Читать книгу Раннее (сборник) - Александр Солженицын - Страница 8

Я там не жил. Я не там родился.

И уже не побываю там.

А ведь вот как сердцем природнился

К этим недобычливым местам…

Топь. Да лес. Пшеница не возьмётся.

Нет бахчей. Сады родят не буйно.

По песку к холодному болотцу

Только рожь да бульба.

На пригорках – серые не машущие млыны.

На толоках – жёлтые без запаха цветы.

Церкви обезглавленные… Срубы изб унылых…

Гати хлипкие… Изгнившие мосты…

Турск, Чечерск, Мадоры и Святое…

Жлобин… Рогачёв…

Что-то я оставил там такое,

Что уж больше не вернётся нипочём…

Вечно быть готовым в путь далёкий,

Заставлять служить и самому служить, –

Снова мне таким бездумно лёгким

Никогда не быть.

Отступаем – мрачен, наступаем – весел,

Воевал да спирт тянул из фляги.

Ола. Вишеньки. Шипарня. Беседь.

Свержень. Заболотье. Рудня-Шляги.

Страх, и смех, и смерть солдатская простая…

Днепр и Сож. Березина и Друть{60}.

Что-то я такое там оставил, –

Не вернуть…

Доходя до быстрой мути Сожа,

В прутняке, в осиновых лесках,

Осенью холодной и погожей

Медленная Беседь стынет в берегах

Озерком без ряби и без стрежня.

Изжелта-багряный прибережник

Ветви вполреки переклоняет…

В тихую погоду

Слышно, как на воду

Дерево листы свои роняет…

Хорошо сюда прокрасться в тишине,

Белку высмотреть, услышать мыши шорох, –

Хорошо сюда вомчаться на коне,

В хлёст ветвей, копытом в жёлтый ворох,

Выпугнуть ушкана-зайченёнка –

«Э-ге-ге!» – кричать ему вдогонку.

Мы ж врубились в эту дремлющую глушь

Шалыми размахами армейских топоров,

Со змеиным стрепетом катюш{61},

В перегуле пушек, под моторный рёв.

От Десны рванувши вёрст на двести,

Мы за Сожем с ходу заняли плацдарм

И, пройдя, покинули деревню Беседь

Штабам, журналистам, комиссарам.

Тяжек был плацдарм Юрковичи-Шерстин.

Много мы оставили голов

У его поваленных осин,

У его разваленных домов.

Жилку тонкую единственного моста

Мины рвали…

Что ни день – в атаку подымались ростом –

И в сырые норы уползали.

Тёмной ночью осени, отрезанных от армии,

Били нас, толкали нас в чёрную реку –

Бой по расширению плацдарма!

Кто поймёт твой ужас и твою тоску?

Вся в воронках мёртвая, открытая земля…

Всё изрыто, всё, что можно рыть, –

Ни бревёнышка, ни локтя горбыля

Над собой окопчик перекрыть.

День и ночь долбят, долбят, долбят

В тесноту людскую,

И не ляжет ни один снаряд

Впустую…

В рыжей глине пепельные лица,

Штык копнёшь – она уже мокра, –

Деться некуда! Убогий клок землицы,

Километра два на полтора.

Нас и нас клюют из самолётов,

Нас и нас секут из миномётов,

Шестиствольным прошипеть, прорявкать скрипунам{62} –

Жмись к земле! И эти все – по нам!..

День и ночь сапёры мост латают,

И в воде связисты ловят провода, –

Немцы сыпят, сыпят на мост – и сливает

С моста розовенькая вода…

Связь наладят – и с Большой Земли

Сыпят, сыпят в Бога, в крест и в веру:

– Залегли,

Такую вашу мать?

До последнего бойца и офицера

НА – СТУ – ПАТЬ!!!

Как-то раз в щели, на вымокшей соломке,

Дудку стебелька безсмысленно жуя,

Опрокинулся, не знаю – я? не я?..

Я не слышал – били тихо? громко?

Плохо видел – что? темно? светло?

Вся душа – одно дупло,

И направить – ничего не мог.

Я отерп, не помнил я ни прежних лет, ни дома,

Только вот жевал, жевал трубчатый стебелёк

Соломы,

И дремадушила, как стена.

В щель – боец, с земли переклонённый:

«Где комбат?.. Товарищ старший лейтенант!

Вызывают! В штаб дивизиона!»

Штаб? Какой там штаб?.. Ах штаб!.. Да будь ты трижды!

Где-то живы люди? Пусть живут, но лишь бы

Нас не трогали. Да драть их в лоб с комдивом –

Это вылезать и ехать под обстрел?

Мост-то как? Неуж’ на диво

Цел?

Ха, гляди! Культурно рус воюет!

Год назад не встретить бы такую

Распорядливую переправу:

Вскачь коней! Шофёры – газ! Не кучась,

С правого – на левый, с левого – на правый, –

Есть ещё солдаты на Руси!

Ветерком на левый берег, в кручу –

Выноси!

И теперь уж рад, что я хоть начас вызван

Из проклятых мест, из чёрной ямы той,

Глубоко вдыхая воздух жизни,

Медленно я ехал просекой лесной.

Лес бурлил. Здесь двигались открыто.

На пору худую блиндажи покрыты

Были в два, и в три, и даже в шесть накатов.

Как всегда, шофёры первыми наглели –

Заведя машины мелко в аппарели,

Под осколки выставили скаты.

ПМП[4], конюшни, склады – не ступить!

Лес редя, стволы пилили и валили,

Тракторами к котлованам их тащили,

И дымили кухни, и топить

Собирались баньку полевую,

Батарея пушек занимала огневую,

Батарея гаубиц с поляны надрывалась,

Раздавали водку радостной толпе{63}, –

И в войну играло, и скрывалось

Только генеральское НП[5].

Как это устроено! – приди сюда из тыла –

Здесь передовая

И куда какая! –

Жить тебе не мило,

Свет тебе не мил, –

А приди сюда с передовой

– Тыл

Какой!..

Беседь – вся в сугробах серого песка.

Люди, лошади, машины – ни свободного домка.

Мастерские, рации – бомбёжкою не сдунь их! –

Всё забито в банях, всё забито в клунях.

Улицей мелькали в беленьких халатах

Девушки из медсанбата:

Редко – скромная (солдатской истой доли

Волею? неволею? отведать привелось),

Больше – дерзкие, балованные в холе,

Набекрень кубанки на копне волос.

Из-за Сожа доносился бой,

Утомлённо били батареи.

Кроткое, неяркое, низко над землёй

Плыло солнце осени, не грея.

В штабе – занавески накрахмалены.

Бьют часы. Простелены дорожки из полсти.

На стене – плакаты: два – со Сталиным,

«Папа! Убей немца!», «Не забудем – не простим!{64}»

Писари выскрипывали чётко.

Буркнули при входе: «Здравия желаем».

– «Как, орлы?» – «Да плохо». – «Что же?» – «Самоходка.

Что ни ночь – кидает. Отдыху не знаем».

…Как положено, комдив меня ругал:

– «Вот что… это… я тебя… не вызывал…

Думал – опытный… сумеешь… это… возлагал…

Ночью был налёт! по корпусу!! по штабу!!!

Кто стрелял?? Не знаешь? Ну, сбреши хотя бы…

Мне вот надо к ним, а спросят цели?.. не могу…

Вы – мышей не ловите на правом берегу!

Что-то я не вижу огневой культуры.

Можете идти!» Я – в дверь. Из двери – замполит:

– «Обер-лёйтенант! Здоров! Ты почему не брит?

Вот тебе газеты, вот тебе брошюры, –

Разъяснить, раздать. Провёл политбеседу –

“Смерть за смерть и кровь за кровь”{65}?

На вот, переделай вновь

И верни, чтоб завтра же к обеду –

На бойцов доклады наградные:

Коротки одни, растянуты иные.

Подвиг Рыбакова как-то слишком выпячен,

Подвиг Иванова по стандарту выпечен».

Я шагнул – и помпохоз тут: «Подтверждайте ж факты!

Если потонуло трое карабинов –

Дайте акты!

А с бензином?

Против нормы пятерной перерасход?!

Дайте оправдательный отчёт!

Эй, Москва слезам не верит! Что, велик оклад?

Вычтем, вот в двенадцать с половиной крат!»

За рукав – парторг: «Ну, как там ваш народ?

Заявленья о приёме подаёт?

Твоего – не видно.

Покажи пример.

Стыдно! –

Офицер!»

Помначштаба: «На-ка вот армейские приказы.

Очень важные, знакомься, не спеши».

Тут начхим: «А как у вас противогазы?»

Тут и врач: «А баня как? А вши?»

Я – вслужился, знаю доблесть воина:

Козыряю – слушаю – не слышу.

Всё равно я сделаю по-своему,

А они по-своему опишут.

День не первый в армии, с порядками знаком.

Прикажите на небо – прищёлкну каблуком:

– «Разрешите ехать?» Но начальник штаба:

– «Оставайся ночевать. Торопишься – куда?

В волосах – соломка… У тебя там – баба

На плацдарме, да?»

Руку на плечо мне положив с приязнью:

– «Нержин! Ты когда-нибудь на настоящей казни

Был?..»

Там, где улица села кончалась

И кустился ельник, там, у свежего столба,

В уброд по песку глубокому сбиралась

Зрителей толпа:

Подполковники, майоры, лейтенанты,

Девушки-ефрейторы, мальчики-сержанты,

Смершевцы, врачи, политотдельцы,

Бабы здешние в платочках, мимоезжие гвардейцы.

Место лобное – нехитро, без затей.

Всё готово:

В бурых полосах, едва обтёсан, столб сосновый,

На столбе наставка, крюк на ней.

Ровно в пять дорогою из тыла

Подкатил по гати лёгкий «виллис»{66}.

Два полковника в машине было.

На средину вышли и остановились.

С узкими погонами юристов были оба –

Низенький еврей и русский, крутолобый.

Пистолетным ремешком играя,

Маленький визгливо крикнул: «Приведите!»

Вышли двое автоматчиков из свиты

И с заносом распахнули полотно сарая.

Вывели. Одет в гражданское, кой-как.

Полусонный. И соломка в волосах взлохмаченных.

Руки за спину связали. Смотрит озадаченно.

– Он не немец? – шепчут. Нет. Русак.

На толпу уставился. Меж автоматами хромая,

Подошёл спокойным вялым шагом.

– Не читали приговор… – Не знает!.. – Он не знает!..

Маленький полковник развернул бумагу,

Переправил матовую портупею

Щегольской планшетки.

Старшина с широкой красной шеей

Вынес и под столб поставил табуретку.

Неестественно, с руками за спиной,

Опустивши голову, глаза потупя,

Подсудимый стал, как тот актёр плохой,

Чтоб с галёрки видели, что он преступник.

Рваные портки. Ошмыганная блуза.

Слышал он? не слышал? как судья картавил:

«Именем Советского Союза…

Трибунал… дивизии… в составе…»

Не могли найти чтеца другого!

Торопливо выплюнет два слова,

За губой другие два оставит:

– «Родине… изменник… Николаев…

Будучи… немецких оккупантов…»

Напряжённо сгрудились, внимая,

Бабы робкие, лихие лейтенанты.

Рыжий столб лучом последним золотя,

Заходило солнце жёлтое за Сожем,

В трёх верстах, за лесом, в грохоте и дрожи,

В очередь пикируя, бомбили, залетя,

Переправу «юнкерсы» одномоторные.

Выше них, над ними, лёгкие, проворные,

«Яки» с «мессершмиттами»

Дрались,

И в дыму и в пламени валились вниз

Самолёты сбитые.

С переправы в «юнкерсов» зенитки

Густо и неметко хлопали.

Белые разрывы вспыхивали хлопьями.

…Эх, сейчас сапёры, вымокнув до нитки,

Брёвна уплывающие ловят, чем придётся.

И никто, никто туда не обернётся!

«По апрельскому указу… по статье… казнить…»

И не вскинут глаз, как подошла в зенит

Сквозь закатно-солнечную невидь,

Замерла над головами прямо

«Фокке-вульф сто восемьдесят девять» –

Рама{67}.

Нет, гвардейцы видят. Вот её заметил

Из штабных один. За ним другой и третий,

Бросив слушать, головою запрокинулся,

Вот ещё, ещё – и вся толпа.

Кто-то от средины в сторону подвинулся,

Кто-то прочь шарахнулся сглупа.

Приговор умолк. С надеждой напряжённой

Поднял голову на смерть приговорённый,

Приглашая судей вместе умереть.

Ей, разведчику дотошному, сквозь трубы

Наше стадо до песчинки рассмотреть –

Много ли труда?!

Ну бы

Бомбочку сюда?!

И была, была одна минута:

Кто умрёт – качалось на весах,

Будто бы решалось не людьми, не тут, а –

В небесах.

Но – была ль она без бомбового груза

Или бомбы на другое берегла, –

Оставляя в силе «именем Союза»,

Рама дрогнула – и уплыла.

Все вздохнули. Застонал негромко

Подсудимый, опуская взор,

И полковник чёрный кое-как докомкал

Приговор.

Крутолобый раскатил поверх голов: «Понятно?!»

Грохот переправы… Тишина…

И тотчас же, очень аккуратно,

Приступил к работе старшина.

Ни движенья лишнего. На всё – ухватка:

В спину – толк! – к столбу направил, не грубя,

Там его поставил около себя,

Первый взлез и снасть проверил для порядка.

Крюк найдя добротным и хорошей –

Толстую верёвку,

Человека, не натужась, взвошил,

В петлю головой просунул ловко,

Петлю сузил, оглядел кругом –

Не легла ли ниже или выше, –

Спрыгнул – и мгновенно сапогом

Табуретку вышиб.

А повешенный, до смерти домолчав,

Застонал теперь, задёргался, хрипя.

Может, думал он, что он – кричал?

Может, помощи искал вокруг себя,

Когда стал он медленно кружиться,

Поворот за поворотом обходя, –

Словно бы искал он дружеские лица

И отвёртывался, не найдя.

За спиной его сгибались,

Разгибались

Десять пальцев – каждый по себе! –

Словно он считал свои мученья,

Словно пересчитывал мгновенья,

Прожитые на столбе.

Заслудило незакрытые глаза его,

Рот застыл, как корчился, дрожа, –

И не стало больше Николаева,

А остались два спинных тяжа:

Правый, левый – каждый сам собой,

То плечо подкинет, то тряхнёт ногой –

Как на ниточках невидимых Петрушка{68},

Как под током мёртвая лягушка,

Танец небывалый, танец дикий

Выплясал и – весь…

– «Что с тобою, Нержин, погоди-ка!..

Ночевать останься!» – «Ехать надо. Шесть».

Утопая вязко по песчаной толче,

Расходились люди. Расходились молча.

Ночевать? Нескоро тут привыкнешь.

Легче ехать в ад плацдарменной ночи.

Николаев! Почему не крикнешь?!?

Почему – молчишь?..

В день, когда узнал я вас по имени,

Бытию и плоти вашей я не придал веры.

Это было в мае. Из болот, от Ильменя,

Мы пришли к Орлу, на солнечную Неручь.

Ни зерна ржаного. Ни плода. Ни огородины.

Край тургеневский, заброшенный и дикий…

Вот когда я понял слово Родина –

Над крестьянским хлебцем, спеченным из вики, –

Горьким, серым, твёрдым, как булыга,

В мелких чёрных блёстках, как угля кристаллах…

Сморщенная бабушка невсхожею ковригой

Нас, солдат голодных, угощала.

Были мы обстреляны и на пустое слово – кремни,

Но, видав под Руссой только ржавую болотистую мредь,

Мы сошлись на том, что здесь, за эту землю,

Как-то и не жалко умереть.

То весенним дождиком омыта,

То теплом безудержным облита,

Не обсеяна, – травинками тянулась к благодати,

Колыхая радостную боль в солдате.

Перекрестки, церкви, избоньки косые

Оспины войны носили.

На горе алели на закате

Камни неживого Новосиля.

По овражкам – мирные ручьи.

В сочных рощах – соловьи!..

В полдень – пчёл жужжание. Степных цветов головки.

По колено – шелестящая духмяная трава.

И в стеблях её запутались листовки

О какой-то армии РОА,

О Смоленском Русском Комитете,

Имена незнаемые, Власов на портрете{69}.

Не скрестясь в бою – в листках, дождями съёженных,

Нам сдаваться предлагали нагло.

Так это казалось мертворожденно!

Так это немецким духом пахло!

И написано – чужой рукой, без боли,

Русскими? Не верилось никак.

И рассеивал-то их по полю

Равнодушный враг.

Но – пришлось поверить. Наши одноземцы

В униформе вражеской держали оборону

Намертво! дрались отчаянней, чем немцы! –

Для кого? – несчастные! – для чьей короны?..

Легче немцам было к нам попасть, чем русским.

Наши ваших, ой, не жаловали в плен!

…Помню дымный жаркий полдень под Бобруйском,

Взрывы складов и пожарищ тлен.

Закипающее торжество котла!

На дыбках и впереверть немецкие машины.

По шоссе катилась, ехала и шла

Наша победившая лавина.

Хруст крестов железных под ногами,

Треск противогазов под колёсами,

Туши восьмитонок под мостами,

Целенькие пушки под откосами,

Битюги, потерянно бродящие стадами,

«Фердинандов» обожжённых розовый металл{70},

Из штабных автобусов сверкание зеркал,

Фотоаппараты, рации и лампы,

Пламя по асфальту от разбитых ампул,

Ящиками порох, бочками бензин,

Шпроты вод норвежских и бенедиктин.

А навстречу, без охраны, бесконечной вереницей

Тысячами шли усталые враги,

У переднего записка: «Посылаю фрицев.

Кто там будет ближе – в плен им помоги».

Обессилевши, ложились у дороги и вставали,

И, поддерживая раненых, опять брели.

Их не трогали. Из них шофёров выкликали

И сажали за трофейные рули.

Но когда под иззелена-серым

Дознавались братца-землячка, –

Прыгали, соскучась,

Окружали, скучась,

Матерились, били

Или,

Взглядом допросясь у офицера

Дозволяюще-небрежного кивка,

Отведя в сторонку, там решали участь

Облачком дымка.

Робкой группкой, помню, шло вас до десятка,

Я катил своих машин шестёркой,

Спрыгнул на ходу и, развевая плащ-палаткой,

Опустился перед вами с горки.

Руки на-грудь, замер изваяньем:

«Русские? – «Так точно». – «Власовцы?» – Молчанье.

Вдруг поняв, что я принёс не злое,

Сдвинулись ко мне с доверчивым теплом,

Словно лоб мой не таврён эмалевой звездою,

Ваша грудь – серебряным орлом.

Оглядясь – не слушает услужливое ухо? –

Я не больно вольно княжествую сам, –

Гневно, повелительно и глухо

Я сказал, переклоняясь к вам:

«Ну, куда, куда вы, остолопы?

И зачем же – из Европы?!

Да мундиры сбросили хотя бы!

Рас-сыпайсь по деревням! Лепись по бабам!..»

Онемели. Почесали в затылях.

Потоптались. Скрылись в зеленях.

И хотел бы верить, что с моей руки

Кто-нибудь да вышел в приймаки.

На шоссе взбежав, я сел, поехал дальше.

Солнце било мне в стекло кабины.

Потаённые я открывал в себе глубины,

О которых не догадывался раньше.

…Вашей жизни, ваших мыслей след

Я искал в берлинских передачах{71}

И страницы власовских газет

Перелистывая наудачу –

Подымал на поле боя и искал чего-то,

Что за фронтом и за далью скрылось от меня.

И – бросал. Бездарная работа,

Шиворот-навыворот советская стряпня:

То артист заезжий выступал паяцем,

Тужились смешить поэмкой «Марксиада»

Со страниц листка, –

Но от этого всего хотелось не смеяться:

Душу опустелую рвала досада

И тоска.

Зренья одноцветного, мертвенности руки

Я узнал разгадку много позже:

Всё это писали, оскоромясь, те же, тоже

Школы сталинской политруки.

Утолить мою раздвоенность и жажду

Мог бы кто-то, на тропу мою война его закинь,

Но – не шёл. Лишь подразнить однажды

С власовцем таким свела меня латынь.

Хоть латынь из моды вышла ныне

(Да была ль ей мода в вотчине монголов?) –

Я люблю мужскую собранность латыни,

Фраз чекан и грозный звон глаголов.

Я люблю, когда из-под забрала

Мне латынью посвящённый просверкнёт.

В польскую деревню на закате алом,

Выбив русских, мы вошли. На полотне ворот,

Четырьмя изломами черты четыре выгнув,

Кто-то мелом начертил врага эмблему

И, пониже, круглым почерком: «Hoc signo

Vincemus!»[6]

Кто ты, враг неведомый? Ты с Дона? Или с Клязьмы?

И давно ли на чужбине? и собой каков?

И кому писал ты? Разве

Учат Тита Ливия в гимназиях большевиков?{72}

И ещё – что ослепило вас, что знак паучий

Вы могли принять за русскую звезду?

И – когда нас, русских, жизнь научит

Не бедой выклинивать беду?

Для поляков клеили Осубкины[7] воззванья…

Шли эР-эСы[8] в пыльном розовом тумане…

Реактивный век катился по деревне…

Я стоял перед девизом древним

Как карфагенянин{73}.