Читать книгу Скользящие тени - Александр Сенкевич - Страница 27

Я беден и влюблён. И дожил до весны,

преодолев зимы бессмысленные склоки.

Привыкнуть бы быстрей к просторам новизны,

ведь мы с тобой сейчас всё так же одиноки.

Всё так же перезвон обыденных вещей

в ушах стоит с утра до самой поздней ночи.

А чуть глаза смежим – и чахнущий Кащей

нам в душу наплюёт и что-то напророчит.

Он нас с тобой, смеясь, разденет догола

и выставит на смотр, рабами на продажу.

По-прежнему хрупка Кащеева игла —

я зайца догоню и утицу приважу!

Над нашей головой – всё тот же Млечный Путь,

поток горячих слёз страдающего Бога.

Уедем насовсем с тобой куда-нибудь,

такая здесь у нас тоска и безнадёга.

Но тот же мир людей и на краю земли,

и тот же гул людской, и те же зло и толки.

Уйти бы от всего, как в море корабли,

любая суша здесь – во власти барахолки.

Зелёные глаза во влажной поволоке —

мой отшумевший день и неотвязный сон.

Мои пути к тебе то круты, то пологи,

а то уходят вниз. Куда-то под уклон.

Ты – сумрачный пейзаж в тонах багрово-красных,

предвестье тьмы ночной и умиранье дня,

и слышится в тебе среди созвучий разных

насторожённых птиц глухая воркотня.

Приученный тобой к изысканности речи,

я не хочу уже словесности иной.

И проступает въявь – и зримее, и резче

аморфный этот мир, покрытый пеленой.

Ты поводишь капризно плечом

и ступаешь навстречу, как пава.

И не знаешь, зачем и почём

эта громко кричащая слава.

Ты нарочно роняешь слезу,

словно вновь возвращаешься в детство.

К океану тебя отвезу,

там твоё зарождалось кокетство.

На Мартинике вечный бедлам,

отупенье от песен и плясок.

Там распутство идёт по пятам,

соблазняя цветистостью масок.

Ты любого заставишь припасть

к ручейку своего сладострастья,

но мою не оспаривай власть,

я уйду – и наступит безвластье.

Я-то знаю, что женщины ум

если слабость я вдруг обнаружу,

заметёт, словно знойный самум,

погребая не тело, а душу.

Благодарю за дом: жилось в деревне проще.

Он был прохладен днём, как маленькая роща.

Он был ещё не стар и каждой стенкой ровен,

а ночью тайный жар в нём исходил от брёвен,

и падал свет свечи на роспись – хвост павлиний,

на белизне печи мерцавшую, как иней,

который, скажем, был не к месту и не к сроку,

но холодок белил чуть затуманил охру.

Благодарю за крик пугливых птиц под крышей,

за стёртый половик зелёно-сине-рыжий,

за тёплый полумрак бревенчатой подклети —

там, словно древний маг, скрывался дух столетий.

Я был им взят в полон немедленно и тотчас,

и тут же скрылся в сон от пакостных пророчеств.

А утром от небес внизу стелилась просинь,

и шёл я полем в лес, где начиналась осень.

Какою ночью лунною,

в какой тоске глухой

и предали, и плюнули,

на всё махнув рукой?

И закружилась по полу

бутылочка-бутыль,

ворожея недобрая,

обманчивая быль.

Вертись, вертись, бутылочка,

играй, играй с огнём.

У нас такая выучка,

что глазом не моргнём.

По кругу бесконечному,

что начертала жизнь,

по памяти доверчивой,

кружись, кружись, кружись!

По лету, и по осени,

и по зиме с весной.

А что случится после,

случится не со мной!

Вертись, вертись, бутылочка,

на полный оборот.

Марина или Милочка —

ну кто их разберёт!

Вертись, вертись, хорошая,

пока не надоест.

Твоё прямое горлышко

почти как Божий перст.

Не хочу, чтобы вновь возвращались,

с кем по-доброму мы распрощались,

с кем врагами не стали случайно,

с кем друзьями не стали случайно…

Но, крутя телефонные диски,

мне звонит не далёкий, не близкий.

Мне звонит он теперь ежечасно,

а когда-то я с ним распрощался.

До чего же бесцветна беседа,

в которой ни мрака, ни света,

в которой стоят междометья,

словно вскрики «о, совесть имейте!».

Всё скрипят телефонные диски…

Мне звонит не далёкий, не близкий.

И для кого слова берёг,

выхаживал в тепле?

Со злым лицом сидит зверёк

в тебе, в тебе, в тебе.

Ни приманить, ни выгнать прочь,

ни вытолкать плечом…

И не спасёт ни день, ни ночь

того, кто обречён.

Сумасбродная страсть лесбиянок.

Апокалипсис жизни. И в нём

этот мир выпадает из рамок

и вовсю полыхает огнём.

Это поступь тигриная плоти

и огарок тягучего сна.

Это сладость, которую пьёте,

осушая колодцы до дна.

Это звучная музыка тела,

разговение после поста.

И манящая тайна пробела,

и вводящая в жар пустота.

Это встреча грозы и покоя,

первозданная смутная речь.

Это что-то, конечно, другое,

что исходит от бёдер и плеч

и что дрожью струится по коже.

Это правда, которой не ждём.

Это дышит измятое ложе,

лихорадочно бредит дождём.

Только он и затянет куда-то:

то ли вверх, то ли вниз, то ли вдаль,

где глаза как цветные агаты,

и где пахнет песками миндаль,

и где небо – охапка сирени,

и где воздух звенящ и лилов,

и где кони кружат по арене,

закусив удила облаков.

В неизбывной тоске,

в непрерывном труде

строил дом на песке,

строил дом на воде.

Чтобы крепко стоял,

как деревья в лесу,

перво-наперво взял

голубую росу.

И на ней замесил

стародавнюю боль,

что годами носил

и не снял ворожбой.

И на этот раствор

положил кирпичи:

Горе, Ложь и Раздор

и Молчанье в ночи.

Ты не со мной: ведь я уже в годах.

И, не найдя достойнейшей замены,

ты спишь с тремя, но в разных городах

они живут, обмылки ойкумены!

«Очнись ты, бога ради, куда тебя несёт?»

Нет суеты во взгляде,

и плотно сжатый рот

мне не даёт надежды, что будет всё как встарь.

«Опомнись, девка, нешто не твой я государь?!

Не я ль с тобой намедни нацеловался всласть,

как будто в раз последний?

И над тобою власть

имел такую, боже, что сам был поражён.

Ты, душу растревожа, не лезла на рожон.

Застенчивой на диво, вошла с опаской в дом,

а то, что ты блудлива, открылось мне потом.

Ты с жаром сумасшедшим,

припав к чужим устам,

шаталась по прибрежьям, таилась по кустам».

Вот так живём, покуда везде одно и то ж:

кому-то – сладость блуда, кому-то – в сердце нож.

Некогда возникшая из дымки

летнего распаренного дня,

в облике всесильной невидимки,

ты спасла и сберегла меня.

Ты была моя любовь и вера,

я твоею красотою жив.

Ты теперь, как чёрная пантера,

дремлешь рядом, чуть глаза смежив.

Что осталось из того, что было,

что, казалось, будет на года?

Как смола из свежего распила,

жизнь моя уходит в никуда.

Когда же, робкая душа,

ты обретёшь иную почву,

из тела выйдешь, сокруша

мешающую оболочку?!

И вот преграды снесены,

ты выбираешься на волю…

Так стань, душа, стволом сосны

и облаком над головою.

Ты заронила чувство бытия,

моей руки коснувшись ненароком,

и содрогнулась, бедная: ведь я

был весь захвачен страстью и пороком.

Знать не хотел, что ходим все под Богом,

в заботах праздных время проводя.

Свобода воли ещё выйдет боком

тому, кто, как строптивое дитя,

иной забавы в жизни не найдя,

себя толкает к проводу под током.

Но разве кто-то верховодит роком?

Ты затаилась за стеной дождя.

Но я пришел… в раскаянье глубоком

к тебе одной всего себя сведя.

Любовь сотворив на обмане,

решились с тобой на отъезд

и, как шебаршные цыгане,

сорвались с насиженных мест.

Купив два купейных билета,

попали за десять часов

в август,

на донышко лета,

в город торжественный – Псков.

И там, ни о чём не печалясь

и даже не хмуря бровей,

раз сорок с тобой обвенчались

у стен крутолобых церквей.

Потом на последние деньги

тут же уехали прочь —

и вскоре

в глухой деревеньке

настигла нас первая ночь.

Уйти б от тревожащей смуты,

от лживых и хитреньких слов

в текущие долго минуты,

в медовую гущу часов.

Там кошка мурлыкала сказки,

там глухо гудел керогаз.

На утлой и тесной терраске

встречала бессонница нас.

Не в доме – и всё же при доме,

не в правде —

но не во лжи,

мы жили в какой-то истоме,

мы жили в какой-то глуши.

Но рядом сентябрь-разлучник

уже был во власти интриг.

А холод, как вражий лазутчик,

в широкие щели проник.

Терпение наше иссякло,

и стало нам вдруг тяжело,

и мы, расплатившись с хозяйкой,

оставили это жильё.

Но в памяти держится стойко,

словно упрямая блажь,

дощатая эта пристройка,

душевности зыбкий мираж.

Тогда зима была, и ночью,

рассветный сумрак торопя,

я изучал язык восточный,

чтобы чуть-чуть понять тебя.

А ты спала… В котором веке,

среди премудростей каких?

Во сне приподнимались веки,

как створки раковин морских.

Тебе вставать придётся рано,

и ты спала, легко дыша…

На дне какого океана

вдруг стала жемчугом душа?

Язык твой дик и непокладист

и для чужих людей колюч —

таинственных познаний кладезь,

свободной речи чистый ключ.

Язык гортанный и певучий,