Читать книгу Литературные портреты - Александр Сидоров - Страница 13

Биография Николая Алексеевича Некрасова дает редкий в истории русской литературы пример полного поглощения всей человеческой жизни литературной работой. В его жизни «ученические годы» отсутствуют. Он не готовился к литературе, а прямо окунулся в нее, будучи шестнадцатилетним юношей.

«Праздник жизни – молодости годы – я убил под тяжестью труда», – с горечью вспоминает поэт о юношеском периоде своей жизни. По его собственному признанию, он написал в течение жизни более трехсот печатных листов прозы, из которых, конечно, значительная часть падает на молодые годы, посвященные тяжелому подневольному литературному труду. Таким образом, даже свои ученические тетради, в которых только начинала намечаться его не установившаяся еще мысль, он целиком отдал литературе. Та же часть биографии Некрасова, которая не соприкасается с литературой, ограничивается лишь его детскими и отроческими годами. Позволим себе остановиться несколько на этом периоде жизни классика, так как здесь мы найдем уже готовыми те основные элементы, из которых сложился характер поэта и которыми, пожалуй, определилась вся последующая его судьба.

Н. А. Некрасов родился 10 декабря 1821 года (по новому стилю) в одном из местечек Винницкого уезда, где в это время был расквартирован полк, в котором служил его отец, Алексей Сергеевич, потомок когда-то богатой, но теперь разорившейся помещичьей семьи. Во время одного из своих служебных скитаний Алексей Сергеевич познакомился с семейством польского магната Закревского и тут же увлекся его дочерью, Еленой Андреевной. Красивая и образованная польская барышня-аристократка, Елена Андреевна была во всех отношениях полной противоположностью русскому офицеру. Она была идеалисткой в лучшем значении этого слова – в смысле постоянной готовности своей пренебречь реальными практическими условиями жизни вследствие глубокой действенной веры в могущество и торжество высших начал нравственного порядка. Окруженная многочисленными поклонниками, равными ей по культуре и положению, она остановила свой выбор на новом и почти неизвестном ей искателе ее руки. Несмотря на решительное сопротивление отца и мольбы матери, она тайком покинула родительский дом и, навсегда отказавшись от всех своих девичьих привязанностей и от привычного комфорта, ушла делить скитальческую жизнь своего избранника. Вскоре, однако, началась драма, сделавшаяся особенно тяжелою и мучительною, когда Алексей Сергеевич вышел в отставку и вместе с женой и детьми переехал в свое родовое поместье, в сельцо Грешнево Ярославской губернии. Здесь именно со всею ужасающею полнотою раскрылась непримиримая разница двух культур, характеров и настроений, представителями которых были муж и жена. Исполненная чувства долга, она и думать не позволяла себе о возможности разорвать брачный союз и уйти из-под неприветливого крова; он, признававший над собой только власть собственных страстей и похоти, устраивал тут же в доме, на глазах жены и детей, грязные оргии, в которых шумно и нагло прорывался наружу весь ад крепостных отношений. Гордая аристократка, ревниво даже в такой подавляющей обстановке оберегающая достоинство своей человеческой личности, она в самые трагические минуты своей одинокой жизни не унизила себя обращением с какою бы то ни было просьбой о помощи к близким ей людям; он, по-видимому, легко поступался чувством своей независимости и принял должность земского исправника. И темных сторон этой службы он не скрывал от детей: для собственного развлечения он даже таскал с собой на экзекуции малолетнего сына. Неудивительно, что впоследствии Некрасов с ужасом и со скорбной иронией трогает эти мрачные воспоминания:

Неудивительно, что в таких редких случаях, когда поэт говорит об отце, в тоне его каждый раз слышатся гневные ноты мстителя за свое поруганное детство, за всех униженных и оскорбленных им. Перед нами рисуется образ «угрюмого невежды», этот «мрачный дом»,

Совсем иное отношение сохранил Некрасов в своем сердце к матери, светлый образ которой неразрывно связан с лучшими написанными поэтом страницами. И действительно, влияние ее на сына было тем более громадным, что приемы ее непосредственного педагогического воздействия на детей тут же находили живое подтверждение во всем поведении ее высоко одухотворенной личности.

Стоявшие на двух противоположных полюсах этического отношения к миру, родители поэта, оба сильные и упорные, передали своему сыну основные черты своих различных, чуждых друг другу характеров. И та непрерывная борьба, которая происходила в семье Некрасова между отцом и матерью, продолжалась затем еще в более острых и тяжелых формах в сыне. В его душе соединились непримиримые противоречия трезвой положительности с пламенною, страстною жаждой подвига. В этих противоречиях, беспрестанно растравлявшихся «больной совестью» той эпохи, трагедия всей жизни Некрасова.

Очень интересные данные о творчестве Некрасова мы можем найти в дневнике Ф. М. Достоевского, друга и современника поэта, который написал в декабре 1877 года следующее:

«Еще Гамлет дивился на слезы актера, декламировавшего свою роль и плакавшего о какой-то Гекубе: “Что ему Гекуба?” – спрашивал Гамлет. Вопрос предстоит прямой: был ли наш Некрасов такой же, как этот актер, способный искренне заплакать о себе и о той святыне духовной, которой сам лишал себя, излить затем скорбь свою (настоящую скорбь!) в бессмертной красоты стихах и назавтра же способный действительно утешиться… этой красотою стихов? Красотою стихов, и только. Мало того: взглянуть на эту красоту стихов как на “практическую” же вещь, способную доставить прибыль, деньги, славу, и употребить эту вещь в этом смысле? Или, напротив того, скорбь поэта не проходила и после стихов, не удовлетворялась ими; красота их, сила, в них выраженная, угнетали и мучили его самого, и если, будучи не в силах совладать со своим вечным демоном, своими страстями, победившими его на всю жизнь, он и опять падал, то спокойно ли примирялся со своим падением, не возобновлялись ли его стоны и крики еще сильнее в тайные святые минуты покаяния – повторялись ли, усиливались ли в сердце его с каждым разом так, что сам он, наконец, мог видеть ясно, чего стоит ему его демон и как дорого заплатил он за те блага, которые получил от него. Одним словом, если он и мог примиряться моментально с демоном своим и даже сам мог пускаться оправдывать “практичность” свою в разговорах с людьми, то оставалось ли такое примирение и успокоение навечно или, напротив, улетало мгновенно из сердца, оставляя по себе еще более жгучую боль, стыд и угрызения? Тогда – если бы только можно решить этот вопрос, – тогда нам что ж бы оставалось? Оставалось бы только осудить его за то, что, будучи не в силах совладать с соблазнами своими, он не покончил с собой, например, как тот древний печорский многострадалец, который, тоже будучи не в силах совладать со змием страсти, его мучившей, закопал себя по пояс в землю и умер, если не изгнав своего демона, то, уж конечно, победив его. В таком случае мы сами, то есть каждый из нас, очутились бы в унизительном и комическом положении, если бы осмелились брать на себя роль судей, произносящих такие приговоры. Тем не менее поэт, который сам написал о себе:

тем самым как бы и признал над собой суд людей как “граждан”. Как лицам нам бы, конечно, стыдно было судить его. Сами-то мы каковы, каждый из нас? Мы только не говорим лишь о себе вслух и прячем нашу мерзость, с которою вполне миримся, внутри себя. Поэт плакал, может быть, о таких делах своих, от которых мы бы и не поморщились, если бы совершили их. Ведь мы знаем о падениях его, о демоне его из его же стихов. Не было бы этих стихов, которые он в покаянной искренности своей не убоялся огласить, то и все, что говорилось о нем как о человеке, о “практичности” его и о прочем – все это умерло бы само собою и стерлось бы из памяти людей, понизилось бы прямо до сплетни, так что всякое оправдание его оказалось бы вовсе и не нужным ему. Таким образом, если бы тот вопрос, который был поставлен у нас выше: удовлетворялся ли поэт стихами своими, в которые облекал свои слезы, и примирялся ли с собою до того спокойствия, которое опять позволяло ему пускаться с легким сердцем в “практичность”, или же, напротив того, примирения бывали лишь моментальные, так что он сам презирал себя, может быть, за позор их, потом мучился еще горше и больше, и так всю свою жизнь, – если бы этот вопрос, повторяю, мог бы быть разрешен в пользу второго предложения, то, уж конечно, тогда мы бы тотчас могли примириться и с “гражданином” Некрасовым, ибо собственные страдания его очистили бы перед нами вполне нашу память о нем. Напрашивается возражение: если вы не в силах разрешить такой вопрос (а кто может его разрешить?), то и ставить его не надо было. Но в том-то и дело, что его можно разрешить. Есть свидетель, который может его разрешить. Этот свидетель – народ, то есть любовь его к народу! Некрасов – это русский исторический тип, один из крупных примеров того, до каких противоречий и до каких раздвоений в области нравственной и в области убеждений может доходить русский человек в наше печальное, переходное время. Но этот человек остался в нашем сердце. Порывы любви этого поэта так часто были искренни, чисты и простосердечны! Стремление же к народу столь высоко, что ставит его как поэта на высшее место. Что же до человека, до гражданина, то, опять-таки, любовью к народу и страданиями по нем он оправдал себя сам и многое искупил, если и действительно было что искупить…»