Читать книгу Князь. Война магов (сборник) - Александр Прозоров - Страница 8

Челобитных в покоях государя стало совсем немного – они лежали между сундуками уже не по пояс, а ниже колена. Видать, новые сюда носить перестали, а со старыми прилежные работники потихоньку разбирались. Год-другой – и вовсе не останется. Андрей кивнул священнику и боярину Адашеву, после чего вошел в светелку с изразцовой печью. Иоанн остановился в дверях, указал на пюпитр:

– Читай. – На деревянной подставке лежала стопка заполненных убористым почерком листов выбеленной бумаги. Страниц пятьдесят. – Коли мысли возникнут – в свитке, что на окне, помечай. Моих отметок там уже изрядно, ты ниже пиши.

И юный царь ушел, оставив его наедине с порученной работой. Зверев вздохнул, потянул к себе верхний лист:

«Лета 7058 июня царь и великий князь Иван Васильевич всеа Руси сесь Судебник уложил:

Суд царя и великого князя судить боярам, и окольничим, и дворецким, и казначеям, и дьякам. В суде не дружити и не мстити никому, и посулу в суде не имати; тако ж и всякому судье посулов в суде не имати…»

Текст, как было здесь принято, шел сплошняком и не имел разделения не то что на главы, но, кажется, и на предложения. Продраться через него было трудновато, однако с первых строк стало ясно, что первые из предложений Зверева царь процитировал почти дословно: про то, что суд нельзя использовать ни для мести, ни для дружеской услуги, ни для получения взяток. Дальше очень долго расписывалось, кому еще нельзя брать «посулов», ради чего нельзя и что за такое преступление бывает. В общем, радикальное предложение князя Сакульского: «Попался на мзде – сразу на кол перед земской избой», – не прошло. Хотя в общем мысль царя двигалась в правильном направлении.

Часа через два Андрей увяз в разборках, связанных с займами и иностранцами – причем перестал понимать половину слов. Ну что могло означать: «Живота не давати», «христианский отказ» или «игородь чужеземца»? Спрашивать тоже не хотелось, дабы не засветить своей невежественности. Утешало только то, что пойманного на «татьбе» вора ограбленный хозяин мог тут же карать по своему разумению – справедливость и разум восторжествовали над юриспруденцией. К середине царского сочинения выяснилось, что судить воеводам надобно не просто так, а с согласия «выборщиков и целовальников». Сиречь – в суде появлялись первые со времен Ярослава Мудрого присяжные заседатели.

Последнюю страницу Андрей перевернул уже сильно за полдень, взвесил трактат, положил на место и выглянул в горницу, где царь задумчиво читал одну из челобитных.

– А отчего воевод выборными не сделал, государь? Ведь жаловаться на них станут. И на тебя обижаться, что плохого поставил.

– Опасаюсь смуту на Руси сим указом учинить. Не станут знатные бояре худородным подчиняться, коли рода при посылании на кормление не учитывать. Коли же избирать воевод начнут, то тут у худородных изрядно перевеса будет.

– Коли это сознательно, – развел руками Андрей, – то возражать бесполезно. А в остальном, я считаю, судебник правильный. Большую пользу принесет. Он уже действует?

– Нет, княже, торопиться не стану, – покачал головой Иоанн. – Перечитаю еще, подумаю. Иным людям дам почитать, их послушаю. Твои слова приведу, их возражения узнаю. Почто указ таким издавать, чтобы через год менять приходилось? Взвесить все до мелочей надобно, посоветоваться. Подпишу, коли сомнений не станет.

– И это тоже правильно, государь, – склонил голову Андрей. – Дай Бог тебе терпения. А я свою лепту, что мог, уже вложил.

– А правда ли, боярин, – не дал ему дозволения уйти правитель, – что перед визитом ко мне у тебя в светелке икона плакала?

– Больше не плачет, государь.

– Что крест нательный в покоях моих грелся?

– Больше не греется.

– А есть ли крест на тебе, князь Сакульский?

– Не веришь в честность мою, государь? Что же, смотри, царь-батюшка… – Зверев вытянул нательный крестик, поцеловал его, после чего осенил себя знамением, произнося ритуальную формулу: – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Видишь, Иоанн Васильевич, у меня крест на груди есть. Но есть он и на груди еще тысяч единоверцев моих, что ныне в тяжкой неволе томятся, в рабстве в казанском ханстве издыхают. И никакой надежды на спасение нет у них, ибо ты, государь мой православный, спасать их от тяжкой доли не желаешь. Не обнажаются для их спасения сабли, не поднимаются хоругви, не идут тяжкой поступью русские полки. Потому что ты, государь, не желаешь их спасения! Что тебе один мой крестик? Ты иди о тысячах позаботься!

– Ты обезумел, боярин?! – задохнулся гневом царственный мальчишка. – Ты с кем говоришь, раб? Запамятовал?!

– Раб? Один из тысяч! Отчего ты не спасаешь нас от басурманской неволи, государь? – Первые слова Андрей произнес из обиды, из обиды на то, что спасенный от порчи Иоанн подозревает в нем черного колдуна. А теперь просто не мог остановиться.

– Поумнее тебя бояре над тем размышляют! Посадим своего мурзу в Казани – вернет он русский полон.

– Ложь! Они дадут малую часть, для отвода глаз. А потом еще и новых награбят.

– Я заставлю мурзу остановить набеги!

– Ну и что? Придут османы, посадят своего урода, и начнет он тут же вопить, что русских гнать, убивать и резать надо. Не может быть дружбы наполовину, не может быть покоя на рубежах, где власть, что ни день, меняется. Коли нет дружбы прочной, значит, меч русский ее должен заменить. Сажаешь друга – пусть полки наши примет, пусть татей позволит ловить. А не хочет – значит и не друг вовсе. Так, пиявка, что на русской крови жиреет. Посылай войско на Казань, государь. Посылай, силой дружбу ненадежную укрепляй. Вот тогда ни набегов, ни рабства уже точно не станет.

– Ты обезумел, боярин! Знаешь, сколько крови тогда на земли наши прольется?

– То будет кровь людей ратных. Ныне же токмо невинная кровь проливается. Зачем Казань от гнева русского спасаешь, государь? Отдай ее нам! Лучше раз боль сильную перетерпеть, нежели сто лет мукой вечной страдать. Подними полки на Казань, подними!

– Душа моя страдает за каждую душу православную, – вскинул свой перст юный царь, – за каждого младенца невинного, за боярского сына убиенного. И не позволю я вам, душегубам, пожара порубежного бочками крови русской заливать. А теперь ступай прочь, боярин. Беги, пока воля моя ужо твоей крови не взалкала! Без тебя найду, как с бедой казанской управиться, без тебя! Прочь!!

В этот раз князь Сакульский послушался, быстро спустился вниз, вышел на улицу, зачерпнул пушистого, как пух, снега и приложил к лицу.

Да, в этот раз он палку изрядно перегнул. Юный царь в любви к казням пока замечен не был, но злить его столь рьяно все же не стоило. Зачем дергать тигра за усы?

Андрей отбросил подтаявший снег, зачерпнул еще.

Но почему Иоанн так упрямо не желает войны с Казанью? Ладно бояре – они прибыток с нынешнего положения имеют. Но ведь царь подарков от татар не получает! Куда чаще наоборот – своих ставленников одаривает. Тогда почему столь истово православный государь не желает применить силу для спасения единоверцев? Неужели верит, что закоренелых разбойников можно утихомирить уговорами и подачками? Поддался уговорам Думы, что обещает сделать все мирно и красиво, одной дипломатией? Или интеллигент, выросший на библиотечных философских трактатах и красивых романах, действительно не хочет большой войны? Большой войны и неизбежных многотысячных жертв…

– Скорее все вместе, – решил Андрей и зашагал к Боровицким воротам. – Ладно, нужно Пахома и князя Воротынского порасспросить подробнее да еще раз попытаться Иоанна уговорить. Только теперь вежливо, без криков.

Осуществить свою мысль он попытался ровно через неделю. Про его визиты в личные покои государя знали многие, и уж точно – вся стража. Поэтому дойти до заветной лестницы труда не составило, а там – он попросил рынду доложить государю о своем приходе. Боярин личной царской охраны ушел в покои и уже через минуту вернулся.

– Проходи, князь.

В светелке Зверев, смирив гордыню, опустился на колено:

– Прости меня, государь, за дерзость и грубость мою, за слова непотребные, охульные. Виноват. Не за себя сердце болит, за людей русских.

– С огнем играешь, боярин, с огнем… – поверх пюпитра опустил на вошедшего тяжелый черный взгляд юный царь, и в этот миг в глазах его ощутилась не мальчишеская наивность, а суровость истинного повелителя. – Сам не ведаешь, сколь близок к плахе ты был во время спора нашего. Однако же верность, преданность свою ты мне уж не раз доказал, а верных слуг у меня не так много, чтобы легко ими жертвовать. Опять же, слов охульных супротив меня ты не произносил, все татар казанских проклинал. И не на меня гнев обрушивал – за люд православный заступался. – Юноша вздохнул: – Дерзок ты, князь Сакульский, и труден в разговоре. Но чего еще ждать от боярина, что жизнь в битвах проводит, живота не щадя? Страха имать ты не привык. Посему не держу я на тебя гнева. Дерзость службой искупишь. Ступай.

– Служба моя в защите земли нашей и людей русских, Иоанн Васильевич. Но ведомо мне, что за последний век в Казани пятнадцать ханов сидели, кои сторонниками московскими себя называли. За дружбу свою с Москвы они подарков брали изрядно, ради дружбы страна наша с ними не воевала ни разу. Однако же набеги на порубежье наше при них никогда не прекращались. Что «московский» хан в Казани правил, что «османский» – люди муромские, нижегородские, переяславские разницы не замечали. Десятки, сотни тысяч православных русских душ в неволе сгинуло. За сто лет – считай, миллион, каждый десятый из народа твоего, государь. И никто за них не вступился ни разу. Я вот что тебе скажу, Иоанн Васильевич. Друг – это тот, на кого в трудную минуту положиться можно. Казанские же ханы – не друзья. Это те, что силы московской боятся, а потому кланяются. Но при этом все едино грабить продолжают исподтишка. А коли слабость в России почувствуют – так ведь первыми кинутся рвать нас на части! Хуже нет, чем состояние половинчатое. Вроде как и друг – а пользы никакой. И пакостит – а наказать неудобно. Уж лучше враг явный, с ним хоть знаешь, как поступать. Сейчас в Казани Сафа-Гирей сидит. Он сам себя врагом московским называет и тем кичится. Так воспользуйся такой возможностью, государь. Покончи с бедой нашей извечной раз и навсегда, пошли полки русские на Казань!

– Что же, слушал я тебя внимательно, княже, – кивнул юный царь. – И мысли твои стали мне понятны. А теперь ты меня послушай. Татары – друзья наши древние и верные. Половина родов боярских историю свою от татарских царевичей ведут. Матушка моя, Елена Глинская была дочерью Олексы, сына Мансура, сына Мамая и дочери Бердибека, хана из рода чингисидов. Посему и сам я на четверть чингисид и право династическое полное на ханство Казанское имею. Испокон веков татары, в том числе и казанские, трону московскому служат и храбрость в битвах выказывают отменную[20]. Немало у нас сторонников среди народа казанского, из пяти четверо завсегда нашу сторону держат, ставленников наших радостью встречают, к нашим словам прислушиваются. Коли войну начать, все они враз из друзей врагами нашими на поколения станут. В битвах крови прольется несчитано, крови русской и друзей недавних наших. Так чего в этом хорошего, князь? Терпение надобно проявить, Андрей Васильевич, терпение. Друзей наших в Казани куда больше, нежели врагов. Их будем взращивать, сторонников на трон сажать, помогать, поддерживать, к службе московской приучать. Не пять лет это займет, и не десять. Может, и не тридцать даже. Но через полвека – может, при внуках моих, – станут наши страны единым целым. Безо всякой крови станут. Вот весы предо мной. На одной чаше – кровь, ненависть, смерти бесчисленные, утрата друзей наших давних. На другой – всего лишь терпение. И что, князь Андрей Васильевич, считаешь, я выбрать должен? Что до набегов – то бандитов безродных не только в Казани, их и в наших землях хватает. Их ловить и истреблять надобно. Для того поместное ополчение службу в порубежье и несет.

– Друзей наших в Казани, может, и больше. Да враги у власти. Мы к себе тянем, османы к себе. Весы качаться могут вечно. Нужно решительно груз изрядный на свою чашу положить. Разрубить разом узел гордиев. Коли встанет в Казани русский гарнизон, вот тогда только дружба наша нерушимой и сделается. Я же не предлагаю татар слугами сделать, рабами нашими, людьми второго сорта. Пусть остаются равными среди равных! Но быть равными – не значит иметь право грабить соседей!

– Видать, не слышал ты всего, что я тебе говорил, боярин, – с досадой покачал головой Иоанн. – Высокая Порта далеко, а мы близко. Что до весов, то лучше золотом меж собой тягаться, нежели жизни человеческие класть. Ступай, Андрей Васильевич, нет у меня времени на пустые разговоры. Коли мысли дельные появятся – вот тогда приходи.

После такого Звереву оставалось только поклониться и выйти за дверь.

– Терпение, терпение, – бурчал он себе под нос, спускаясь по ступеням. – Тридцать лет, пятьдесят… Знал бы ты, что нет у Руси этих самых пятидесяти лет. Ибо враги не любят ждать, когда мы станем сильнее. И нападают всегда раньше. Тридцать лет, всего тридцать лет. Какие внуки? Ты сам увидишь, как рушится наша страна…

Одно было ясно: про отношения с Казанским ханством царь уже успел и подумать, и посоветоваться, и распланировать все на много десятилетий вперед. Его политика была удобна всем: боярам, что осыпались подарками, государю, совесть которого успокаивала перспектива мирной унии с татарами и отсутствие кровопролития, самих татар, что получали золото и из Москвы, и из Стамбула, да еще продолжали спокойно грабить русские земли. Плохо было только жителям порубежья – но смердов, как известно, в правительство никто не приглашал.

– Проклятие! – раздраженно сплюнул князь. И это было все, что он мог сделать. Сторонников войны, «ястребов», в Москве просто не имелось. А в одиночку огромную Россию лицом на восток не повернешь. – Тридцать лет, всего тридцать лет… Когда вы поймете свою ошибку, будет уже поздно. За сегодняшние ковры и туркестанских жеребцов головами отдариваться будете. Но изменить не сможете ни-че-го.

Из Кремля ноги сами понесли его к храму Успения, где дожидалась своего часа довольная жизнью, но по-прежнему грязная и скрюченная нищенка. На те подарки, что успели надавать ей за последнее время и Андрей, и Людмила, она могла бы уже собственный храм построить – но не купила себе даже новых лаптей. Переодевшись, он со сводней отправился на подворье Шаховских – и застал княгиню всю в слезах.

– Господи, милая моя, родная! – торопливо стряхнув рубище, кинулся к ней Андрей, обнял, прижал к себе. – Милая, да что же с тобой? Что случилось, кто тебя обидел, любимая?

– Сим… Сим… Си… Сю…

От плачущей навзрыд женщины долго не удавалось получить связного ответа, и лишь взглянув на ивовую клетку с любимицей княгини, Андрей наконец понял, что именно случилось: у Шаховской сдохла ее певчая синичка. Если бы не так грустно – то было б даже смешно. Столь близкая, выросшая на глазах, пичуга вызывает в душе куда большее сострадание, нежели муки многих людей, умирающих, страдающих, томящихся в рабстве там, вдалеке, за верстами и лесами. Там ничего страшного – ведь их не видно. А синичка – она вот, лежит среди опилок кверху лапками.

– Далеко, далеко, – тихонько пробормотал себе под нос князь Сакульский, в голове которого начала вызревать интересная мысль. – Одно дело, когда только буковку в бумаге видишь. Совсем другое – коли человек живой перед тобой.

– Что ты говоришь, Андрюшенька? – в очередной раз шмыгнув носом, поинтересовалась женщина.

– Отлучиться мне нужно, любимая. Ненадолго. Недели на три.

– Зачем?

– Совесть проснулась. Жрет и жрет изнутри, зараза, и нет с нею сладу. Хочу немного для людей русских постараться. Ты уж прости.

* * *

Путь был знакомый – от Москвы до Нижнего Новгорода, и на юг, к Сергачу, где традиционно располагалась ставка поместного воеводы, сторожащего от татар восточные русские границы. Андрей с Пахомом мчались налегке, с двумя заводными, а потому, несмотря на короткие зимние дни, одолели это расстояние за пять дней, выехав в среду, а к полудню воскресенья уже спешившись возле священной для каждого православного человека часовенки из мореного дуба, что была поставлена здесь еще двести лет тому назад самим Сергием Радонежским.

Командовал порубежниками князь Скопин, Феофан Ильич. Боярин, Андрею незнакомый. Да и у воеводы имя князя Сакульского никаких эмоций не вызвало. Видать, до Рязани, откуда прибыло ополчение, московские слухи за дальностью расстояний не доходили. Князь, впрочем, встретил гостя как положено: крепкими объятиями, горячим сбитнем, румяными пирогами с луком и яйцом, расспросами о семье и родителях. Зверев ответил только об отце – и тут же оказалось, что боярина Лисьина воевода знал. Вместе рубились где-то под Киевом и вроде даже бок о бок пробивались к своим через перепуганную польскую пехоту.

– Я сюда по казенной надобности прибыл, Феофан Ильич, – после шумного рассказа решил перейти к делу Андрей. – Для государя сказку составить о набегах татарских в этом году. И людей расспросить, от набегов тех пострадавших. Может, и с собой прихватить, дабы сами о бедах поведали. Были набеги этим летом?

– А как же? Знамо, случались. Через Курмышский брод в августе пять тысяч пробиться попытались, половину заслона нашего порубили, басурмане. Ну да пока до деревень шли, полк левой руки им навстречу поспел. Побили мы разбойников многих, но больше все же убегли, помилуй меня Господь за это прегрешение. До того и опосля шайки мелкие просачивались, но силой уж боле не ломились, боялись. По осени Бузикино разорили дочиста. Из полусотни смердов всего пятеро утаились. Гнались за ними, гнались, но не поймали. Ушли каким-то путем неведомым. В Мурзицах, Басурманах, Ялме, Мочалях, Гокаях, Яках, Ратово, Калинках показывались татары, шалили. Человек с полста на круг еще увели, так что год сей, почитай, спокойным выдался, плача в деревнях будет немного. Ну и я не бездельничал. Одну шайку порубали бояре полностью, два десятка поганых положили. На переправе через Суру еще полусотню заметили и побили стрелами изрядно, пока те на дальний берег убегали. Ну и еще бояре хвастались, кто кого зарубить успел, но за то ручаться не стану. А так – ходют, что с ними сделаешь? Из Мочкас вот известий не слышно, не иначе там сегодня показались. Я уж полк послал. Коли беда – помогут. А нет – так разомнутся, тоже полезно. Застоялись, пока лед на реках крепчал.