Славная была битва. В деревне прямо в курятнике ляха зарубил. Перья летают, куры, кудахтанье, петух в сапог мне шпору загнал…

– А чем особо сильны османы – так это пехотой, – вдруг вспомнил боярин Выродков. – Они воинов не нанимают, не призывают. Они их растят из детей малых, а потому янычары умелы чрезвычайно, храбры, преданны, не боятся ни боли, ни смерти…

О войне и оружии мужчины могут говорить бесконечно. Михайло Воротынский про боярские вольности больше не вспоминал, Андрей тоже предпочел забыть про Казань, проклятия и заговоры, а потому остаток дня прошел в чудесной дружеской беседе. И лишь когда распахивалась дверь и холопы вносили то вино, то новые блюда, Зверев вздрагивал, и перед глазами его снова и снова возникало веснушчатое лицо.

* * *

Поднявшись до рассвета, Андрей помчался в храм Успения, отстоял там заутреню, после чего еще долго ждал, глядя то на высокое распятие, вырезанное из красного, с белыми прожилками, гранита, то на иконы. Однако княгиня так и не появилась. Может, настроения у нее не было службу посещать, а может, она церковь свою любимую сменила. Поди угадай?

Смирившись с неудачей, князь Сакульский вышел из собора и двинулся вдоль череды нищих, выгребя из кошеля полтора десятка серебряных новгородских чешуек. Возле каждой сгорбленной старухи он останавливался, внимательно вглядывался в лицо и руки торопливо крестящейся женщины. Дойдя до попрошайки с зажатой между коленями узловатой клюкой из соснового корня, он наконец-то улыбнулся, спрятал мелочь и достал тяжелый золотой талер. Бабулька насторожилась, глаза ее жадно сверкнули.

– Узнаешь меня, милая? – поинтересовался Зверев.

Нищенка прищурилась, закивала:

– А как же, касатик! Давненько тебя не было, ох, давненько.

– Ну коли узнала, то знаешь, чего мне хочется, – поиграв золотым, спрятал денежку князь. – Завтра приду. До завтра успеешь чего-нибудь придумать?

– Попытаюсь, касатик, – облизнулась попрошайка, – попытаюсь.

Андрей кивнул, отошел к коновязи, поднялся в седло и помчался домой. Здесь, во дворе, его нетерпеливо поджидал дьяк Иван Юрьевич.

– Где ты ходишь, княже? Я уж тут извелся весь! – Боярин воровато оглянулся, протянул ему туго смотанную ленту из золотой парчи: – До полудня управишься?

– А что это?

– Да пояс же, пояс, – прошипел дьяк. – Сделаешь?

– Легко. За деторождением к Хорсу, Триглаве и Дидилии обращаться нужно, а они дневные боги…

– И слышать не хочу! – замахал на него руками Кошкин и перекрестился. – Чтобы и поминания демонов языческих в моем доме не было.

– Хорошо, за город поеду, – сунул царицын поясок за пазуху Зверев. – Постой, не убегай, боярин. Похоже, нечисть в Москве завелась. Заговоры с участием колдовской силы затеваются. Знаешь, как я у себя в княжестве с колдуном управился? Посадил десяток мальчишек в седло, кадушку с водой святой, заговоренной приготовил, метлы в зелье этом смочил да во все концы земли своей и отправил. Нежить колдовская перешагнуть линии заговоренной не способна, вот и оказалась, как в клетях, раздроблена. Никуда ей не пойти, ничего в чужом месте не сотворить. Так я покоя у себя и добился. Надо бы и здесь, в Москве, всадников с метлами пустить по улицам. Пусть поездят. Нежить в схронах своих и будет заперта.

Иван Юрьевич с минуту подумал, потом отрицательно мотнул головой:

– Не, на такое не пойду. Пущу людей с метлами у седел по городу кататься, пыль поднимать – что люди скажут? Совсем дьяк Кошкин из ума выжил? А про зелья заговоренные только помяни – враз на костер сволокут. Хоть я дьяк, да родич царский – ни на что не посмотрят. Митрополит Макарий – он ведь из новгородских, московского государя недолюбливает. Ему токмо повод дай. Да и про тебя слухи начали ходить нехорошие…

– Какие?

– Сам знаешь, какие…

– Нечто мне рассказывали!

– Ну… Ну сказывали, что душу ты колдуну болотному продал, а тот тебя неуязвимым за то сделал. И токмо так ты в битве под Островом целым и остался. Что клады ты к себе призывать умеешь, и тем богатство в княжество привлек. Что женился на княгине с родовым проклятием, и чтобы проклятие снять, первенца своего в жертву дьяволу на сатанинской мессе принес…

– Кто говорит? Хотя сам догадываюсь, кто слухи такие распускает. Тот, кто иным путем со мною справиться не смог. Да еще в последнее время слишком пристально мною и землями моими интересуется.

– А ты тут, княже, еще с подозрениями про порчу о себе напомнил. Государь же наш набожен. Коли поверит – быть тебе в опале.

– Мне не привыкать. А ты, боярин, тоже бы дом свой наново освятил. Знаю я, что Старицкие зельем колдовским царедворцев очаровывают да на свою сторону привлекают. Знаю, четверо самых близких к царю к ним уже переметнулись. Боюсь, как бы и на тебя, Иван Юрьевич, колдун своей охоты не начал.

– Освящу, Андрей Васильевич, коли тебе так спокойнее будет. А ты бы, княже, волосы сбрил. А то как видят люди, что ты в трауре, сразу про младенца, в жертву принесенного, вспоминают.

– Это был мой сын, Иван Юрьевич. – Зверев проглотил подкативший к горлу комок. – Мой сын, мой первый ребенок. И траура по нему в угоду Макарию и Старицкому с его колдунами, да хоть самому государю я не сниму!

– У кого из нас не умирали дети, княже? У меня из семи ни одного не уцелело. Но ведь живу. У князя Воротынского из девяти детей токмо две дочери выросли, у князя Андрея Старицкого из одиннадцати лишь один Владимир уцелел, у родича твоего, князя Друцкого, тоже только двое из пятнадцати. Нечто всем нам пожизненно в трауре ходить? У всех из трех детей токмо один до зрелых годков дотягивает. А то и из четырех.

– Но это был не чужой, это был мой сын. И с его смертью я мириться не хочу… – Князь Сакульский поднялся в седло и пустил скакуна в рысь. – Я за город! Скоро вернусь.

Иван Кошкин Андрея дождался, забрал поясок и тут же умчался во дворец. Зверев же, разминая ноги, поднялся в светелку и завалился на мягкую перину, попытался заснуть. Через час отлеживать бока надоело, и он, опоясавшись саблей, спустился во двор, начал отрабатывать выпады, парирование ударов, заставил трех холопов с оглоблями нападать с разных сторон. К сумеркам все запыхались – князь ополоснулся в бане, пошел в трапезную. Ужинать пришлось одному: хозяин не вернулся до позднего вечера, и ждать его дольше не имело смысла. Тем более что вставать Зверев собирался засветло.

Видимо, государь в хлопотах про дерзкого советчика забыл – никто Зверева во дворец больше не звал, и на рассвете Андрей опять помчался к Успенскому собору. Людмила Шаховская за Божьим словом опять не пришла, знакомую же нищенку Зверев возле ступеней увидел сразу. Она тоже заметила князя, закрутилась на месте и, часто оглядываясь, засеменила вдоль церкви. Зверев двинулся следом, нагнал возле дальнего угла.

Старушенция остановилась, втянула голову в плечи:

– Будет тебе, чего желаешь, касатик, будет. Ох, какой грех на душу беру, ох, как рискую я… – Она часто закрестилась и закончила вполне логичным: – Может, накинешь сверху за старания?

– Накину, если все гладко пройдет. Если хоть словом удастся перемолвиться. Сделаешь?

– Удастся, касатик. И перемолвишься, и увидишься. Токмо подготовиться маненько надобно. В расходы войти. А у меня на крошку хлебную не хватает… Ты мне хоть пол-алтына дай, да сам до вечерни сюда подходи. Токмо пеший, и без нарядов знатных. Ну рубаху, штаны надень, а боле ничего не надобно. Бо подозрение вызвать можешь.

– Ладно, красавица, вот тебе серебро, – полез в карман Андрей. – Но смотри, коли обманешь…

– Не боись, касатик. Все будет, как тебе хочется… Коли сам не растеряешься, конечно.

К последним ее словам Зверев не прислушался – хотя следовало. Отпустив попрошайку, он немного побродил вокруг собора и свернул к торговым улицам, что начинались неподалеку, за дворцом князя Воротынского. Спохватился, вернулся за конем – поднялся в седло и поскакал сперва в приют братьев по пиву. С этими кремлевскими правилами скоро и вовсе забудешь, каково верхом ездить! Все пешком да пешком. Туда на лошади нельзя, сюда нельзя, здесь неприлично, тут царю оскорбление.

Коли ходить на своих двоих, то Москва – город просто бескрайний. До ужина Андрей только-только успел дойти до торга, после долгих сомнений выбрал в подарок княгине Шаховской пару сережек: изумрудных, с рубиновыми подвесками, похожими на капельки крови. Не с пустыми же руками с красивой девушкой встречаться, коли старая попрошайка не обманывает и ему с Людмилой случится хоть несколькими словами перемолвиться? Вернувшись домой, Зверев, как и требовала старуха, скинул ферязь, оставил на стене оружие – кроме кистеня в рукаве, естественно. Натянул тонкие сафьяновые сапоги бирюзового цвета, заправил в них такого же оттенка шаровары из тонкой козьей шерсти, опоясался шелковым шнурком, при нужде способном заменить прочную удавку. В голенище сунул несколько монет, завернутый в тряпицу подарок.

– Вот и все… – Он перекрестился на светлый образ Богородицы в углу светелки и решительно вышел.

Попрошайка не обманула. Ждала, суетливо пристукивая посохом, за собором. На том самом месте, где они расстались. Увидев князя, застучала клюкой еще чаще, оглянулась, поманила пальцем, засеменила в заросший бузиной проулок. Там, среди маленьких лачуг, похожих на тесные клети внутри крепостных стен, нырнула в еще более узкий лаз, толкнула дверь в низкую грязную хижину, войти в которую побрезговала бы даже курица.

– Ты это, боярин, – прокашлялась она, – ты сапоги-то сыми. Заметны они больно. На плечи вон ту мешковину кинь. Она протертая да чистая, а поверх – рубище натяни. Жалостливое оно, все в дырках гнилых.

– Ты чего это задумала, старая? – развернул плечи Зверев и тут же стукнулся головой о низкий потолок.

– Как чего, касатик? Калику из тебя убогого делаю, юродивого. Ты это, немым прикидывайся. Чего спросят – гукай токмо. А сказывать я стану. Вот этот мешок на правое плечо пристегни, дабы горб на лопатке получился и спину кривил. На ноги эти вот шаровары с буграми надень. Они стеганые, теплые, не продуваются. Лицо-то у тебя белое, глаза, ровно сокольи… Ты голову пригни, ниже пригни, дабы не глянуть на щеки румяные было. А сверху я платок пуховый кину. Он старый, молью поеден. Вроде и просвечивает, а ничего насквозь не разглядеть. Вот… Вот… Вроде как ладно получилось. А ноги, пока до подворья Шаховских дойдем, сами запылятся.

Андрей, низко пригибаясь, гукая и приволакивая правую ногу, похромал по переулку вслед за попрошайкой. Она немного поправила ему горб, рубище на плечах, но в целом осталась довольна и вывела «в люди» – на площадь возле собора. Прихожане, что начали подтягиваться к вечерне, на двух несчастных внимания никакого не обратили – значит, ничего странного не заметили. Большего от маскарада и не требовалось.

Полчаса спустя попрошайка постучала своей клюкой в калитку княжеского двора.

– Мы Божии странницы, милостью Господней питаемся, за добрых людей молимся, милосердием сердешным пробавляемся, за радетелей дома сего поклоны кладем, иконы целуем, слово доброе разносим, – сплошным речитативом на долгом выдохе выплеснула плаксивым голосом попрошайка, сделала короткий вдох и продолжила: – Хозяюшка Людмила в доме сем особо милостива, перед ночью темной объедки холопьи для нас отложить обещалась…

Засов грохотнул, отворилась калитка:

– Вон там, за амбаром дверь на кухню будет. Туда ступайте. Может, и хозяйка выйдет, коли еще не потрапезничала. Она ваше племя зело чтит.

– Благослови тебя Господь, добрый человек, – перекрестила его нищенка, после чего, прихрамывая и пригибаясь, что-то бормоча под нос, повернула в указанном направлении.

На кухне было жарко, но не душно. Видать, готовили уже давно, и уходящий в трубу печной жар успел высосать с собой пар и вкусные запахи, оставив только сухое тепло. Две раскрасневшиеся тетки в мокрых, почему-то исподних, полотняных рубахах и черных юбках развешивали на гвозди черпаки и сковородки, гремели оловянными кастрюлями и медными котлами. Попрошайка бочком, бочком пристроилась за вытертый, почти отполированный за годы службы дощатый стол, села за него, принялась креститься.

– Это снова ты, Ксеня? – Одна из теток тщательно вытерла о юбку руки, перекрестилась, после чего все тем же подолом протерла стол. – Сказывала, суженого мне вымолишь, а у меня и Макарий, который холоп, за князем на службу уехал. Больше никто и не смотрит совсем.

– Дык, я молю, молю, Дусенька, – кивнула попрошайка. – Да ведь скоро слово сказывается, да не скоро дело делается. И за тебя молюсь, и за хозяюшку вашу…

– В углу бак, – перебила ее другая кухарка. – Там хлеб остался с мясным соусом, и еще куски от убоины какие-то мелкие. Хватайте, пока Хрюнделю не вывалили.

– Княгиня за обедом белорыбицы половину куска велела для просящих Христа ради оставить, – напомнила Дуся. – И Ксению особо помянула.

– Да-да, – обрадовалась нищенка. – За нее особо молю, уж она со мною вместе у распятия намедни стояла, и слово велела для нее запомнить, и о благовесте поведать. К нашему собору странник пришел из Михайлово-Архангела[19], про благовест тамошний сказывал. Что за чудесный благовест!

– Схожу, хозяйке про вас обмолвлюсь, – решила вторая кухарка. – Как бы не осерчала, что без нее вас спровадили.

– Ты кушай, Ксеня, не беспокойся, – выставила на стол деревянный лоток Дуся. – Хозяйка милостива, еще и одарит чем за молитвы усердные. Ты мужа, мужа ее лишним добрым словом помяни. В походе он дальнем, на службе государевой. Ради нас и благополучия княгини старается.

– Молюсь, усердно молюсь, – придвинула к себе лоток попрошайка и запустила в него обе руки. – Петру и Павлу, апостолам, молюсь, небесным его покровителям. Ох, как мучались они, бедные, в руках римлян, язычников древних, как страдали! Но вознеслись и, милостию Божией, теперь одесную от него на небе сидят…

Обе женщины истово перекрестились, а Зверев – забыл. И тут же привлек внимание:

– А это с тобой кто? – потянула к платку руку кухарка.

– То Октария! – испуганно рявкнула попрошайка, и Дуся руку на всякий случай отдернула. – Убогая она. Немая, умишком не выросла. Присматривать я за ней взялась, бо пропадет ведь, юродивая. Вот, Октенька, откушай рыбки.

Андрей гукнул, пригнул голову еще ниже, под стол. Вот только ему не хватало есть из лотка, в котором нищенка грязные пальцы прополоскала!

К счастью, тут на кухню спустилась Людмила: в скромном сатиновом платке, в уже знакомом князю зеленом платье с бархатными плечами. Она присела напротив попрошайки, перекрестилась, положила подбородок на руки:

– Оголодала, милая? Ты кушай, кушай. Опосля о просьбе моей поговорим. Исповедаться хочу, но душа к отцу Ануфрию не лежит. Тороплив он больно, не вникает. Нечто пастыря ныне усердного нет? Я бы ради такого и за город поехала… Ну чего вы в рот человеку заглядываете?! – неожиданно цыкнула она на стряпух. – Идите, не стойте у нее над душой. Как к себе ее для молитвы в церкви домовой призову, так и доделаете, чего вам осталось.

Кухарки ушли, Андрей тоже выбрался из-за стола, встал позади княгини. От скрюченного состояния ныла спина, и он с наслаждением распрямился, пока никто не видит. Женщина скользнула по спутнице попрошайки лишь рассеянным взглядом, наклонилась вперед:

– Сказываешь, опять появился, неприкаянный?

– Появился, милая, появился, – неторопливо обсасывая белые тонкие ребрышки, поведала старая нищенка. – Ох, гори-ит… Душу, видать, ты ему вынула. Всю, до донышка. Как же удалось-то тебе? Он и в собор Успенский зачастил, и округ крутится, ан тебя-то и нет, не ездишь!

– Может, появиться? Исповедаюсь у Ануфрия, ну его. Но к молодцу, конечно, и голову не поверну! Я ведь его тоже видела, Ксеня, представляешь?! У друга отцовского в доме недавно была, с дочерьми его на качелях катались. Я к Михайло Иванычу заглянула – а он там сидит, представляешь?! Князь он, оказывается. Андрей Сакульский именем. Ой, я так испугалась! – вскинула она ладони к лицу. – Сон ведь у меня был вещий. А тут вдруг – он!

Зверев тем временем скинул с себя все рубища, одернул рубаху, пригладил волосы. Княгиня Шаховская, заметив, как пристально смотрит гостья ей через плечо, обернулась, громко охнула, вскочила, прижавшись спиной к столу, упершись в него руками:

– Я заснула, да? Ксеня, я сплю? Странно, не помню, как ложилась. Ты ведь мне снова снишься, правда?

– Это нетрудно проверить, чудесная моя, – тихо ответил Андрей, обнял ее и крепко прильнул к губам. Они были сладкими, мягкими, горячими и отзывчивыми.

Зверев начал целовать ее подбородок, шею, закрытые глаза, брови. Руки на спине ощущали крючки, пальцы осторожно расстегнули один, другой, третий. Губы коснулись полуобнаженных плеч, ямочки между ключицами.

– Нет… Нет… Как же… Грешно… – тихо шептала она, но дышала часто, взахлеб, словно ей не хватало воздуха. – Что ты делаешь?.. Князь… Мой князь…

Через ее плечо Андрей сделал нищенке страшные глаза. Старая сводня понимающе закивала и вместе с лотком бесшумно сгинула за входной дверью. Бархат уже открыл небольшие груди с остро стоящими розовыми сосками – князь Сакульский согрел их дыханием, легко коснулся кончиком языка, потом поцеловал. В нем нарастало напряжение, готовое в клочья разорвать одежду, а Людмила твердила все то же:

– Нет, не нужно… Нет… – Она попыталась развести руки, остановить скользящую к полу ткань. – Перестань немедленно! Не снимай платья! Оно испачкается и помнется. Тетки заподозрят неладное.

– Да…

Андрей повиновался: отодвинул лавку, подсадил Людмилу на край стола и, оставив наконец-то в покое крючки, приподнял край юбки, медленно повел ладонями вверх по ногам. Благословен мир, в котором еще не изобрели нижнего белья! Он дернул завязку шаровар – а княгиня откинулась на спину, на словно специально вымытый стол, вцепилась ладонями в его край. Их тела наконец-то слились в единое целое, заставив вскрикнуть и Людмилу, и Андрея, рванулись навстречу друг другу, смывая потоком страсти остатки разума, осторожности, приличий и морали. Горячий смерч поглотил все, что было мужчиной и женщиной, смешал все это вместе, а потом взорвал единым пламенем, спалившим все силы, что оставались в людях за скоротечный, но столь сладкий миг.

Немного придя в себя, Зверев наклонился, завел ладони ей под лопатки, поднял обмякшее тело, поцеловал одну грудь, другую, тихо спросил:

– Так это похоже на сон?

– Еще как… – ответила юная женщина. – Ой, я не смогу сегодня молиться… в домовой церкви… Нет, не смогу. И смотреть на тебя спокойно не смогу…

Она вдруг прижалась к нему, сильно обняла, несколько раз поцеловала, попадая куда придется, осторожно оттолкнула:

– Помоги… Ты ничего не порвал? Если муж хоть что-то заподозрит, он меня убьет. Совсем убьет, он от ревности звереет. Сам повод выдумывает, а потом за косарь хватается. Крючки, крючки на месте? Их не я, их девка вечером расстегивает, она заметить странное может. Застегни… Скажи лучше, если что не так. Я придумаю… Скажу, зацепилась, порвала. Могла поскользнуться на лестнице.

– Не нужно, – так же осторожно, как расстегивал, вернул крючки в прежнее положение Андрей. – Все целое. Будто и не трогали.

– Это хорошо. – Она развернулась, положила ему ладони на плечи, приподнялась на цыпочки и поцеловала. В губы. – Какой чудесный сон. Он тоже вещий?

– Да. Даже не сомневайся.

– А где Ксеня? Спряталась?

– За дверь во двор вышла.

– Бедная, там же темно. Одевайся, я ее позову.

Спустя десять минут попрошайка и Андрей ковыляли через двор к воротам. Княгиня постояла в дверях кухни, потом вдруг перекрестилась, громко попрощалась:

– Благослови вас Господь, Божьи странницы! Грызло, Федот, как снова Ксеня с юродивой появятся, сразу в светелку ко мне посылай. Акафист Покровный выучить с блаженной хочу, и молитву сохранную апостолам Петру и Павлу. А не будет меня – велите кормить да за мной сразу посылайте.

– И чем ты только хозяйку так пронимаешь, Ксенька? – удивился привратник и закрыл за попрошайками калитку.

По темным улицам – сторонясь караулов – они пошли довольно быстрым шагом. Старая сводня тоже обрела изрядную прыть, а клюку просто сунула под мышку. Уже минут через десять они оказались в ее укрытии. Андрей переоделся, попрошайка же запалила фитиль масляной лампы, поставила на полочку перед суровым образом пророка Даниила:

– Ну как? Удалось мне угодить тебе, княже?

Зверев выгреб все золото, что брал с собой, и молча вложил ей в руку. Нищенка издала возглас, похожий на довольное кошачье «Мяу!» и предупредила:

– Я завсегда здесь, у ступеней храма Успения. За страждущих молюсь.

Путь до двора Ивана Кошкина занял еще полчаса. Ворота Андрей отворил с помощью заклятия на запоры, тихонько запер сам – кажется, никто ничего не заметил. Сотворив наговор на кошачий глаз, он сам, без света, добрался до светелки, быстро разделся, упал в перину и, наконец перестав таиться, громко захохотал. Ну надо же! А он целый день ломал голову над тем, о чем будет вечером говорить с незнакомой девушкой!

Не любовь – настоящая безумная страсть захватила молодых людей в свои булатные оковы. Андрей жил от свидания до свидания, он забыл свои планы, забыл службу и государя, забыл про Казань и пророчества старого Лютобора. Он не заметил, когда на Русь пришла зима и крыши укрыло ровное полотно пока еще белого снега, он не помнил, когда и что ел, о чем разговаривал. Не замечая времени, не замечая дней и недель, он дышал, жил только тем сладостным мигом, когда за резной стрельчатой дверью откроется просторная светелка – и он сможет распрямиться, сбрасывая горб и лохмотья, становясь самим собой и пожирая жадными глазами прекраснейшую из всех женщин Вселенной.

– Какой ты ненасытный, – прижавшись щекой к его плечу, удивлялась Людмила. – Какой ты страстный. А князь Петр, как приезжает – с друзьями пива напьется, потом в постели носом мне в подмышку тыкнется и спит. Иногда, бывает, вспомнит, навалится, подергается, как припадочный. Я и понять ничего не успею – а он уже спит, весь потный. Лапу токмо сверху кладет, как хозяин на сукно. Ну почему я не твоя жена, Андрюша? Ну почему я не твоя, а его!!!

– Ты моя. Ты только моя. Ты моя любимая, ты моя самая прекрасная и желанная. Твой голос ласкает сердце, как теплый летний ветерок, твои глаза завораживают, как магия полнолуния, твои губы порождают желания, от которых закипает кровь, улыбка чарует, словно рассвет над горным озером, волосы волнуют, точно видения темной ночи, дыхание душисто, будто цветение персикового сада. Жесты твои легки и грациозны, руки тонки и изящны, а пальцы точены, словно изваяны резцом мастера из слоновой кости. Неповторимы линии твоих плеч, безумно соблазнительна грудь, изящна талия. Ноги твои стройны и свежи, как первые лучи солнца, а каждый шаг разит, словно лезвие меча, оставляя вечный след в душе любого мужчины. Восхитителен румянец на прохладных бархатных щеках, загадочен взмах ресниц, в тебе привлекает и поворот головы, и гордая грация во вскинутом подбородке. Ты воплощаешь все радости мира, смысл жизни, цель существования, ты создана на счастье и на гибель, ибо даже смерть не страшна, если служит платой за твои объятия. Каждый миг без тебя растягивается в вечность, пища не имеет вкуса, вода не утоляет жажды, воздух давит грудь, сон не приносит отдыха, а солнце – тепла. Без тебя мир сер и скучен, и я бросился бы в пропасть, если б не знал, что увижу тебя снова, моя единственная, мое сердце, моя жизнь! Моя Людмила, Люда, Люся…

– Но это сейчас! А вернется из Путивля Петр – что тогда? Я опять окажусь при нем! На одной перине с этим вонючим боровом! Он станет тыкаться в меня, вонять кислым пивом и лапать, лапать. Разве тебе все равно? Тебя тогда уже никто сюда не пустит. Никогда! Пока он не уедет. А если останется? Если его с воеводства снимут?

Андрей только крякнул: он в самом деле не представлял, как сможет перенести подобную муку. Знать, что твоя любимая в руках другого – и оставаться бессильным это изменить.

– Я хочу быть твоей женой, князь Андрей. Твоей, понимаешь? Твоей, твоей, твоей! Не воровать эти встречи, не бояться каждого стука. Быть твоей! Иметь право лежать в твоей постели, любить тебя, отдаваться тебе, рожать тебе детей. А если меня муж заподозрит в измене? Он же зарежет меня! Зарежет из ревности да схоронит по дороге в этот далекий Путивль и скажет, что сама умерла. И никто не узнает! Или просто заберет. И все! Тебя больше рядом не будет. Ты останешься, а меня увезут! Увезут от тебя! Навсегда, ты понимаешь?! Возьми меня в жены, Андрюша, возьми, возьми…

– Как я возьму? К митрополиту за разводом кланяться? Так ведь не даст. Раз жена не бесплодная – не даст. Даже с бесплодной может не дать. Бог ведь разводов не признает. Ради царя еще могут исключение сделать, и то с большими муками. А просто князю – ни за что не даст.

– Какой развод, глупенький ты мой? – как-то по-детски удивилась Людмила, заползла к нему на грудь, прижавшись коралловыми сосками, глянула сверху в глаза. – Ты ее бей, наказывай. Унижай всячески, гоняй. Пусть невыносимо ей жить с тобой станет. Она в монастырь и уйдет. А ты на мне женишься. Это же можно, многие так делают. Иные просто отсылают в обитель, но без желания этого по уставу церковному нельзя. Лучше, чтобы сама захотела, сама ушла. А потом я стану твоей женой.

– Ты замужем, Людмила, – напомнил Зверев. – Князь Шаховской, может, и не молод, но еще крепок умом и телом, коли уж службу царскую нести продолжает, в сечах режется и указы воеводские издает.

– А мы его изведем. Ты же можешь, Андрей. Ты умеешь. Ты колдун, об том вся Москва говорит. И Ксеня упреждала, а уж я сама лучше всех знаю. Свари зелье на извод, а я в питье подолью. А, любый мой? Свари… Свари – и мы поженимся.

– Грех это, счастье мое, человека изводить…

– А во блуде жить не грешно? Блуд, обман, осквернение ложа. То грех еще страшнее, чем душегубство простое. Нам жениться надобно.

– Я женат.

– Но ты ее в монастырь прогнать можешь! – Людмила возмущенно шлепнула ладонями по его ключицам.

– Чтобы бить ее, наказывать и изводить, я должен уехать от тебя и осесть в княжестве.

– У-у-у… – застонала княгиня и скатилась с него на перину. – Не уезжай. Пусть пока так… Потом сживешь, когда нужда домой погонит. Оставайся. Будь здесь, любый мой. И люби меня, люби…

Первую брешь в круговерти этих встреч пробил боярин Иван Юрьевич. Однажды, перехватив подзадержавшегося гостя на крыльце, он вдруг весело захлопал его по плечам:

– Везуч ты, Андрей Васильевич, ох, везуч! Все по твоему слову вышло. Ныне тебе и Макарий, и дьяк любой не указ, хоть ты колдуй, хоть не колдуй. Государь на пир тебя зовет. Послезавтра среда, день постный. Вот тогда и зовет.

– Пир в пост? Странное время…

Но от царского приглашения не отказываются, и на третий день после полудня Зверев вместе с боярином Кошкиным отправились во дворец. Лошадей отдали холопам – даже дьяку не дозволяется ездить в Кремле верхом, – дошли до Грановитой палаты. У скромных уличных дверей их встретили служилые московские бояре и, сверившись с местническими грамотами, провели на второй этаж, под золотые своды парадного зала, усадили рядышком в самом начале третьего от царского стола. Гости уже собирались. У второго стола затеяли спор из-за мест, за спиной незнакомые бояре удивлялись неурочному празднику. Вроде и дат памятных нет, чтобы отметить, и побед громких войска русские нигде не одержали, и иных событий не случалось. Ради постного дня ни скоморохов, ни медведей никто на пир не привез, лишнего шума не возникало и слышно все было отлично.

Наконец споры из-за мест были улажены – где полюбовно, а где и выдворением спорщиков на заснеженную улицу, – гости расселись. В наступившей тишине холопы в расшитых рубахах внесли на длинных подносах целиком запеченных десятипудовых белорыбиц, поставив по одному блюду на стол, следом доставили кубки, кувшины с квасом, сбитнем и сытом. И лишь после этого в палату вошли парадно одетые – в тяжелые от золота и самоцветов собольи шубы – государь с царицей, чинно, бок о бок уселись за свой отдельный стол. Гости начали было подниматься, попытались приветствовать правителя всея Руси, но шум быстро стих: нехорошо как-то в пост шуметь и веселиться. А Иоанн Васильевич, известное дело, набожен, пожалуй даже – весьма набожен. Вот и длился пир в подозрительной тишине, при старательном чавканье и еле слышных перешептываниях.

К Андрею подскочил холоп, поставил серебряное блюдце с покрытым румяной корочкой куском, поклонился:

– Государь тебе, княже, опричный кусок со своего стола шлет с уважением. Сказывает, завтра видеть в покоях желает.

Опричный кусок – это награда, что-то вроде Знака Почета в двадцатом веке. Поэтому князь Сакульский поднялся во весь рост, пристально глянул на Иоанна, почтительно поклонился, снова распрямился, глядя на белое блюдо перед царем и коричневое перед царицей. Сел, толкнул боярина Кошкина в бок:

– Ты знал, да? Знал?

– Знал, вестимо. А ты рази не догадался?

Андрей закрутился, не зная, с кем поделиться открытием, повернулся назад и шепнул в ухо одному из бояр:

– Анастасия убоину ест. Мясо.

– Царица мясо ест! – тут же выплеснул тот полученное известие соседям. – Пост, а она – мясо!

И молва понеслась дальше и дальше, предупреждая всех, что в русском царстве грядут долгожданные перемены.