Читать книгу Чёртовы свечи - Александр Ступин - Страница 6

Мы поехали на моей машине. Выехали поутру. Захватив с собой корзинки с продуктами, мы выглядели так, как ездят обычно на дачу. Автомобиль, почти новый «Ларгус», быстро затерялся в транспортном потоке.

В нашей семье так всегда, когда мы покупаем какой-нибудь автомобиль, то некоторое время ездим, обращая на себя внимание новизной и эксклюзивностью, но проходит месяца три-четыре, и таких моделей, даже такого цвета, становится до неприличности много. Когда-то это раздражало, но сегодня мы радовались: «Поди отследи нас».

На всякий случай перед тем, как съехать на трассу, мы покружили по городу, якобы объезжая магазины. Были в «Оби», «Кастораме», смотрели, выбирали. Бабушка Мила купила 15 метров самого дешёвого шланга производства Китая. Он, может быть, ей и не нужен, но выходить из магазина совсем без покупок было бы подозрительно. И мы постоянно проверяли: «Нет ли за нами хвоста?» За нами никто не следил. Так во всяком случае нам показалось. Когда наконец мы свернули на трассу, время было к обеду. Доехали мы быстро, без приключений и, придерживаясь старой традиции, начали с обеда, а уж потом соседка наша подвела меня к заветному месту, где, заваленный хламом, прятался архив; сама же пошла стоять на «шухере», если что, она должна была подать сигнал. Вот так разворачивалась наша полудетективная-полувоенная история.

Архив. Кто когда-либо прикасался к старым документам или старой книге, меня поймёт – необыкновенное чувство охватывает тебя, во всяком случае в первые минуты. Это потом ты начинаешь чихать, позёвывать и смотреть на часы. Но вначале кладёшь на стол папку с документами и смотришь на неё глазами коллекционера и лишь потом вспоминаешь курс источниковедения, раздел «дипломатика» и критически осматриваешь папку, бумагу, завязки, штампы. Если хоть какое-то подозрение в недостоверности, например в качестве бумаги или печатей, проводишь экспертизу, а если подозрения подтверждаются, к содержанию текстов не притрагиваешься – фальшивка. Историк всегда должен работать как следователь. Он не выносит приговор, он восстанавливает события прошлого.

Я вспоминаю себя студентом истфака, слушавшего лекции по источниковедению, странному и занудному предмету, курс которого нам читала незамужняя дама, выпускница МГУ, родом из казанских татар. В ней смешалось национальное и столичное, в одном бокале горькое и сладкое.

Я не знаю, любила ли она свой предмет, но я выносил его с трудом. И оценил его значение чуть позже, когда на научной конференции студентки курсом постарше задавали небрежно вопрос очередному выступающему: «А какими источниками вы пользовались и проводили ли критику?» Докладчик, вот только минуту назад витавший в облаках надежд на свою пусть не гениальность, но большие способности и перспективы стать новым Ключевским[5], краснел от злости и начинал перечислять названия книг, пространные ссылки на ссылки, запутывался и попадал в расставленные сети: его аргументы рассыпались, вместо научного анализа отчетливо проглядывало только описание. Размазали. И девочки шли покурить. Тогда я и оценил значимость источниковедения. Отсюда путь в науку. И не случайно, когда мой преподаватель уволилась с кафедры, она к тому времени вышла замуж за футбольного тренера и на кафедре обсуждала исключительно только футбольные темы (что нужно было женщине, оказывается), я после окончания университета занял её место. С большим уважением вспоминаю её (своих преподавателей я всегда любил, даже тех, кто был ко мне излишне строг). Воспоминания… М-да.

Давненько не копался я в архивных документах, сколько – лет пятнадцать?

Начнём по порядку. Передо мной был старый деревянный чемодан. Он был обит каким-то материалом. Может быть, даже кожей, но обивка стёрлась и осталась только под двумя кожаными ремнями, которые обхватывали корпус чемодана с двух сторон. Я поставил чемодан на стол и расстегнул ремни. Уф, сердце заколотилось от волнения. Как я люблю всё это: чердаки, развалы, старую рухлядь, тайны человеческой жизни. Не могу вытерпеть, открываю. Вот оно, сокровище! Газеты с датой 1941 года, май, двухтомник Льоренте[6] «Испанская инквизиция», подшивка журналов «Борьба классов» за 1936 год, пачка писем и всё. Документов нет. Нет документов! Архив исчез. Бумаги, письма, журналы старые, даже смятая мужская шляпа, а документов нет.

Представить себе не можете всю глубину моего разочарования. И это всё? Столько ожиданий, я жаждал опять взять в руки старые записи, дневники, фотографии, и вдруг такое разочарование: всё равно что коллекционер, который годы ищет, ищет, находит предмет, а потом оказывается, что находка – подделка… Хотел позвать бабушку Милу. Всё кончено! Мы в тупике. Папенька нас подвёл, или не было никакого архива, или его перепрятали, или всё обман… Погодите: «А как он мог скопировать материалы? Копировальные аппараты появились… появились… После войны они появились. Даже самые простые вроде нашей «Эры». А как делали копии в те времена? Правильно, фотографировали и печатали. Не мог наш следователь взять документы и сходить «отэрить», мы так говорили, когда относили материалы в лаборатории, где стояли огромные шкафы электрографических копиров. Их изобрели в 1950-х годах. Вот я лопухнулся. Что искал? Фотоплёнку нужно искать. Муромцев переснял все материалы и плёнку где-то спрятал.

Я снова стал вытаскивать из чемодана все бумаги по одному листочку, ничего не пропуская, просматривая, перетряхивая и откладывая их в сторону. И вот чемодан пуст, газеты, книги, журналы, ветошь в сторонке. Плёнки нет. Я простучал дно, стенки, снял внутреннюю обивку – нет ничего.

«Ignoramus et ignorabimus» (лат.) – «Мы не знаем и не будем знать», кто это сказал? Швейцарец Дюбуа Реймон[7], физиолог, кажется. Это он про естествознание. Иными словами, я в полном тупике, и это даже не тупик, а некий путь в бесконечность. Вспомнился школьный физический опыт по динамике. С определённой высоты пускают шары по трём направляющим, которые соединяют две точки. Первая направляющая – прямая, вторая – самая длинная и самая пологая, а третья занимает серединное положение. Шар по самому короткому пути катился дольше всего. Меньше времени понадобилось для преодоления самого длинного пути. С самым коротким путём мы просчитались – это тупик; и где наша «брахистохрона»[8]? Когда-то эту задачу поставил сам Иоганн Бернулли[9] в 1696 году, а решить её взялись Ньютон, Лейбниц, Лопиталь, Яков Бернулли… Какие имена…

Они-то решили…

Решали, решали и решили…

«Математика, философия, история – они всегда рядом были, по задачам, по масштабам; нужно только приглядеться, только раскрыть глаза пошире… Не про них ли сказано: "Eadem mutata resurgo" (лат.) – "Изменённая, я вновь воскресаю" или это про логарифмическую спираль только?»

Я сидел, раскачиваясь на стуле, смотрел то в окно, то на потолок. Старые шторы на окнах, отставшие обои в углу, выцветшие, но крепкие ещё, паутинка чернела сеточкой. Покой и в голове всякий бред, откуда всё это всплывает, когда это я читал? Демон Лапласа, «принцип неопределённости Гейзенберга[10]»…

«Демон Лапласа» – вымышленное существо математика Лапласа[11], которое обладало такими способностями, что могло в каждый определённый момент времени знать все силы, приводящие природу в движение, и положение всех тел, из которых она состоит; подвергнуть эти данные анализу, создать универсальный закон, объясняющий движение величайших тел Вселенной и мельчайшего атома. «Демон Лапласа» не задавал бы вопросов. Будущее и прошлое он читал бы одинаково просто.

Когда я был студентом истфака, то много времени проводил в соседнем корпусе у математиков и физиков. История как наука с опорой на мраморный марксизм-ленинизм в старосоветские времена напоминала венок с вечными лентами в знак признания к вождям, и отступать от этих принципов было всё равно что сомневаться в Библии в годы инквизиции. Вас ожидали бы и «пытки», и «костёр». В XV–XVII веках не всегда отступника-еретика сжигали на костре благодарности по-настоящему, иногда это делали образно, то есть сжигали его изображение. Но за этим следовала ссылка, годы в монастыре, где не всякий доживал до выхода.

Так вот естественники одним своим существованием опровергали существование единственного принципа познания мира. От них я набирался сомнений. Кто-то мне о Гейзенберге рассказал, о том, что немецкий физик работал в области квантовой механики и, кажется, был связан с атомной энергетикой, (не вспомню уж), и о его фундаментальном принципе «неопределённости», который в переводе для таких, как я, звучал: «чем точнее измеряется одна характеристика частицы, тем менее точно можно измерить вторую». Как-то на исторической конференции я это ввернул в своём выступлении. «Твой доклад был совершенно непонятен, но было интересно», – сказали мне потом коллеги.

Зашёл как-то я к физикам в лабораторию, знакомый аспирант включил лазер, направил луч на экран через узкую щель. На экране высветилась полоска. Потом он стал сужать, сужать щель, полоска становилась уже, уже, но в какой-то момент она превратилась в пятно. Смеясь, аспирант задал вопрос: «Материя – это частица или волна?» В какой момент? Для меня тогда стало ясно, что мир устроен так, что в какой-то момент удобная формула, общепризнанные принципы перестают действовать, но не от того, что они были неправильными, а оттого, что «мир изменчив». Это базовый принцип позволяет миру существовать и развиваться. Не всё можно объяснить, по крайней мере сегодня. Можно написать ещё одну библию, непонятному придать сакральность и… что далее будет, всем известно. Трактовки разные…

«Ignoramus et ignorabimus» опять всплыло в памяти. Мозг мой выдавливал воспоминания, я плыл «по волне своей памяти» в полной темноте. Что делать?

– Скоро пообедаем. Я суп сварила, – сказала, зайдя в комнату, бабушка Мила. – Ну что? Что там в документах-то? Есть что-нибудь интересное?

– Не нашёл я документов. Вы говорили, что видели их…

– Что? Документы? Нет, я их не видела, – быстро ответила она, присаживаясь на краешек стула. – Это отец мой, когда коробку передавал, сказал, что там документы, и просил сохранить. Точнее сказать, он закопал их и показал где. А документов-то я не видала. Неужто пропали? Что теперь делать будем? Беда-а-а.

– А ещё что-нибудь было?

– Нет, только наши старые фотографии и старые плёнки…

– А-а-а… Уф, «только, только»… Я полдня вскрываю этот сундук, ломаю голову, чуть не застрелился от отчаяния… а она «только»! Где они? – прокричал я, боясь услышать, что они остались в квартире, которой уже нет.

– Здесь, в серванте. В ручном сейфе. Этот ящик достался папе от его отца. В нём хранились наши семейные ценности, а может, деньги перевозили. Ключ, правда, потерялся. Крепкий такой ящик. Из железа кованого, в заклёпках. Антиквариат.

Она открыла сервант, где на нижней полке стоял металлический, крашенный в тёмный цвет ящик с ручкой на крышке. На стенке его было отверстие для ключа, которого уж нет. Размером ящик был примерно А4-формата (листа офисной бумаги).

– Ключ, жаль, потеряли. Красивый такой был. Да здесь ничего ценного и нет нынче. Разве что сам ящик на металлолом сдать. Да сколько за него дадут-то, на бутылку не хватит.

Я открыл сундучок. Внутри лежали старые фото, я не стал их пересматривать, вытаскивал и складывал на край стола. А вот и заветные плёночки, завёрнутые рулончиками в пожелтевшую от времени бумагу, три штуки. Вот они. Я осторожно развернул бумагу, взял двумя пальцами рулончик и стал осторожно раскручивать. Да, да, да. Документы! Немедленно распечатать и ещё оцифровать плёнку. Может быть, эти документы существуют в единственном экземпляре.

Мы решили, что вернёмся в город завтра. Подозрительно выглядело бы скорое возвращение, а в том, что за нами наблюдают, мы не сомневались.

Вечер, проведённый на осенней даче, прекрасен. Другие запахи, звуки, краски, чем там, в городе. Я сидел на террасе с «Анной Карениной». Деревня, Левин[12]. Я перечитывал Толстого многократно и всякий раз находил для себя много интересного. Иной раз видел, что писатель просто «выдаёт строчки», платили же за количество, или потакает сложившимся мнениям о деревне, народе. Тогда в тексте появлялись жаргонизмы из лексикона крестьян типа «зеленя» или описание сельскохозяйственных операций, вот тебе пресловутая «производственная тема»; всё это, наверное, вызывало у городского читателя уважение и чувство доверия к тексту. Или зарисовки леса, одинокого дерева, сколько восторгов они вызывали у городского читателя!

Толстой этот приём не раз использовал. Вот Левин едет на лошади иноходью, его переполняет восторг от вида пробуждающейся природы, и на ходу (!) он замечает, как на «его деревьях» (Левина) мох стал зелёным. Помню, я не поленился и проверил в справочниках значение скорости при движении иноходью, когда животное быстро попарно передвигает ноги, оно начиналось с 10 километров в час. «От 10»… но на такой скорости заметить мхи и тем более любоваться ими затруднительно. Но дух времени описан замечательно. Это интересно было тогда и увлекает сегодня. Размяк я.

– Ужинать! – позвала меня наша замечательная таинственная соседка, трудами которой я здесь и вся моя семья оказалась вовлечена в опасное приключение, исход которого может стать для нас весьма печальным.

– Иду уже! – откликнулся я, встал со старого плетёного кресла и, ещё раз взглянув на печальную, но восхитительную картину уходящего солнца в дачах, пошёл к столу. Гостей мы не принимаем нынче.

И опять из историй… Вспомнились письма Пушкина, я совсем недавно перечитывал их в томе Вересаева[13]. Пушкин писал, что в деревне своей питается исключительно печёной картошкой и яйцами. Крестьяне же запомнили его едущим верхом на кляче, в шароварах, яркой рубахе или шагающим быстро по полю с тяжёлой железной палкой, которую он подбрасывал вверх, нагружая мышцы. Был он крепок телом, любил гимнастику, фехтование, умел метко стрелять, в подражание Байрону[14]. В быту был неприхотлив и к невзгодам относился спокойно, потому и выдержал ссылку. (Давно растаяло школьное представление об Александре Сергеевиче: липовая аллея, тёмный силуэт в цилиндре и с тростью.) Удивительный XIX век. И всё сильное в деревне воспитывалось и из деревни шло. Так хочется говорить сегодня о прекрасном…

Вот только наша история о печальном, из времён более ранних и мест западных. Что я могу вспомнить о средневековой Европе и уж тем более о делах околоцерковных – ничего: времена сложные, всем в обществе заправляла церковь, и уж тем более в науке ничего без её внимания не происходило. Без церкви – значит, без внимания инквизиции, хотя «инквизиция» в переводе с латыни на русский означает «розыск», в XI веке появилась. Не потому ли в чемоданчике лежала книга бывшего инквизиторского секретаря Льоренте? Ну да, колдовство, ведьмы, учёные, куда же без розыска-то. Хм, вот и у нас розыск-инквизиция, с этого и надо будет начинать.

– Ужин на столе, жду…

– Я руки мою…

Опять взгляд на закат; воздух-то, воздух какой, птицы уж угомонились, тёмная листва на фоне ещё освещённого небесного полотна… К столу.

Мы ужинали, невольно подчиняясь обаянию или, правильнее сказать, власти прошлого, подстраиваясь под его стиль, манеры, этикет; тому способствовала и старая мебель, свезённая на дачу зятем бабушки Милы.

Я вёл ровные разговоры, напрочь исключив современные обороты и вульгаризмы. Впрочем, я их и так никогда не употреблял. Все эти: «стопудово», «по ходу», «чё ты гонишь», неизвестно откуда появившиеся в современной речи, наверное, только временное явление, так, приметы времени: пришли-ушли, никто вскоре их не вспомнит.

Моя хорошая знакомая, филолог Светлана Сосницкая (давным-давно это было), как-то вечером вбежала в гримёрку, я тогда в театре (народном) служил, и в восхищении пересказала присутствующим только что услышанное в автобусе от девочки-подростка, которая говорила своей маме: «Ну-ты-мам-прям-падла-как-дура». Находка для филолога в 1980-х… В 1990-е годы эти «находки» размножились и прочно вошли в речь маргиналов.

…У меня же в этот вечер из-под воротника рубашки торчала салфетка, и к некоторым словам я стал невольно прибавлять «с», чтобы не прослыть «фармазоном»[15], как Евгений Онегин:

Бабушка Мила мне в этом подыгрывала. Или наоборот, вернулась в когда-то привычную жизнь.

– Вот прекрасные грибочки, сама собирала. Не побрезгуйте.

– Ну что вы. Обожаю грибочки, да под картошечку. Мы тоже пытались насобирать этой осенью и засолить; было вкусно, но с вашими никакого сравнения. Вы просто мастерица.

– Да, люблю, признаться, и собирать и готовить. Не для кого, мои-то теперь далече. Всё до меня из Санкт-Петербурга добраться не могут. Хлопоты, работа, карьеры. Суета.

Стол у нас действительно был великолепен. У соседа прикупили карасиков, их приготовили в сметане, солёные грибочки, картошечка, запечёная в печи, сметанка деревенская. Вроде ничего особенного, но как вкусно. А чай с травами лесными к пирогам и вареньям не пробовали-с?

Ночная свежесть проникала в дом вместе со звуками и запахами. Я и не пытался разобраться в этом ночном оркестре: какие-то птицы, насекомые то по очереди, то вместе стрекотали, пели, кричали, но от их ночного выступления было покойно и душа отдыхала.

– Вот смородина, легко сваренная, «пятиминутка», а это крыжовник. Вишневое здесь вот…

– Успею до утра всё перепробовать?

– Как стараться будешь…

Мы закончили пить чай. Бабушка Мила убирала со стола, отказавшись от моей помощи, а я пошёл прогуляться перед сном по ночному саду, опираясь на старый черенок от лопаты вместо трости.

Ночь прекрасна оттенками, звуками и запахами. Запахами природными, а не выбросами какого-нибудь предприятия. Цвета ночных пейзажей поражали: от плотного тёмно-синего к горизонту со всполохами, от тонкой полоски света над городом к городским фонарям и улицам в полутени и в полный мрак. Над всем этим ночные облака на разных высотах и разных оттенков, подсвечиваемые луной. Звуки пробегающего поезда: стук колёс и долгий гудок. Ещё слышен стрёкот насекомых в траве, и последние цветочные запахи перебиваются запахом влаги, прелой травы и листьев. Листва с деревьев ещё не падает, кое-где она уже подсохла по концам, но сохраняла зелень и крепость. В прошлом году зелёные листья так и вмёрзли в ветки деревьев, всю зиму звенели, как колокольчики. Осени не было тогда. Сразу пришла зима. Внезапно стал накрапывать дождик, прогоняя меня. Да я уж и сам собирался в дом, без его осеннего напоминания.

Спать под шум дождя и вдыхать запах влаги – блаженство. Я быстро уснул. Все мысли отброшены, фантазии растворились в дождевых ручьях и с ними стали напитывать землю или мчаться потоками по улочкам. Не найти, не догнать. Всё завтра…