Читать книгу Раннее (сборник) - Александр Солженицын - Страница 4

Странствовать!.. Ликует сок бродяжий!

Дорвались и мы с тобой до воли!

В двадцать лет – сопеть на крымском пляже?

Наша, наша! – бьётся на приколе –

Вёсла сложены, как связанные крылья,

  Просится в полёт!

Водяной зеленоватой пылью

Обомшелую бударку обдаёт.

Первобытно раздувая городские ноздри,

Тянет с Волги свежестью, и остро

Побережье пахнет рыбой и смолой.

Хлеба – не купить. Припасено немножко

Сухарей у нас да пуда два картошки,

Высыпанной в ящик носовой.

Не щенки мы, нет! – как мореходы встарь,

В краску белую макая голый палец –

 Уж давно продумано: «Волгарь –

Скиталец».

Ну, толкай! Примат материи, на слове не лови,

 Всё же – Господи, благослови!..{5}

Звон и гуд… И тракторы рычат у перевозов,

Кони ржут, скрипят грузовики,

Сизо-масляна идёт вода с навозом,

И толкутся волны поперёк реки.

Густо-чёрный выстилая дым,

Буксирок, вцепившись невподым,

Тянет баржи две, как две скалы.

Двухэтажные, легки, белы,

Разминутся пароходы, радостно гудя.

И деревни целые – плотами

С избами, коровами, бельём и петухами

Медленно спускаются, реку загромоздя.

А и в русле не одна дорожка:

Не гребём – теченье выбивает

В мирную воложку,

В нераспуганную тишь

Рыба на-солнце серебряно взыграет,

Юркнет птица в островной камыш.

Изливает с неба синева.

Вёсла трепетные вывесим – и движемся едва.

Что-то дед смолёный ладит топором…

С ним малыш, две удочки забросил…

Нестерпимо брызжут серебром

И топор, и капли с наших вёсел…

И опять затягивает в стрежень.

И блеснёт едва повыше осоки

Уцелевшей церкви в глубине прибрежья

Крест – и серенькие куполки…

Вечер. Солнце западёт за берег горный,

И вода сгустеет в изумруд,

И огни зажгутся в белых знаках створных,

Шумы дня притихнут и замрут.

Отразятся с кручи в стынущие воды

Скалы, обнажённые породы,

Купы лиственных и пики чёрные хвои, –

Бакенщик, старик рыжебородый,

Объезжает бакены свои.

И уж на ночь, только солнце сгаснет,

Водный путь отмечен столбовой –

Там, где горный берег – бакен красный,

И – зелёный там, где луговой.

Исчезают тени, и мягчеет небо.

Проступает точка первая Денеба{6},

Все созвездья выводя изглубока.

Плёс утих. Ни лодки рыбака.

Осеняет Волгу только звёзд шатёр.

Ну, и нам на берег: сушняка

Подсобрать да развести костёр.

От костра всё сразу потемнеет –

Волга, небо, прибережья глубь,

Мы – к огню плотней и ждём, пока поспеет

В котелке картошка или суп.

Из-под крышки сладкий пар клубится,

Зверь-костёр клыками сучья рвёт,

По воде прошлёпают неслышно плицы{7},

Проскользит, сверкая, пароход

И, по тёмной глади бледным светом мрея,

В полноту беззвучной ночи канет…

В смуглых отсветах лицо Андрея,

Лоб его печаль пытливая туманит.

Внутренне сцеплённых выводов коварство

Вот не ждал, куда его направит! –

«Оглянись, Сергей, подумай.

Чувствуешь, как давит

На тебя, на всех нас – государство?»

Я смотрю на звёздный свод извечный,

Слышу вольный шорох всплесков в тишине

И от всей души, чистосердечно

Удивляюсь: «Давит? Государство? Не-е».

После гребли по телу приятная истома,

Что к краям – расплывчатей лицо освещено…

Как давно, дружище, мы знакомы,

Как давно!..

Помню твоей детской курточки вельвет,

Несогласие упрямое с немецкими глаголами,

Наши шахматные страсти, меж двумя

футболами.

Вместе нас кружил извивами весёлыми

От Байдар к Ливадии велосипед,

Подымал Военною-Грузинскою от Ларса.

Вместе аттестаты понесли в Универс’тет{8},

И обоим нам ударил буйный свет

Гегеля и Маркса.

Математика. И физика. Но для души

Их священной строгости нам оказалось мало:

Подлинно, что точные науки – хороши,

Да не строгости, а счастья людям недостало.

И пошли на исторический в МИФЛИ,

Порешив, что с парой факультетов справимся,

И давно согласно к выводу пришли:

«Мы нам нравимся».

Как не нравиться, когда так чётко сведены

К стройным формам мир и человек?

Сколько нами дивных вечеров проведено

В мудрой тишине библиотек!

Сколько раз не хожено в кино!

Сколько жертвовано вечеринок!

Я безумец, я фанатик, – но –

Но Андрей мой – инок.

В миллионном городе, в блистании огней,

Там, где вечер – лучшая пора,

В пять минут десятого ложится спать Андрей

И встаёт – чтоб думать – в пять утра.

Как по Канту время мерь –

он в шесть пройдёт по дворику

И вернётся записать, что понял

в утре чистом.

Хочет стать он, как и я, историком,

Но для этого ещё – экономистом.

Том за томом я гоню взаглот,

Я истерзан весь, я в спор нырну с наскока,

Взор застит восторженно слеза, –

Он мне тихо, мудростью Востока:

«Прежде, нежели открыть свой рот,

Друг, открой глаза!»

Это – то влеченье, род недуга,

О котором написал поэт:

Книга, стол и мы друг против друга, –

Никого на свете больше нет!

Распадутся волосы-неулежни мои{9}

Над лицом горячечным, но бледным,

Ближе – сходимся – яснеем – и! –

Запись отточённая о выводе последнем.

И не жаль обоим эту странную,

Без вина, без девушек сухую юность нашу…

…Вот и ужин! Ложки расписные деревянные

Мы вонзаем в ячневую кашу.

После ужина на сене в лодке мягко.

Лёгкой зыбью чуть вздымается корма.

Всю Историю – от нас до братьев Гракхов,

Высветил прожектор Марксова ума.

Маркс! – как меч, рубящий путаницу партий!

Не блуждать у Лейбница, у Юма, у Декарта,

Только-только вылупясь из жёлтеньких скорлуп,

Держим в клювах Истину и мечем взоры вглубь!

Есть закон движения! Другого Абсолюта

Нет! И как там было – сердобольно, круто,

Нравилось, не нравилось, – минует постепенно.

Всё пройдёт: Сената гнев и курий плеск и пена.

Желчь упрёков, звон разящих слов

Не всплывут на высоту веков.

Воин Рим, бронёю перевитый!

Шаг Истории, не знающей пощады! –

Гордое отчаянье самнитов,

Умное безсилие Эллады,

Ярость Брута, Ганнибала гений –

Всё должно быть сметено и сбито,

Что само не станет на колени.

Dura lex, sed lex[1]. Во всём закон.

Ничего, что б в сторону свернуло.

Ничего? И даже шут Нерон?{10}

И кровавое захлёбыванье Суллы?

Фатализм! Эклектика! Неверно!..

…Но Андрей молчит и дышит мерно

В лад дремотным заплескам волны.

И спине тепло от дружеской спины.

За ночь иней нас покроет впробель.

Утром вспрыгнем, зубы бьёт ознобик,

И – бултых в синеющую воду!

Холодом озноб тот вышибить приятно!

И – бегом, в чём родила природа,

По камням! на взгорок! и обратно

На песок! поборемся! и в танец!

Дикарём разнузданным пляши,

Пока тело вызорит румянец,

Да ори! – всю Волгу полоши!

А теперь хватайся каждый за весло –

Оттолкнулись! Понесло!

Солнышко пригреет – не гребём, лежим.

Лодку сносит тихо, мы себе зубрим –

Снова диамат, латынь и древний Рим.

Купим яблок, тут их мерят на ведро,

И грызём, и дремлем… Всё б у нас добро,

Только ни брезента, ни плаща –

И на небо часто смотрим, трепеща.

От грозы, дождя мы беззащитны.

Как нам стал понятен первобытный

Ужас перед силою богов:

Только что покинули мы крыши

Наших равнодушных городов –

И уже иначе видим, слышим,

Туча наплывёт – мы сжались, мы не дышим,

Ветер кажется – злопамятный, живой,

«Завтра я…» – не скажем, верим в глаз дурной.

Завтра день – смотри ещё какой!..

На недели тучами затянет

Небо. Будет Волга холодна,

Заколышется, волною спорной станет

Глину выворачивать со дна.

Попадись тогда на волнобое!

Повернись бортом! –

Пляшет, мечется седое, водяное

То на этом, то на том!

Берег в брызгах. Чёрно дышат трубы.

Грязь на пристанях. И дождь – безугомонь.

Шутки грузчиков и ругань дерзко грубы,

Но и труд их стоит этой ругани.

Экую ворочают махину!

В сорок рук вздымают! Ну как рухнет?..

«Э – э – эх, ду – би –  на!..

Ух –  нем!!

Зелёная! Сама пойдёт! Сама пойдёт!

Подёрнем! Подёрнем!»{11}

Вымахали с покриком задорным –

Там, голубушка! – и с паром, хрипом, храпом

Сыпят, топают, валят на берег трапом.

Те мешки подкинули, те бочки катят ловко…

Третьяковка??

Обогнали Англию в лебёдках, кранах, планах, –

Так откуда ж этих дьяволов-то рваных?!.

Дождь и дождь. Уж нам не плыть сегодня.

Подгребаем к дебаркадеру под сходни –

Всё же крыша, хоть и брызжет из щелей  –

И идём в черёд порыскать чаю.

Новодевичье в лаптях тебя встречает

И в азямах рваных Сенгилей.

Райпартпрос, Райком и Райкомол,

Райуполминзаг и Райзаготконтора.

И районный юродивый, полугол,

Смуглогрудый, клянчит у забора.

Чаю мне! – продрог на сумрачной воде.

Раймилиция. Райплан. И РайНКВД.

Мокнет «Правда» на витринке. С тёмно-хмурых

Сеет мелкий-мелкий дождь с небес.

Райтюрьма, Райсуд и Райпрокуратура,

Райсоцстрах, Райздрав и Райсобес.

Там, где, дети горя и отваги,

Бурлаки под бичевой тянулись в напряге, –

Закрывая полки голые, в Раймаге

Продают физическую карту… Африки…

На столбах бубнят колхозные частушки

Близ Райклуба громкоговорители,

Под забором рубят головы косушкам

Жители.

Нет теперь ни кабаков на Волге,

Ни Николки нет, ни монополки,{12}

Ни в церквях колен не гнёт никто, –

«Эй, молодка!

Литру водки!

Два по двести!.. Три по сто!»

Пар одежд сырых и сизый дым махры,

Окна мутные, спиртовые пары.

Густо-густо вкруг некрашеных столов –

«Нам салатику! – вопят, рыдают, – огурцов!»

Вот охотник смяк, склонясь к дробовику,

Ловит блох борзая под столом.

«Будьте так любезны! Дайте мне чайку!»

– «Ча-ай?? Не подаём!»

Над столами русский чин трисловьями порхает,

Лица смотрят масляно, слепо.

И ревут «Златые горы», оглашая

Чайную Райпо.

И лохматый грузчик, мой сосед,

Дядя Миша, мужичина-глыба:

«Чаю зря ты, малый, просишь. Чаю нет.

На сто грамм перцовки».

– «Я не пью. Спасибо».

– «Ах, культуриш руссиш!.. Ну, кажи свой ум.

Ну, скажи, что водка – это а-пи-ум…»

– «Хвастать тоже нечем. Лёгкие и печень…»

– «Хо! Ты – тюря! Печень! Этим душу лечим!

К-комсомолец! Пожалел!.. А дать тебе винтовку,

Да – на вышку?..{13} Ну, не зявься, выпей

стограммовку.

И мои б такие были… Пей, не брезгуй».

– «Где ж они?»

– «Сопрели. Под сосной карельской».

– «Отчего ж?»

– «А это очень просто мы:

В тундру высадили голыми да босыми,

Ну, а в тундре и волкам не рай.

Рыбу пальцами словить сумеешь –  ешь.

Ягоду найдёшь дикую – собирай!

Хочешь если, так друг дружку режь.

Хочешь – помирай…»

– «Но простите, но за что же вас?»

– «Ты – с луны? В тридцатом-то?

Не знаешь, что да как?

Потому что был сочтён кулак,

Ну и… Ликвидировать. Как класс.

…Я за землю, парень, да за волю,

Да за эту грёбаную власть

Шёл на Колчака…

Землю дали – тёр, дурак, мозоли,

А они меня – ша-расть

В кулака!

Да кого ж она, земля, не богатит,

Если только вкалывать здоров?

Государство! Что ему претит,

Если у крестьян да по три пары лошадёв?»

Юность верит. И она права.

…Но прошло-то года, слушай, двадцать два!

До каких же пор мы будем зря

Сваливать на бедного царя?

Зафиксируем: в раймаге – ни черта?

Это – нищета?

Тише! Тише! Склонность к выводам

поспешным.

Никакой прогресс не может быть безгрешным.

Отклоненья, исключенья – кто же говорит?

Ведь писал Истории законы не Эвклид!{14}

Роют трудно, роют по-кротовьи,

А оглянешься – и мир уже не тот.

Жестоко? Приходится и кровью

Заплатить за тяжкий путь вперёд.

Мы не только что не против –

мы оправдываем даже:

Ликвидировать? Конкретно – как? Куда ж их?

В тундру. В дикий лес.

Dura lex, sed lex.

Трудно мы живём. Дай время, будет лучше.

Внуки примут жизнь, не зная, как далась…

Вот и солнце прорвалось сквозь тучи,

И покорно Волга улеглась.

Так за вёсла твёрдою рукою!

Поплыли,

Где на двести вёрст Самарскою лукою

Волгу отшвырнули Жигули{15}.

Сладость есть и в малом и в великом.

Между сосен, вперегонку, с перекриком

Вымахнуть, запыхавшись, на кручу! –

Тут раскинуться на выгретой, пахучей

И никем ещё не топтанной траве;

Отдаваясь тишине дремучей,

В небо жмуриться без мыслей в голове,

Никому и ничего не должен…

Жи-гу-ли!.. Какая-то в вас правда!..

Раздробилось зеркало в Заволжьи

И застыло в озерках-бакалдах.

Нет теченья! Плёсы недвижимы.

Близко дальнее, а крупное –

мало непостижимо.

С коробок от спичек – баржа на подчале.

Замерла ли? Тянут её таском?

Хоть заплачь от этой веющей печали!

Хоть христосуйся – такая в сердце Пасха!..

Мирный бор овершьями колышет,

Запахом смолы и солнца пышет.

Жёлто тлеют иглы в медном сосняке.

К югу, поверх сосен

Облачко относит

Медленно, в покойном высоке.

Под травой краснеет земляника,

И грибы столпились возле пней.

Разве в малом меньше, чем в великом,

Веской мудрости коротких наших дней?..

Через день взгляни на правый берег –

Сланец, скалами пластованный, белесый,

Стук стволов паденья, пил железный верезг,

Люди серые с лопатами, кирками

Горы облепили муравьями.

Экскаваторы, лебёдки, вагонетки,

Грохот, скрежет, и столбится едко

В лёгкие и в небо каменная мгла…

Это будет чудо Третьей Пятилетки –

Перемычка Волжского Узла.

О, грядущее переустройство мира!

Мы войдём в тебя наукой и уменьем!

…А кому кирку?.. Не из-под наших кирок

Пусть разбрызгиваются каменья!

Привезут, найдут неученную рать, –

Что над этим голову ломать!

…Так мы плыли в гладком беззаботьи,

И, наверно б, нам на ум не вспало:

Что за люди там кишат в лохмотьях?

Что за люди бьют вручную скалы,

Катят тачки в гору по тропинкам? –

Сам, как глина, побуреет человек…

В невесёлом месте, в Красной Глинке{16},

Мы однажды стали на ночлег.

Правый берег вскопан, взбугрен, бурый.

Штабелями досок и бревён,

Мусором, щебёнкой – левый завалён.

Перекатом Волга мчится хмуро.

Мы причалили, да плох нам выпал сон:

Выстрел. – Новый. – Очередь. – И ржавый

Звон от рельс на нашем берегу.

С фонарями в зарослях облава

Заплясала, заметалась на лугу.

Засветились пристань и бараки,

Шли моторки, воду Волги пеня…

Из моторок прыгали собаки,

Заливаясь в ярости и пене,

За собой вожатых мчали в темень,

Хрипло лаяли и обрывали привязь,

Кто-то выволок на берег пулемёт.

Словно в бой, с винтовками навывес,

Пробежал запыхавшийся взвод.

Не понять – война или охота?

Ладно, греемся; не трогают – и рады.

Вдруг у нас над самым ухом кто-то:

«Вот они! А ну, вставайте, гады!

Подымайтесь! Застрелю, заразы!»

Шутки плохи, тут не отлежаться.

Из-под одеяла высунулись разом –

Вислоухие испуганные зайцы:

– «Мы – туристы. Что вы к нам, товарищ?»

Но товарищ плюнул от обиды.

– «Хто? Туристы?? Шляются здесь, твари…

Чтобы я на Волге больше вас не видел!»

Перекошенный, разгорячённый,

Освещён недоброй дрожью света,

Пляшущую руку с пистолетом

Долго опускал он, огорчённый.

Их всю ночь ловили. С места заклятого

Мы ушли под утро, торопясь уплыть,

Чтоб не рвать, что в сердце дорогого.

Чтоб не думать. Чтобы позабыть.

Подымалось солнце над лугами.

Красное, в торжественной игре,

Жигули оно зажгло, как пламя,

Озарило мёртвые машины на горе,

Раздробилось радугой росяной через лес,

Багряницей разостлало водной глади скатерть, –

И вот тут-то вывернулся нам наперерез

Арестантский катер!

Он скользнул, едва нам нос не срезав,

И послал короткий частобой,

Он прошёл, как будто гром железа

Кандалов рассыпал за собой.

Бугорками волн взбелели волоконца,

Закипела, забурлила полоса реки –

Эти лица! лица, обернувшиеся к солнцу!

И с бортов – конвойные штыки.

Вот они, кто там кирками машут! –

Только нескольких и рассмотрели мы.

Кто они?.. За что их?.. Не расскажут…

Тихие, стояли у кормы.

Что-то было в лицах их заросших,

В складках, не черствеющих у глаз,

От чего пахнуло всем хорошим,

С детских лет несбывшимся повеяло на нас.

Оба без отцов, ведь мы и шли бродяжить

По краям родной неведомой земли,

Чтоб мужскую взвесить эту тяжесть,

От которой матери, солгав, уберегли.

Нас заметили. Переглянулись.

Может, вспомнили своих мальчишек-сыновей.

Чуть заметно

Вслед нам

Улыбнулись,

И у каждого по-своему взметнулось у бровей.

И – промчало катер. И Андрей в сомненьи

Протянул: «А что, сейчас бы к Самому

Молодой, второй явись бы Ленин, –

Он бы – не попал в тюрьму?..»{17}