Читать книгу Небо нашей любви - Александр Шляпин, Александр Владимирович Шляпин - Страница 11

Следственная камера восемьдесят три —смоленской тюрьмы, а в народе (централа) утопала в табачном дыму. Он, словно туман, висел в пространстве замкнутой комнаты и, перемешиваясь с запахом мочи, исходившей от тюремной «параши» выедал глаза.

В такой духоте этой зловещей и жуткой атмосферы кипела совсем другая жизнь в отличие от жизни на воле. Подследственные арестанты из— за жары, сидели на верхней наре по пояс голые и азартно резались в самодельные карты, которые они почти каждый день клеили из тетрадных листов при помощи прожеванного хлебного мякиша.

Тусклая, почерневшая от ваты лампочка «Ильича», вмонтированная за решетку в противоположную стену, лишь обозначала присутствие в камере круглосуточного света. Глазок в камеру, он же «волчок» или по— арестантски «сучка», раз от разу открывался и в нем появлялось недремлющее око местного вертухая, который блюл порядок и соблюдение советских законов в камере.

– Че «вертушок», зеньки пялишь!? Давай заваливай к нам, в «буру» скинемся на твои «прохаря». Мне они как раз будет по фасону. Я в них на танцы буду ходить! – крикнул Фирсан, заглянувшему в камеру охраннику.

– На Магадан этапом пойдешь, а не на танцы, – сказал охранник. Арестанты заливались смехом, подковыривая надзирателя острыми и колкими шуточками.

После недолгой паузы за деревянной дверью, обитой железом, послышался щелчок. Окно «кормушки» (дверка для передачи продуктов), открылось, и в камеру заглянуло полное и красное лицо местного надзирателя, которого местные обитатели называли «вертухаем».

– Ферзь, из вас кто будет? – обратился он ко всем сидельцам.

– Ну, я Ферзь, – сказал ехидно Сашка, перекатывая окурок «Беломора». – Только у меня погоняло Ферзь!

– Такой как ты Ферзь, может у меня в карцер сесть, – улыбаясь, ответил охранник и, обнажив свои желтые лошадиные зубы засмеялся.

– Ты «красноперый» за базаром следи! Как бы тебя самого на «штырину» не натянули, – огрызнулся Фирсанов, улыбаясь. – Отгоню на волю «маляву», и пришьют тебя в подворотне, как барашка. Чик и ты мертвый будешь…

– Поди ближе Ферзь. Базар у меня к тебе – от жигана «Шерстяного». Ты вроде у него в подельниках идешь?

Ферзь вальяжно подвалил к «кормушке».

– Чего надо? – спросил он, не очень громко и выпустил остатки дыма в лицо.

– Слушай меня, босота хренова, – ответил «вертухай» приглушенным голосом. – На первом этаже как раз под вами в расстрельной камере сидит твой подел – «Шерстяной». Он притаранил тебе «маляву». Просил, чтобы ты подсуетился насчет «бациллы» и курехи. Голодно ему на строгаче. Уважь мужика, он же под «вышак» катит. Он сказал, что бы ты молчал как рыба – он на себя все берет. Ему один хрен вышка светит за то что он кассира замочил…

– Ладно легавый! Базара нет! Для блатного кореша мне ничего не жалко, – сказал Сашка, и незаметно взяв от охранника маляву в рот, следом за ней сунул новую папиросу.

Кормушка закрылась, и Ферзь вновь ловко влез на железную нару, чтобы продолжить игру.

– Что мусору надо было? – спросил один из старожилов этого заведения.

Ферзь не говоря ни слова, со всей силы ударил его пяткой в глаз. Это произошло так быстро, что тот слетел со второго яруса на бетонный пол. Сашка спрыгнул на него с нары, нанося руками удары по голове.

– Что ты сука, мне вопросы какие—то кумовские задаешь!? Может ты стукач? Может ты какой подсадной?

– Да ты что, Ферзь? Я же так, для интереса! – стал оправдываться арестант, стараясь защитить лицо от ударов.

– Для интереса—для интереса только кошки трахаются, а потом у них появляются котята, – гневно орал Ферзь. – Мой папашка еще в детстве таким как ты на киче заточкой кадыки вскрывал.

Подобные разборки между уголовниками были в те времена не редкостью. Почти каждый день в тюрьме кто— то умирал от побоев или был прирезан ночью остро заточенной ложкой, которую урки затачивали на острых кромках железных нар, шлифуя на кирпичной кладке. Блатные, как правило, в целях своего лагерного благополучия шли не только по всяким там мужикам, тянущим срок за колосок, или килограмм картошки с колхозного поля, но и по трупам. Охране тюрьмы было наплевать, сколько преступников за ночь загнулось. Меньше народу – спокойней была вертухайская жизнь.

Ферзь отпустил арестанта и встав с пола громко сказал.

– Эй, басота! Под нами, в камере смертников жиган Ваня «Шерстяной» чалится. Ему по указу тройки светит вышак. Голодно бродяге, ни кто «дачку» не носит. Кишка гнетет, а по хозяйской пайке и подыхать в облом. Кто сколько может соберите каторжанину «грев»: Пусть «Шерстяной», перед «зеленкой» хоть сытной хаванины хапнет. С набитой кишкой, оно и подыхать веселее!!!

После слов сказанных Ферзем, мужики молча полезли в свои баулы. Кто достал горсть ржаных сухарей, кто сала, кто самосада рубленого вручную. Весь нехитрый мужицкий скарб перекочевывал на «шконку» молодого жигана, где тот умело закручивал «грев» в листы старых газет, которых было в камере вволю. После чего, разогрев в кружке парафиновую свечу, он обильно смочил связанные колбаски каторжанского «грева» расплавленным парафином.

– Санек, «коня» тащить, или будем ногами перебрасывать? – спросил один из арестантов по кличке Сивый.

– Давай Сивый, «коня» – так будет надежней! Давай ханыга, качай «парашу», – сказал он сидящему на первой наре неряшливого вида зашуганному крестьянину.

– А что мне делать, – спросил тот, трясясь от страха

– Будешь дед, толчок откачивать.

– Я не умею, – сказал тот, стараясь прикинуться дурачком.

– Я научу, – ответил Фирсан, и схватив с его головы шапку, кинул её в парашу, куда отправлялись естественные надобности.– А теперь дед, давай гони шапкой, воду из сифона…

– А шапка?

– Хозяин тебе новую даст, —сказал Ферзь, и вся хата заржала.

Хилый дедок с козлиной бородкой подошел к «параше». Фирсанов три раза ударил кружкой по чугунному стояку, подавая сигнал на связь. Дождавшись ответа, дед взял шапку – ушанку в руку и, словно поршнем, резко выдавил воду из очка. Фирсанов встал на колени и проорал в освобожденное от воды жерло параши.

– Эй, «Шерстяной», гони коня на три метра!

Из чугунного стояка гулко, словно из преисподней, послышалось:

– Понял… Готов!

– Давай Сивый, «коня».

Сивый, откуда— то из— под нары, вытянул плетеную из шерстяных носков и свитеров самодельную веревку. К концу веревки были привязаны щепки, наструганные из продуктового ящика. Щепки располагались таким образом, что расстояние между ними было примерно не более шести сантиметров.

Дед ханыга аккуратно просунул в очко параши веревку, скрутив её кольцами по периметру трубы. После чего, взяв ведро с запасом воды, резко вылил её в трубу. Веревка, уносимая её потоком, полетела на нижний этаж по чугунному стояку. От завихрения, создаваемого водяным потоком, щепки начали вращаться, наматывая веревки с третьего и первого этажа. В какой— то миг веревки перекрутившись, намертво сцепились.

– Есть! – заорал Фирсан, натянув «коня», словно леску с попавшей на неё рыбой.

Зацепив на веревку «грев», он подал сигнал, и «Шерстяной», через чугунный стояк тюремной канализации, потянул его в свою камеру. Таким образом, запрещенная в камере смертников арестантская утварь как сало, табак, сухари, спички надежно перекочевала с третьего на первый этаж. Следом за отправленным «гревом», обратно от Ивана вернулась и предсмертная «малява».

Фирсан снял с «коня» «маляву» и, подойдя ближе к окну, прочитал: