Читать книгу Белоручка - Александр Субботин - Страница 5

Александр Ильич Швед шёл вниз по улице по сползающему к центру от каждогоднего наложения слоёв асфальта тротуару и, задумавшись, смотрел себе под ноги. Из-за этой своей привычки идти сцепив руки за спиной и уткнувшись взглядом в землю долговязый и сутулый Швед никогда не примечал, да и не желал примечать, ничего, что происходит вокруг. А день, между прочим, был солнечным. Правда, осенний ветерок уже свободно гулял по городу, но пока только гулял, вовсе ещё не собираясь никому докучать, а лишь в качестве шалости иногда налетал на прохожих и, чуть касаясь прохладой их щёк и носа, спешил дальше по своим ветреным делам. Швед же не обращал внимания и на него. С недавних пор он вообще полагал, что обращать внимание на что-либо – бессмысленная трата времени и сил. И что обращай или не обращай на что-либо внимание, как своё, так и общественное, – всё одно выйдет так, что объект, к которому ты только что проявил свой искренний интерес, вдруг превратится в субъект. А превратившись в него, тут же и объявит – впрочем, не всегда гласно, – что он-де как-нибудь сам всё решит, без тебя и особенно без твоего участия.

Такие странные и, кажется, носящие сугубо личный характер принципы, которые установил для себя Швед, несмотря на некоторую невнятность, были вполне оправданны. Александр Ильич с недавних пор находился в глубокой депрессии. Началось это, наверное, года два назад, когда он вдруг понял, что в свои тогдашние сорок три года ровным счётом ничего не добился и не достиг. Что состояния у него нет, семьи тоже, а если что и есть в его распоряжении, то всё это имеет вид какой-то временный и смехотворный. И словно бы он всегда ждал чего-то и на что-то надеялся. На что-то такое, что обязательно придёт и непременно исправит, изменит, улучшит и его самого, и его положение. А главное, основательно, чтобы уже для подлинной и окончательной настоящей и полнокровной жизни. Чтобы насовсем и крепко. Но это «что-то» не приходило. А оглянувшись назад, на свою жизнь, Швед с горечью признавал, что ждал этого неизвестного непростительно долго. И что даже если призрачное счастливое будущее и наступит, то произойдёт это крайне поздно. Да и, сказать по правде, таких чудес, чтобы в его возрасте начать всё сызнова, так, как описывают в книжках, в реальности на своём веку он не видывал ни разу. А, значит, и не бывает их, этих выдуманных чудес. А посему всё, что остаётся Александру Ильичу, – хандрить и злиться. И ещё признаваться самому себе, что жизнь прожита зазря и впустую. Ставку он сделал не на то, и банк на этот раз забрал последнее.

Так, или приблизительно так, вкратце можно было бы охарактеризовать внутреннее состояние Александра Ильича. В самом деле, последние два года его можно было встретить на улицах города именно в таком вот задумчивом и понуром состоянии. Длинное чёрное пальто зимой и чёрный «похоронный» костюм летом придавали его и без того высокой сутулой фигуре какую-то фантастическую худобу и угловатость. Растрёпанная рыжая борода, нечёсаные волнистые волосы цвета жжёной сиены издали походили на затухающий язычок пламени, который предсмертно мигал на головке уже обугленной и искривлённой спички. Глаза же, напротив, имея какой-то болотный цвет, были ясны, колки и живы, хоть сами ничего и не отражали, как у мертвеца. Чёрные брови, по обыкновению, были сведены и изгибались книзу, к острому и ноздреватому, но, впрочем, красивой формы носу.

О чём ещё думал Швед, когда бессмысленно блуждал по улицам города, угадать было невозможно. Да и думал ли он вообще о чём-то определённом? Скорее всего, все мысли его сводились к желчно-брезгливому отношению ко всему окружающему и окружающим. Обида на весь мир, презрение к глупым радостям общества, пустота в сердце, но главное, ненависть к самому себе за наивную веру в прекрасное будущее, которая его обманула, – по-видимому, именно такой спектр чувств преобладал в этом человеке в последнее время. Точно так же было и в тот день, когда произошла судьбоносная для него встреча.

Не доходя до конца улицы, выходящей на площадь Победы, – главную площадь Рошинска, которую, к слову сказать, Швед не любил из-за многолюдности и излишка воздуха, – он бессознательно свернул в первый подвернувшийся переулок. На углу четырёхэтажного дома, где из-под обвалившейся штукатурки на свет выглядывал щербатый кирпич, на него вдруг налетел толстый и низенький человек. Столкновение было настолько сильным и настолько неожиданным, что оба чуть не разлетелись по разные стороны тротуара. Швед даже ухватился за гремящую жестянкой водосточную трубу, чтобы не рухнуть.

– Саша! – восторженно воскликнул вдруг толстяк, приложив пухлую руку к груди. – Как замечательно, что я тебя встретил!

Швед в ответ долго всматривался в случайного встречного и наконец с неудовольствием констатировал:

– Леонид Престольский.

– Саша, – надув свои жирные губы, укорил толстяк, – ну зачем так официально? Что же ты начинаешь, в самом деле? Оставим прошлое, Саша!

Швед смотрел на Престольского с плохо скрываемой брезгливостью. А толстяк между тем оправился и, ловко подскочив, взял Александра Ильича под руку.

– Саша, тут такое дело, – заговорщически запел он, – я тебе звонил-звонил, искал тебя везде, но никак не мог найти. Где ты пропадал?

– Всё там же, – грубо ответил Швед, пытаясь высвободить руку.

– Неправда! Саша, это неправда! – голос у Престольского был сладким и мелодичным. – Искал тебя, искал… Ну пойдём!

– Куда? – удивился Швед.

– Как это куда? В «Адам». Там нас уже ждут.

– Кто?

– Один хороший человек, – Престольский тянул Шведа обратно вверх по улице. – Ты с ним лично не знаком. Даже странно, что ты с ним не знаком! Но главное, Саша, не в этом! Главное, мы кое-чего добились в своём деле, представляешь?

– В каком?! – выходя из себя, рявкнул Швед.

Престольский отпустил его руку и отошёл с нарочито испуганным взглядом.

– Нет, извини, но мы так не договоримся, – расстроенно отводя глаза, произнёс Престольский. – Я тебя честно приглашаю на заседание, а ты что же? Ругаться решил? Нет, Саша, так дела не делаются.

Швед несколько смягчился. Он давно и хорошо знал Престольского. Этого человека тридцати семи лет, на коротеньких толстых ножках, с чёрными стрижеными волосами и небритыми жирными щеками. Этого человека с уродливым, кривым ртом, крючковатым носом, в вечно поношенных джинсах и старом растянутом свитере. Этого человека, знавшего всё и обо всех в городе. Этого человека… Словом, этого мерзавца.

Престольский был, что называется, местным сплетником и склочником. Также он с лёгкостью мог вжиться в роль агитатора или, скажем, дельца. Любой образ был для него почти что родным, если это касалось организации каких-нибудь мелких пакостей или провокаций. На большее он никогда не замахивался, ибо был в меру труслив и осторожен.

Страшно любящий деньги и за лишнюю копейку готовый, кажется, заложить родную мать, которая, по слухам, жила где-то в Смоленске, Престольский был до необыкновенности беден. Его часто можно было увидеть в домах у друзей и знакомых, где он унизительно клянчил денег, заверяя при этом, что скоро их непременно вернёт, и, разумеется, никогда не возвращал. Многие, завидев его лишь издали, старались тут же перейти на другую сторону улицы, чтобы только не встречаться с этим господином. Неожиданная встреча с Престольским каждому всегда обещала неприятные траты. А меж тем сам Лёня Ангельский, так звали его за глаза, пренебрежительно понижая фамилию в чине, встретив любого известного ему по имени человека, тут же бросался на свою жертву, как щука на требуху. И вскоре его и его нерасторопную жертву можно было увидеть сидящими в кафе за весьма нескромным столом, где уже хмельной Престольский не только уминал самые дорогие блюда, но и убеждал, что заплатить за него – обязанность приглашённой стороны, ибо он в скором будущем обязательно окажется полезен, а благосостояние угостившего его неизбежно возрастёт до астрономических размеров.

И что странно, никто не мог отказать Престольскому почти ни в чём. Имея весьма сомнительный внешний вид, Лёня Ангельский обладал каким-то магнетическим воздействием на окружающих. Кажется, только благодаря своему певучему голосу и нескольким примитивным ужимкам он мог втереться в доверие почти к любому. Но что ещё удивительней, каких-то особенных материальных выгод Престольский с этого не получал. В этом заключалась его беда и одновременно парадокс. Зато чем он всегда обладал в избытке, так это информацией. Обо всём и обо всех Престольский знал превосходно. Он располагал сведениями, у кого сегодня день рождения или свадьба, кто к кому ходит на ночь или кто подсидел на службе своего начальника и занял вместо него руководящий пост. В какой стране рожала жена высокопоставленного местного чиновника или кто из судей, сев за руль в нетрезвом виде, совершил наезд на пешехода и отделался лишь мелкой заметкой в газете. И за этой информацией к нему обращались. Обращались часто, и особенно тогда, когда обратившийся человек находился почти в безвыходном положении. Касалось ли это денежных вопросов или же интимных дел – не имело значения. Главное, что Престольский всегда мог сообщить нужные сведения, даже если событие существовало пока ещё только в виде первых слухов и неподтверждённых сплетен.

Именно поэтому Швед, несмотря на внешнее и откровенное отвращение к Лёне Ангельскому, не отвернулся от него в тот день и не сбежал, когда судьбе было угодно в буквальном смысле столкнуть их на улице.

Дело в том, что Швед в последнее время влачил весьма жалкое существование. Постоянных занятий у него не имелось, он перебивался редкими заработками, а появившийся вдруг на его пути Престольский весьма прозрачно обещал некое любопытное дело. Разумеется, он врал, говоря, что искал Шведа. Шведа давно никто не искал, да и не думал искать. Может быть, о нём и позабыли вовсе. Но эта ложь была невинна, ведь если бы Престольский в самом деле не желал видеть Александра Ильича, то мог бы просто промолчать или сбежать, сделав вид, что не узнал старого знакомого.

– Какое заседание? – глухо спросил Швед.

– Это уже другой разговор! – обрадовался Престольский и, вновь взяв Шведа под руку, потянул его вверх по улице.

– Сейчас всё выясним, – запел он, когда они уже набрали ход. – Я и сам толком особенно ничего не знаю, но зато знаю определённо, что наша деятельность не пропала зря.

Престольский криво подмигнул спутнику.

– Я, разумеется, понимаю, можешь не сообщать, что ты отошёл от дел. И сейчас сидишь в своей конуре…

Швед хотел было возразить, но Лёня не дал ему этого сделать.

– Да-да, ты можешь относиться ко мне как угодно, но сейчас дело обстоит иначе. Говорят, в администрации появилась новая метла. И метёт чисто-чисто. Из Москвы прислали. Хотелось бы думать, что это из-за меня…

Престольский вновь подмигнул своим чёрным глазом.

– Надеюсь, ты понимаешь, о чём я толкую. Про митинг слышал на Текстильной? Ты ещё следишь за новостями?

– Эти твои пролетарские лозунги мне противны. И твой «Рассвет» надо разогнать.

– «Рассвет» не мой. Впрочем, почему? – удивился Престольский. – Разве ты не на одной с ними доске? Впрочем, не важно, не важно! Там дело обстояло иначе.

– Знаю я твоё дело, – как-то вдруг успокоившись, заговорил Швед. – Твоё дело не давать развиваться нашей промышленности. Идя на поводу у кучки элит! Ты тянешь нас обратно – и доведёшь-таки до рабства. В то время, когда новым классам следует развиваться…

– Саша, – вновь перебил Престольский, – оставь, пожалуйста, свою идеологию. Ты сама невинность! До сих пор, честное слово. Мне равно плевать на все идеологии. Я просто делаю то, что умею. Если необходимо собрать несколько десятков молодцов… Чуть пошуметь… И только прошу, не надо мне растолковывать свои взгляды. А если тебе так уж необходимо поделиться, то пожалуйста – можешь говорить, писать у себя на страничке в интернете… Ты ещё пишешь?

– Забросил, – глухо ответил Швед. – Это никому не интересно.

– Ты хочешь сказать, что это просто не приносит денег?

– Нет. Я хочу сказать, что всем в округе наплевать на любые идеи. Вот как тебе! Что всем нет никакого дела до того, что мы до сих пор находимся в гнилом болоте. Опять-таки как тебе! Что бараны против того, чтобы их тащили из этого болота за их крепкие крутые рога. Что они жрут свой навоз, не видя и не понимая, что, кроме него, есть что-то ещё и получше!

Престольский задумчиво почесал бровь, как это делают люди, которые столкнулись с фантастической наивностью, граничащей с глупостью.

– Как бы то ни было, – вновь заговорил он, – сейчас что-то, кажется, намечается. И не удивлюсь, если нам предложат не только мир, но и некоторое количество денег. А ты же знаешь, фонды сейчас очень стеснены в финансах.

Швед презрительно посмотрел на Престольского, но затем, как бы вспомнив, что деньги ему и самому сейчас крайне нужны, смущённо кашлянул.

– Вот мы и пришли. Входи, прошу тебя, – объявил Престольский, толкая стеклянную дверь кафе под вывеской «Адам».

Кафе «Адам» не представляло собой ничего сверхъестественного даже в масштабах небольшого провинциального города. Стены с намеренно содранной штукатуркой для высвобождения кирпича, венские стулья и столики, мозаичный чёрно-белый плиточный пол, меню среднего общепита. Словом, кафе как кафе, если бы не один очень значительный нюанс: это заведение пользовалось в городе весьма неоднозначной славой. А если говорить прямо, слухи сообщали, что здесь собирается крайне неблагонадёжная политизированная публика. Большую часть посетителей, конечно, составляла разномастная молодёжь, начиная от студентов и заканчивая обыкновенными работниками низкоквалифицированного труда, которые так и не смогли найти себя в специальности после окончания обучения, а потому добывали себе на пропитание любой работой, какая подворачивалась в самых разных областях. Ещё тут бывали люди постарше, в том числе и политические фигуры, которые считали своим долгом посещать «Адам» с тем, чтобы быть, как они говорили, ближе к народу, а заодно получить хоть какие-то политические очки. Конечно, в большинстве своём это были, что называется, сбитые лётчики, но так или иначе и они не желали отставать от современных и модных устремлений общества. Однако главный и основной ядерный контингент посетителей кафе составляли не первые и не вторые. Завсегдатаями тут были те самые протестно настроенные граждане, в том числе и из радикальных политических крыльев, которые стояли в глубокой и глухой оппозиции к существующей власти.

Неизвестно, как и почему их взор пал на это кафе. Вполне возможно потому, что ассортимент питейных заведений в городе был не так велик. А может, из-за названия. Как бы то ни было, но каждый из собиравшихся тут в той или иной мере серьёзно мечтал в будущем создать этому заведению определённую репутацию. И если уж не как у знаменитой пивной «Хофбройхаус», то хотя бы как у «Бродячей собаки».

Интересно, что владелец кафе, грузный высокий мужчина лет пятидесяти пяти, среди гостей величаемый странным именем Пафнутий, был совершенно аполитичным человеком. И ему не было никакого дела до того, чем занимают себя его гости. Однако имея предпринимательскую жилку и вмиг сообразив, что можно неплохо подзаработать на настроении публики, начал добавлять в меню блюда и коктейли с весьма провокационными названиями. Так, например, появилась сырная тарелка «Робеспьер», сэндвич «Ленин» и гранд-коктейль «Адам Смит», в состав которого входило подчас всё, что оставалось недопитым за день.

Посетителям нравился такой подход хозяина. Некоторые даже искренне считали, что он является тайным заговорщиком и что приехал из-за границы специально, чтобы продвигать в массы демократию и гуманизм. Конечно, это было неправдой, но всем было всё равно. Главное, что завсегдатаи не роптали, а даже с радостью выкладывали свои кровные за блюда и напитки, которые тут стоили порой в полтора-два раза дороже, чем в среднем по городу, лишь бы только прикоснуться своим языком ко вкусу блюда или напитка, от названия которого исходил специфический революционный душок.

Войдя в кафе, Престольский сразу заметил того, с кем была назначена встреча. Он сидел в углу, у окна-витрины, и не спеша пил кофе из маленькой чашки. Подойдя к нему и поздоровавшись, Престольский представил Шведа, а затем и человека за столиком:

– А это Михаил Михайлович Минусов, большой политический деятель – правда, в прошлом – и заслуженный борец за права угнетаемых, – последнюю фразу Престольский сказал как будто с издёвкой, но Минусов этого не заметил.

Расселись.

– А что? – вальяжно удивившись, прогнусавил Минусов Престольскому. – Я, кажется, думал, что нас тут будет двое.

– Ничего страшного, Михаил Михайлович, этот товарищ вполне надёжен. Немного наивен и часто становится рабом идей, но человек большого ума, – заверил Престольский, пока Швед рассматривал своего нового знакомца.

Минусов был очень специфичный с точки зрения внешности человек. Лет шестидесяти трёх, худощавый и щуплый, словно после тяжёлой болезни. Вообще вид его был какой-то поношенный и пыльный, как будто он никогда не менял не только свой засаленный серый вельветовый пиджак и растянутые на коленях брюки, но и весь потрёпанный образ. Вьющиеся волосы пепельного цвета, заскорузлая небритость, волосы в ушах и носу, исключительная неаккуратность во всём, начиная с длинных грязных ногтей и кончая потрескавшимися на изгибе ботинками, – всё это придавало его фигуре некоторую схожесть со старым чёртом, которого изгнали из ада за ненадобностью или за скверный характер. При этом сам Минусов держал себя необыкновенно гордо, очевидно в душе считая себя если уж и старым чёртом, то хотя бы мудрым, руководящим нерадивым людским племенем. Голос его был резок, глух и очень гнусав. Верно, из-за длины и кривизны носа. Да и глаза его были до невероятности косыми и сердитыми. Густые брови над ними неизменно хмурились, и чудилось, что ещё чуть-чуть – и Минусов начнёт метать громы и молнии за любое, даже невинное или неосторожно сказанное слово. Он будто старался просверлить своим взглядом собеседника, но, кроме улыбки, у нормального человека эти попытки ничего не вызывали. И от этого Минусов ещё больше хмурился и сердился, не понимая, что тут может быть смешного.

Чем конкретно занимался Минусов, никто не знал. В обществе было принято считать, что это политик, вышедший в тираж, но при этом пользующийся огромным авторитетом, что было не совсем верно. Зато верно было то, что, несмотря на весьма сомнительные прошлые заслуги, у него продолжали с охотой брать интервью различные местные издания, спрашивать мнение по тому или иному политическому или общественному поводу, а также приглашать на несколько псевдополитических телевизионных шоу в качестве эксперта. Однако всё это происходило отнюдь не по той причине, что Минусов произносил мудрые или актуальные речи, а больше потому, что все его высказывания носили резкий, критичный, а с учётом облика даже скандальный или, того хуже, комический характер. Людям это нравилось, хотя сам Минусов был уверен, что его любят и уважают, и именно за мудрость.

Ещё у Михаила Михайловича был большой секрет, про который знали очень немногие. Как все политики, а особенно деятельные и самовлюблённые, он любил, что называется, пописывать. Но делал это втайне от других и под странным псевдонимом Чумка-енот. Выражалось это в том, что он вёл довольно простенький дневник в одной из социальных сетей, где сообщал общественности своё мнение по тому или другому злободневному вопросу. Но пикантность ситуации заключалась в том, что манера изложения этого мнения была очень нетривиальна. В каждой публикации от Чумки-енота натурально сквозили желчь, ненависть и злая ирония. И не важно, какой темы она касалась, благородного ли дела или даже чьей-то трагедии, – подача была одинаковой для всего. Многие предполагали, что под необычным псевдонимом скрывается или полупомешанный социофоб и циник, или малолетний тролль. Как бы они удивились, узнай правду! Именно поэтому, чтобы не компрометировать себя, а между тем давать волю своим чёрным и гнусным мыслям, Минусов не писал под своим именем, а выбрал псевдоним.

– Это, разумеется, хорошо, – ответил Минусов, с недоверием поглядывая на Шведа. – Я даже не против, но тогда позвольте узнать, что тут делаю я?

Этот вопрос заставил Престольского несколько замешкаться, и единственное, что он сумел, это удивлённо приподнять брови.

– Простите, Михаил Михайлович, но как что? – переспросил он.

– Вот и я хочу узнать, что я тут сейчас делаю?

Минусов тупо уставился на Престольского своим косым взглядом, даже не моргая. Наконец сообразив, что ответа на свой вопрос не получит, он выкинул такой номер: встал и с благородством, какое только мог изобразить, вымолвил:

– Нет, раз так, то прошу прощения, и позвольте мне откланяться.

Затем он обиженно привстал над столиком и, даже как бы перегнувшись, одним глазом из-под брови посмотрел на Престольского. Так поступают подслеповатые люди, когда наклоняют голову чуть вперёд, чтобы рассмотреть собеседника получше.

– Михал Михалыч, Михал Михалыч, – запротестовал Престольский, но Минусов уже вышел из-за стола и направился к выходу.

Несмотря на то что начал он своё шествие довольно бодро, уже подходя к двери, Михаил Михайлович немного замешкался, и дальше могла случиться неловкая сцена, но его уже догнал Престольский, и они зашептались.

– Нет, Лёня, дорогой, ты меня не понимаешь, – тихо гнусавил Минусов, осторожно взяв двумя пальцами Престольского за свитер. – Я этого человека не знаю. Кто он такой – одному богу известно… Нет, ты меня послушай. Дело наше такое, оно имеет такой оттенок, что в конце видится очень серьёзным. Очень, слышишь!

– Михал Михалыч, – запел в ответ Престольский, – поверьте мне, я Сашу знаю хорошо. Да и он меня так же отлично знает и в курсе многих моих дел.

– Лёня, Лёня, – в тон возражал Минусов, – ты меня не слышишь и не хочешь слышать. Кстати, я ничуть не одобряю, что он в курсе всех твоих дел, но не в этом суть. Ты пойми – пишут мне. Я звоню тебе…

– При всём уважении, я не думаю, Михаил Михайлович, что пишут вам одному.

– Пусть так, Лёня, пусть ты сто раз прав. Но я отвечаю за своё письмо, понимаешь, за своё! Я звоню тебе, ты приходишь, и что же я вижу? Ты не один! А привёл кого-то! Кого? Да, может, он агент?! Ведь сколько было случаев, когда информация сливалась куда следует, а мы и не знали об этом? Помнишь? А мы сейчас ведь важное обсуждать собрались. Стратегию, слышишь?!

– Михаил Михайлович, Саша чудаковатый малый, но не более. Да, года два назад отошёл от дел…

– Вот видишь! – восторжествовал Минусов. – А где он был всё это время?

– Да здесь, по городу болтался. В нём как раз можно быть уверенным.

– В наше время, Лёня, ни в ком быть уверенным нельзя.

– А когда было можно?

– Согласен, – кивнул Минусов. – Но сейчас всё так изменилось. Но, в самом деле, что это за человек? Швед… Швед… Он не из тех?

– Да будет вам! – ответил Престольский, не совсем понимая, на что намекает Минусов. – Нет. Он идейный.

– Идейный? Это очень опасно, Лёня! Идейные первые предают. Ибо им деньги не нужны! Приноси им хоть миллион рублей, а они отказываться станут. Ибо не ради денег живут. Но зато потом возьмут, да и всё. Переймут чужую идею, оправдают её у себя в голове и за свою почитать начнут. На этой почве ни себя, ни своих близких, ни друзей не пожалеют. Непредсказуемые они и опасные!

– Этот не из таких, – успокаивал Престольский, косясь на сидящего за столиком Шведа, перед которым уже поставили чайник с чаем и чашки.

Самого Шведа в это время, не считая, разумеется, шептавшихся, привлёк внимание один паренёк. Он сидел лицом к Александру Ильичу и чуть наискосок, через столик. По всей вероятности, он был не один: на стуле напротив него висела розовая женская курточка, а сам он читал книгу и потягивал вино из высокого бокала.

Молодому человеку на вид было не больше девятнадцати-двадцати лет, и несмотря на общую юную миловидность и мягкость черт, дополняемых удлинёнными каштановыми волосами, на его лице уже ясно проступили тени усов и бороды. Картина, представшая перед Шведом, была, в общем-то, до пошлости обыкновенной для кафе: девушка соседа по столику, очевидно, отлучилась в уборную, а сам он в её отсутствие решил заглянуть в книгу. Такое объяснение данной сцены было как будто исчерпывающим. Но Шведа в ней что-то насторожило. Он не мог понять, что именно, но ему казалось, что какая-то деталь тут лишняя или, напротив, в сюжете чего-то не хватает. И это что-то смущало его до невозможности, но что конкретно, ответить себе он не мог. С минуту он внимательно и, может быть, даже чересчур откровенно рассматривал молодого человека, но, так и не найдя ответа на свой вопрос, отвернулся и принялся пить чай, иногда поглядывая в сторону совещавшихся Минусова и Престольского.

– С другой стороны, ты говоришь, что ему деньги не нужны, – вдруг что-то сообразил Минусов, мечтательно отворачиваясь от Престольского.

– Михаил Михайлович, я этого не говорил, но думаю, что вы правильно поняли. Дадим ему немного – и хватит. Но он пригодиться может. Трубят в рог, надо собирать части!

– Эх, части! Какие, Лёня, сейчас могут быть части? Время ушло. А моё-то и подавно.

– Это вы зря, Михал Михалыч, это вы зря! Ваша политическая карьера только начинается!

Минусов недовольно и небрежно махнул рукой, но эта фраза ему польстила, и он вернулся к столику.

Когда все вновь расселись, Престольский налил себе чаю, а Минусов заказал ещё чашку кофе. Небольшое собрание было объявлено открытым.

– Господа, – торжественно и важно начал Минусов, словно перед ним сидели не двое слушателей, а целый зал почитателей, – не буду ходить вокруг да около, а сразу приступлю к делу. Терять время нам совсем ни к чему. Нам всем нужно быстрее к семьям, к жёнам, детям, внукам… Кхм. Словом, кому куда. Так вот. На данный момент дело обстоит так. На днях я получил письмо из администрации нашей губернии за подписью некоего Капризова. Что там сказано, я сообщу чуть позже. В этом письме вот этот самый Капризов значится как советник Сенчука по работе с общественными проектами. Первое, что меня удивило, это то, что я о таком советнике никогда не слышал. И, разумеется, не знал о его назначении на эту должность. А всё-таки он так подписался.

– Вам-то откуда знать всех советников? – неуклюже вставил Швед. Александр Ильич был совсем не глуп и понимал, о чём шептались Минусов и Престольский. И ощущая, как презрительно смотрят на него косые глаза Минусова, злился и невольно отвечал тем же.

– Кхм… Кхм… Александр… Александр Ильич, так, кажется? – засуетился, начиная раздражаться, Минусов.

Теперь он видел в Шведе не столько угрозу, сколько конкурента в финансовом плане. И для того, чтобы сразу осадить неожиданного нахлебника и показать, кто тут у руля, а кто подсел как пассажир, решил поступить так, как всегда поступал в таких случаях – нахально перейти на личности и сообщить, с кем тот имеет дело.

– Если я не ошибаюсь, конечно. Нет, я могу ошибаться, это не чуждо даже мне, – волнуясь, продолжал Минусов. – Так вы спрашиваете, Александр Ильич, откуда мне знать? Нет, если вы не знаете сами, не понимаете, откуда знать мне. Нет, я говорю так, чтоб вы знали. Ведь если вы не знаете, то чтобы вы знали, понимаете? Кто. Я. Такой. Потому что я вижу, вместо того чтобы внимательно слушать, что говорят люди информированные…

– Михаил Михайлович, успокойтесь, пожалуйста, – чувствуя, как в Минусове вновь возникает напряжение, попытался разрядить обстановку Престольский. – Саша, Саша, ну что ты начинаешь?

Но на Престольского никто не собирался даже смотреть.

– А что я такого спросил? – недоумевал Швед, вперив свой мрачный взгляд в оппонента.

– Нет, Лёня, ты пойми, я человек вежливый, интеллигентный, – гнусавил Минусов, – но когда мне задают такие вопросы…

– А вы не раздувайте. Как склочник, ей-богу! – бросил Швед.

– Нет, ну это просто катастрофически невозможно, – хлопнув по столу и откинувшись на спинку стула, простонал Минусов.

– Господа, господа, – быстро запел Престолов, – давайте успокоимся. Саша, Михал Михалыч, вы только познакомились…

– Нет, ты скажи ему, кто я, – не унимался Минусов, очевидно собираясь поразить Шведа в самое сердце.

– Секундочку, Михал Михалыч.

– Нет, Лёня, ты скажи, чтобы он понял, что вопросы такие задавать некорректно! Если человек не профессионал, то зачем же показывать свою некомпетентность сразу и всем, верно?

– А вы сами скажите, – глядя исподлобья, предложил Швед.

Минусов в ответ тоже бросил грозный взгляд и, придвинувшись к столу, наклонился и с достоинством заговорил:

– Хорошо. Хорошо! Скажу для вас лично. В первый и последний раз. Чтобы вы понимали. Нет, вполне возможно, вы тоже кто-нибудь да есть такой…

– Михаил Михайлович, да скажите вы ему наконец, пожалуйста, да продолжим, – взмолился Престолов.

– Я говорю, Лёня! Видишь, я говорю!

– Так говорите!

– Говорю же, вот! Так слушайте, Александр Исаевич…

– Ильич, – глухо поправил Швед.

– А? Что? – словно не расслышав, осведомился Минусов. – Ах, ну да-да, конечно. А я как сказал?

– Исаевич, – ответил Швед с ненавистью.

– Господа, господа, – вновь встрял Престольский, – давайте прекратим пререкаться! Словом, Саша, это лидер движения «Правый поворот»! Познакомьтесь ещё раз! Пожмите друг другу руки, я жду! Прошу вас, господа!

– Я ничего не слышал об этом движении, – не двигаясь с места и сложив руки на груди, отрезал Швед.

– Я же говорил тебе, Лёня! Сегодня грубость и невежество стали знамёнами общества.

– «Правый поворот», – продолжал Престольский, не обращая внимания на реплику, – когда-то был общероссийским политическим движением, но потом…

– Но потом, – не усидев, вмешался Минусов, – власть отключила меня от финансирования. Меня, нас… Никакой разницы. Потому что испугалась. Заграничные деньги – они непостоянны, как вы понимаете. К тому же, чтобы легализовать их тут, теперь приходится проделывать большую работу. Делиться. Короче, пришлось деятельность несколько свернуть. А в своё время мы были грандиозной силой.

Швед усмехнулся.

– А как же вы здесь оказались? Сослали?

– Что значит как? Что это значит? – Минусов удивился этому вопросу, но почему-то без возмущения.

– Михаил Михайлович наш земляк, – пояснил Престольский.

– А раньше работал в Москве, – с грустью добавил Минусов. – Поэтому вы со мной и не знакомы! Даже депутатом мог стать. Но в то время, по сути, отменили выборы вне партий, и я независимым пройти не смог. А шансы были велики.

Наступило короткое молчание. Все вдруг задумались о своём и почему-то о прошлом.

– Поэтому, – уже спокойно загнусавил Минусов, – у меня остались кое-какие связи во многих органах власти. И в местных тоже. Вот я и говорю, что такого советника, как Капризов, я не знаю.

– Письмо точно из администрации? Не фальшивка? – предположил Швед.

– Нет, письмо определённо оттуда, – заверил Престольский, полагаясь на прозорливость Минусова, который бы не стал лишний раз собираться, привлекая к себе внимание, даже если бы был только намёк на подделку.

– Ну так что пишут? – нетерпеливо спросил Швед.

Минусов пожал плечами.

– Я и пытаюсь рассказать, а вы не даёте.

– Хорошо, умолкаю, – сдался Швед.

– Значит, мы определили, что советника по фамилии Капризов мы не знаем. Письмо подлинное. Значит, путём несложных логических умозаключений мы выводим, что этот человек там новый. А раз новый и сразу пишет нам, то, скорее всего, он сюда прислан из столицы.

– Опять! Откуда такая уверенность? – возмутился Швед.

– А это уже, дорогой Александр Ильич, – заулыбался Минусов гниловатыми зубами, – выходит из того, что он нам написал.

Все молча, стиснув зубы, уставились на Минусова.

Михаил Михайлович неторопливо и даже торжественно полез во внутренний карман пиджака и достал сложенный вчетверо лист, на котором вслед за адресом электронной почты Минусова было напечатано следующее:

Уважаемый Михаил Михайлович!

Приглашаю Вас принять участие в работе конференции по вопросу «Взаимодействие органов государственной власти Рошинской губернии и гражданского общества».

На конференции будут обсуждаться вопросы как взаимодействия различных органов местной государственной власти с гражданским обществом, так и помощь в развитии и реализации прав представителей гражданского общества с целью повышения качества связи между этими институтами, а также процессы поиска оптимального решения во избежание возможных недоразумений.

О желании участвовать в конференции со стороны других представителей общественности просьба сообщить заранее, назвав имена и организации (если таковые имеются).

Конференция состоится NN. NN. NN в 10:00 по адресу: г. Рошинск, ул. Театральная, д. 2.

К сроку прошу вас подготовить вопросы и предложения.

С уважением,

советник губернатора

по работе с общественными проектами Д. К. Капризов

Швед с большим любопытством прочёл письмо и вернул Минусову.

– Но я так и не понял, откуда уверенность, что этот самый Капризов из Москвы? – спросил он.

– Саша, так из письма видно, – потирая руки, заговорил Престольский, который тоже впервые прочёл документ – Тут ясно, чёрным по белому написано, что они хотят договариваться. Вот же: «…процессы поиска оптимального решения во избежание возможных недоразумений». Они боятся. Хе-хе. А раз боятся и так резко изменили риторику, то очевидно же, что у этого Капризова полномочий побольше, чем у любого другого. Иначе бы прислали письмо от имени заместителя губернатора или ещё кого-нибудь. А тут он сам напрямую пишет. А раз такие полномочия, то кто их ему ещё мог дать, как не Москва?

Швед задумался. Его взгляд вновь упал на молодого человека с книжкой. Его спутница так и не появилась, а на столике вместо бокала с вином уже стояла чашка кофе.

– Поэтому предлагаю выработать стратегию заранее, – заключил Минусов. – Чтобы не было путаницы.

– Нас слишком много, – заметил Престольский. – Письмо не только же вам. Мы не успеем.

Минусов хитро усмехнулся.

– Те, которые другие, пусть думают сами. Нам что важно, господа? Чтобы мы нашли консенсус в своём кругу. И чем больше предложений и вопросов мы выдвинем, тем больше шансов поставить власть в тупик. А значит, и поиметь кое-чего. Если мы добьёмся грантов на наше развитие – пусть и как откупные, разумеется, – это уже большое дело. Плотина начинает прорываться уже от первой трещинки. И, главное, – массовость, массовость, господа. Нельзя забывать, что нас много, нас больше, чем тех, что за стенами замка сидят. И пусть они трепещут, зная об этом!

– Тогда я позвоню Стуликову и этим… ребятам из «Рассвета», – задумчиво проговорил Престольский. – И тогда мы выдадим свой список, как просят.

– Не нравится мне «Рассвет», Леонид, – с нажимом произнёс Минусов. – Всё дело могут испортить. Пока мы ведём себя мирно и интеллигентно, нам, видишь, сами писать будут. Но как только перегнём палку… А этот Стуликов – тот самый?

– Да, писатель.

– Он разве в городе? Вернулся? – удивился Швед.

– Да! – подтвердил Престольский. – Да он, кажется, никуда и не уезжал.

– Я слышал, будто он в Москву подался, – возразил Швед.

– Не знаю. А ты что же, всё интересуешься им? Или его поклонником стал? – с лукавством осведомился Престольский.

– С тех пор – нет. И никакой я его не поклонник. И книг его не люблю. Они воняют пошлостью и дилетантизмом. Главное, похвальбы там больно много, показного. Дескать, смотрите, что я думаю, а на самом деле уже сто раз до него всё это обговорено и обдумано было.

– А по поводу «Рассвета», – обратился к Минусову Престольский, – зря вы, Михаил Михайлович. Эти ребята нам ой как полезны!

Минусов посмотрел на собеседника непонимающим взглядом.

– Лёня, что ты такое говоришь? Зачем они? Для того чтобы драться на улице, как пьяные в кабаках? – Минусов выставил перед собой ладонь. – Пожалуйста, но это уже без меня как-нибудь. Я свою жизнь прожил и собираюсь дальше жить, только в том русле, в котором жили Сахаров, Щаранский, Солженицын. Эти люди должны стать для нас светочами на пути к свободам.

– Нет, необходимо действовать твёрже, – вдруг вставил, без особой, правда, жёсткости, Швед.

– Что вы имеете в виду? – даже как-то испугавшись, осведомился Минусов.

– А то, что те господа, которых вы назвали, вот этой самой мирной деятельностью, вот этим вот непротивлением злу и всё такое прочее так и не задушили гидру. Что, несмотря на смену вывески, мало что изменилось.

– Поясните, прошу вас, – подавшись вперёд, попросил Минусов.

Швед лукаво улыбнулся.

– Спроси вы меня о чём-нибудь таком хоть даже года два назад, я бы, может быть, и растолковал бы. Я был тогда большой охотник всем всё рассказывать, убеждать. Знаете, вроде как юношеский максимализм. Так, чтобы обязательно на мою точку зрения встали. Чтобы даже зауважали. Но сейчас, уважаемый Михал Михалыч, мне решительно наплевать!

Минусов приподнял брови и демонстративно отвернулся.

– Вы очень и очень невоспитанный человек, – пробормотал он.

– Воспитанность здесь совершенно ни при чём! – возразил Швед. – Впрочем, если желаете, но только в трёх словах, не больше. Надо убрать из конституции, из статьи тринадцать, пункт о том, что в России запрещена идеология! Этого достаточно. И сделать идеологию социалистической!

– То, что Россия таковым государством по сути и, к сожалению, является, это, я думаю, понятно и так, – возразил Минусов. – Но хорошо, хорошо! Как скажете, пусть так – и что же будет?

Швед усмехнулся вновь, но как-то не по-доброму.

– Счастье будет. И развитие будет! И чтоб в Бога все верили!

И Швед хлопнул кулаком по столу так неожиданно, что Минусов даже подскочил на стуле, а Престольский, напротив, замер. Для чего Александр Ильич так поступил, зачем ему нужен был такой жест в эту минуту, он и сам ответить не мог. В нём просто вдруг проснулась какая-то тяга к кривлянию, как у пьяного. Чтобы чем-нибудь взять, да и удивить. И удивить так, чтобы страшно стало. Чтобы, может быть, за сумасшедшего даже приняли. И отчасти Швед этого добился.

– Так, Лёня, почему ты не предупредил, что я буду иметь дело с психически неуравновешенными людьми?.. Верьте в кого хотите! Нет-нет, дело ваше!

Минусов принялся подниматься, и на этот раз, кажется, действительно решил уйти.

– Саша, ты опять за старое?! – укоризненно простонал Престольский.

А Минусов в это время уже покидал кафе «Адам». За ним, что-то крича вслед, бежал Лёня Ангельский. За столиком остался один только Швед.

Он довольно взъерошил себе волосы и поставил локти на стол. Он ещё не совсем понял, что значила последняя сцена.

Молодой человек с книгой, на которого обратил внимание Швед, кажется, тоже намеревался уходить. Он уже расплатился по счёту, хотя его спутница так и не появилась. И тут случилось странное, после чего Александр Ильич до самого вечера ходил и, недоумевая, спрашивал себя: «Как же это так? Как это так может быть? Почему и зачем?»

Молодой человек поднялся из-за столика, и только тут Швед увидел, что тот одет во всё женское: красный обтягивающий свитер, джинсы с блёстками возле карманов, красные остроносые сапоги на тонком каблуке. Пока Александр Ильич во все глаза смотрел на столь неожиданный финал, молодой человек убрал в небольшую дамскую сумку книгу, лёгким движением сдёрнул розовую курточку со стула и накинул её на себя. Таким образом собравшись, он не спеша, слегка даже вульгарной походкой направился к выходу.

Швед очнулся, когда официантка, низенькая девушка с пережжёнными светлыми волосами, спросила:

– Вы как счёт оплачивать будете: наличными или картой?

До Александра Ильича только теперь дошёл смысл трюка, проделанного Минусовым и Престольским. И хотя сумма была невелика, даже она внушительно била по истощённому бюджету Шведа. Он злобно посмотрел в сторону выхода, где уже никого не было, и неохотно ответил:

– Наличными.

В небольшую кухню, впрочем со вкусом и по моде обставленную, через лёгкие тюлевые занавески лился свежий утренний свет. В углу над столом, стоя на кронштейне, будто оратор на трибуне, на полную громкость гремел телевизор. С экрана чисто выбритый и с залакированными до блеска волосами репортёр с упоением рассказывал историю появления козла в дальневосточном сафари-парке. Репортёр делился предположениями и выдвигал версии, почему тигр, который должен был пообедать рогатым, отказался это делать и даже якобы подружился с ним.

– Хочу напомнить телезрителям, – восторженно вещал репортёр, – что козёл Артур – так его прозвали работники парка, в честь смелого короля бриттов – не только не позволил себя съесть тигру Байкалу, но даже на первых порах дал отпор свирепому хищнику. Поняв, что с добычей будет не так просто справиться, да и, кажется, проявив уважение к смелости парнокопытного, Байкал не только оставил несостоявшееся обеденное блюдо в покое, но затем даже подружился с ним. Теперь этот феномен изучают многие учёные со всего мира, отдавая должное столь фантастической и невероятной истории.

Девушка, что сидела за столом подогнув под себя ноги и ела бутерброд с маслом, безразлично слушала напомаженного деятеля телевизионных искусств. А тот всё не унимался:

– Работники сафари-парка между тем дают свою версию произошедшего. В эксклюзивном интервью нам сообщили, что тигра Байкала долгое время по документам считали тигрицей. Разумеется, этот факт ничего не говорит о характере хищника, но весьма примечателен в контексте произошедшего.

Оторвавшись от экрана, девушка так же безразлично приподняла занавеску и посмотрела в окно. Открывшийся вид, очевидно, ей не понравился, и она, презрительно отпустив ткань, вновь уставилась в телевизор.

Девушка, которую мы застали на кухне за завтраком, была вовсе не хороша собой. То есть совсем. Несмотря на свои двадцать семь с небольшим лет, она не могла похвастаться ни упругостью форм, ни стройностью ног, ни пропорциональным сложением. Всё её существо было каким-то угловатым и чрезмерно удлинённым, а излишняя худоба сочеталась даже с некоторой дряблостью. Несмотря на упорные попытки ухаживать за собой и постоянные посещения салонов красоты, её светлые волосы всё равно оставались тусклыми и имели неопределённый оттенок, ногти были ломкими, а кожа на лице желтоватой, пористой и жирной. Если бы не старания косметологов, вполне возможно, её щёки стали бы в конце концов рябыми, но и без этого вполне можно было признать, что природную красоту не купишь.

Что касается лица, то и оно тоже было угловатым, если не сказать кривоватым. Будто смотрело куда-то вбок. Наверное, такое впечатление складывалось из-за длинного, с горбинкой носа, который под разными углами зрения выглядел совершенно по-разному. Лоб был открытый, прямой и немного выступающий вперёд. Глаза блёклые и припухшие, будто с недосыпа, а рот и губы слегка отвисали и выпячивались. Особенно это было заметно, когда девушка говорила часто, скоро и взволнованно. Но особенной чертой в её внешности являлись два верхних передних зуба. Эти два резца были какой-то невероятной величины: крупные, широкие, но не длинные и росли вплотную. Со стороны они казались одним огромным зубом, глубоко сидящим в десне. Непонятно, почему девушка, осознавая этот недостаток, не сменила свои резцы на имплантаты, но так или иначе улыбаться она старалась не раскрывая рта, а только растягивала губы.

Однако, несмотря на свою внешность, девушка не была обделена мужским вниманием. Поговаривали, что это из-за её бойкого ума, образования или же некоего внутреннего обаяния. Впрочем, скорее всего, всё это было неправдой. Какими-то особенными умственными или душевными качествами девушка не обладала. Напротив, по характеру она была нахальна и груба. Умела и любила хамить и бить, что называется, ниже пояса – самыми скабрезными и пошлыми высказываниями. А поэтому вступать с ней в спор или, того хуже, ругаться было бы большой ошибкой для любого, даже самого профессионального и тонкого полемиста. Однако есть в мужчинах такая странная чёрточка, которая заставляет их испытывать тягу к женщинам, которые иногда даже не только уродливы и противны внешне, но и всем нутром своим. Кажется, что плюнуть хочется и уйти, а между тем они вдруг становятся до невероятности привлекательны. И этой самой противностью, этим уродством кавалеры как будто до одурения упиваются. Словно желая опуститься на самое дно в каком-то чрезвычайно грязном распутстве, они даже ищут таких женщин, а затем, найдя, неожиданно для самих себя становятся их рабами. Готовы потакать им, рассказывать на каждом углу о несуществующих достоинствах своих пассий и, чуть прищурившись, сально добавлять: «Есть в ней изюминка. Не каждый поймёт».

Эту девушку звали Анфиса Львовна Яцко.

В городе она была известна тем, что издавала модный женский журнал, а по совместительству писала авторскую колонку в главной газете Рошинска «Уличный глашатай». И что любопытно: колонка была политической. Казалось, эти занятия противоречили друг другу, но так казалось только на первый взгляд. Анфиса Яцко была замужем за Минусовым. И как жена некогда большого политического деятеля, а теперь ещё и прославившаяся тем, что якобы покорила своего мужа именно отличным пониманием политической ситуации как в губернии, так и вообще в стране, она была просто обязана доносить свои мысли до простого народа.

Разумеется, для столь бурной и разносторонней деятельности нужны деньги и связи. Например, издание журнала, пусть и в небольшом провинциальном городе, требует немалых вложений. А пробиться на страницы главной газеты региона было бы трудно без широких связей. Всё это имелось у Яцко в избытке. Своим формальным браком с Минусовым четыре года назад она скорее только закрепила свой статус, публично заявив о собственном уме и серьёзности. Тем более что она даже не стала брать фамилию мужа. Ранее же её не раз видели в обществе самых богатых и влиятельных мужчин, и не только Рошинска, но и других, более крупных, почти столичных городов. Поэтому выходило, что она уже тогда могла похвастаться как тем, так и другим. А имея в активе подобную репутацию, неудивительно, что слухи о невиданных талантах и способностях начинают расползаться сами по себе. Сами собой приходят приглашения посетить тот или иной приём, дать тому или иному изданию или телеканалу интервью, провести, за отдельную плату безусловно, то или иное коммерческое мероприятие или праздник.

Ещё у Анфисы Львовны, как, впрочем, и у её мужа, был один небольшой, но очень охраняемый ею секрет. На первый взгляд, ничего особенного в этом секрете не было, чтобы так заботиться о нём. В конце концов, все мы в той или иной мере приходимся друг другу родственниками: братьями или сёстрами, дядями и тётями, племянниками или племянницами, седьмой водой на киселе или даже нашему забору двоюродным плетнём. И нет на свете ни одного человека, у кого бы не было родственников. Пусть даже и за границей. Конечно, это не всегда положительно сказывается на отношении к такому человеку в нашем обществе. А если уж какой родственник затесался во власть, так и подавно будут косо смотреть и думать: «А! Это оттого у тебя в жизни всё гладко складывается, что твой отец в подчинении у начальника полиции и чай с ним по субботам пьёт!»

Анфисе Львовне в этом смысле не повезло (или повезло – как посмотреть) дважды. Её двоюродный дядя был судьёй в арбитражном суде Рошинской губернии, а другой дядя, уже по маминой линии, жил где-то в Нью-Йорке. Поговаривали, что он перебрался в Штаты транзитом, почему-то через Киев, и теперь где-то в районе Бруклина пишет для небольшой, но крайне специфической газеты заказные статьи на тему русской души и всего такого, что кажется западному человеку загадочным и непостижимым.

С родственником-судьёй Анфиса, впрочем, была знакома в далёком детстве и даже сиживала на его коленях, но затем, когда батюшка её по болезни умер, контакты прервались. Даже мама, которой муж оставил неплохое наследство и которая в припадке горя по умершему супругу начала крепко пить, а затем, что неудивительно при такой страсти, отправилась вслед за ним в мир иной, не искала контактов с высоким лицом, имевшим почти ту же кровь, что и у её дочери. Конечно, при желании Анфиса могла с лёгкостью реанимировать утерянные связи, но наотрез отказывалась это делать по каким-то своим соображениям. И когда временами проскакивал слушок о том, что родственники у неё не такие, как у всех, и что один из них имеет непосредственное отношение к судьбоносным решениям в спорных вопросах о земле в области, Анфиса Львовна только улыбалась в ответ и гордо отворачивала в сторону свою головку.

– Выключи, пожалуйста, – попросил Анфису мужчина, который только что в бирюзовом халате вышел из ванной и теперь стоял на кухне, растирая мокрую голову пушистым полотенцем.

Анфиса никак не отреагировала на просьбу, а продолжила настойчиво и сосредоточенно жевать бутерброд. Тогда мужчина сам взял пульт дистанционного управления и погасил экран телевизора.

– Ты знаешь, – вдруг сказала Анфиса, стараясь показать свою безучастность, – я не смогу больше говорить, что я командировке.

Мужчина подошёл к девушке и поцеловал её в щёку, словно за что-то благодаря.

– Нет, я в самом деле говорю, – Анфисе не понравилась реакция мужчины на её реплику, а поэтому в голосе начали проскакивать визгливые нотки.

– Придумаем что-нибудь ещё, – флегматично ответил он и сел за стол. – Ты мне кофе не сделала?

– Сделай, пожалуйста, сам. Твой дом, – коротко ответила девушка.

Мужчина какое-то время ещё потёр голову полотенцем, после чего перекинул его через спинку стула.

– Ты себя ведёшь так, как будто всё хорошо и так и надо, – раздражалась Анфиса неизвестно почему. Она специально дразнила себя. Ей почему-то хотелось устроить скандал.

Мужчина вздохнул, встал, плотнее запахнулся в халат и направился к кофеварке. Ему были противны эти утренние сцены, бессмысленные разговоры, и каждый раз в такой ситуации он задавал себе один и тот же риторический вопрос: когда же она уйдёт?!

Мужчине было чуть за сорок, он был высокий, статный и даже спортивный. С волосами цвета соломы, с бледной веснушчатой кожей и лицом таким простым и одновременно горделиво-постным, что становилось противно при первом же взгляде на него. Неизвестно, чем он покорял своих многочисленных женщин, но собственный отталкивающий образ он словно бы берёг и выставлял напоказ, стараясь ежедневно бриться, а иногда даже накладывая косметическую маску. Вообще лицо его было типично деревенским: нос картошкой, белёсые ресницы и брови, толстые губы и до невообразимости глупая улыбка, при которой появлялись ряды крупных неплотно стоящих друг к другу зубов. Мужчину, пожалуй, можно было бы даже назвать карикатурой на какого-нибудь Ивана-царевича, если бы не некоторая колченогость и невообразимо тупой взгляд пустых голубых глаз. Впрочем, сам он себя глупым не считал, а если бы кто осмелился ему об этом намекнуть, то вполне мог за это поплатиться собственным здоровьем.

Звали мужчину Аркадий Васильевич Бабкин.

Род занятий его определить было почти невозможно. Не проработав официально за всю свою жизнь и дня, Аркадий Васильевич между тем чудесным способом сумел скопить для себя кое-какой капиталец и теперь безбедно жил на проценты от него, а ещё на дивиденды от имеющихся у него ценных бумаг. Впрочем, ходили слухи, что у него есть и другие источники дохода, но об этом позже.

Профессия его, по крайней мере так писали в титрах под фамилией, когда он появлялся на телеэкранах, была «политик». Но где и в какой политической борьбе он участвует, а главное, за что именно борется, толком сказать никто не мог. Было лишь известно, что Бабкин всегда и везде находится в оппозиции, и не имело значения, к чему именно. Неуёмный мятежный дух его метался по городу и наводил ужас на местную бюрократию, коммерсантов или простых обывателей не хуже, чем второй призрак на Эбенезера Скруджа.

Захотят, допустим, власти раскинуть парк в центре города. Благое, казалось бы, дело. Пусть там гуляют детишки с мамами, уединяются под сенью лип влюблённые пары, пьют на скамейках пиво после трудового дня притомившиеся работники текстильной фабрики. Ничего в этом нет плохого. А хорошего, напротив, целый вагон! Однако же Аркадий Бабкин уже спешит на место предполагаемого строительства. Займёт центральное место, развернёт с любовью заготовленный плакат и начнёт раздавать интервью с прямой, как фонарный столб, критикой и обвинениями властей в том, что, мол, вместо квартала для малого бизнеса мэрия хочет засадить всё бессмысленными деревьями, которые не принесут в казну ни копейки, а наоборот, только увеличат пустые траты и обогатят скопившихся во власти коррупционеров. А бюджет и без того с дефицитом.

Хорошо, поменяют решение, воспримут доводы и вместо парка в самом деле на том же самом месте задумают построить несколько небольших, но очень опрятных и милых зданий. Чтобы там расположились офисы, лавки, торговые ряды, рестораны. Эдакий мини-город для коммерсантов. Но Бабкин снова тут как тут, снова с протестом и снова недоволен! Опять впереди всех спешит на известное место и рассказывает местным репортёрам уже другую историю: что вместо озеленения города власти вгоняют горожан в каменные джунгли, поддавшись на уговоры барыг, а дышать уже и так нечем. И таким образом борьба Бабкина и местных властей могла длиться очень долго.

Или вот, например, постановит губернская администрация расселить аварийный дом. Низенький, неказистый и покосившийся. С деревянными перекрытиями и крышей, текущей чуть ли не круглогодично. Казалось бы, уж тут Бабкину не подкопаться. Жильцы получат новые светлые квартиры, с новыми коммуникациями, лифтами и балконами, с видом на реку и в том же районе. Но Бабкин и тут в оппозиции. И тут без него не обойдётся. Обязательно зачем-то придёт к переселенцам, расскажет им фанатические по своей глупости небылицы о том, что выселять их будут почему-то непременно за город и непременно в старые двухэтажные дома, ничем не лучше прежних, напустит туману, напугает, взбаламутит и исчезнет. А жильцы останутся. Волноваться начнут, ибо от власти по многолетней привычке всегда и везде ждут какого-нибудь подвоха, и откажутся от переселения. Пройдёт не один месяц, пока всё уладится. Губернатор лично приезжать будет и заверять, что всё выйдет в лучшем виде. Что ничего такого, о чём врал Бабкин, у властей и в мыслях не было и что он лично своей головой готов ответить за то, что все останутся довольны.

Однако если бы в городе был один такой Бабкин, это было бы ещё полбеды. Но только с ним, как правило, всегда собиралась толпа из нескольких десятков так называемых рассерженных горожан. Чем они руководствовались в своих действиях: верой в своего карикатурного вождя или, может быть, таким же неуёмным и мятежным характером, – кто знает. Но отказать Аркадию Васильевичу в умении организации таких гражданских протестов было нельзя, и он неизменно водил за собой возмущённую кучку несогласных.

Поговаривали, что ради обучения подобным навыкам организации протестов он даже летал за границу, посещал там разные семинары и курсы. Но это было очень давно, ещё в юности, когда он по недальновидности вступил в одну из федеральных политических партий. Она, кстати, и поспособствовала ему в получении иностранного гранта на обучение. Но затем он крупно разругался с руководством и бросил на стол партбилет. Всё это, конечно, стало следствием негибкости Бабкина и его невозможно тупого самомнения. Однако с тех пор он положил себе раз и навсегда ни с кем в объединения не вступать, а если и вступать, то только тактически, ибо работать надо исключительно на себя, а на всех работать – глупо и унизительно.

Так Бабкин и жил в Рошинске и вёл с системой свою нескончаемую борьбу.

– Анфиса, – обратился Бабкин к девушке, одновременно наливая кофе в маленькую чашку из большого сервиза, чтобы придать утреннему завтраку некоторый аристократизм и западный оттенок, – не надо ставить телегу впереди лошади.

Анфиса посмотрела в ответ с брезгливостью.

Бабкин с чашкой сел за стол и принялся пить кофе мелкими глотками. При этом его белёсые брови хмурились, а лицо становилось красным.

– Придумаем для старого чёрта что-нибудь ещё, – предложил он, как бы продолжая свою мысль.

– Давай, придумай!

– Ну не сейчас же? – удивился Бабкин.

– А когда? Если ты говоришь, что так легко придумать, то и придумай сейчас же.

– Сейчас для этого не время.

– А когда будет время? Завтра может оказаться поздно!

– Сейчас я хочу выпить кофе, – важно ответил Бабкин.

Далее разговор перешёл в разряд тех наибанальнейших утренних споров, которые могут возникнуть только между глупым мужчиной и некрасивой женщиной. Наконец Анфиса не выдержала и отправилась в ванную причёсываться и приводить своё лицо в привычный для окружающих вид. Этот сигнал означал для Бабкина, что она скоро уйдёт, и Аркадий Васильевич вздохнул с облегчением.

– Кстати… – вдруг услышал он голос Анфисы из ванной, а затем даже увидел её высунувшееся лицо с одним подведённым глазом.

От такого зрелища его несколько передёрнуло.

– Мне мой говорил о каком-то письме от губернатора, – продолжала Яцко. – Ты ничего не знаешь? Даже странно.

Тут Бабкин действительно припомнил, что на днях он получил по электронной почте письмо, и даже, кажется, адрес отправителя был как-то связан с адресом губернской администрации, но он его не прочёл, а отложил. А затем и вовсе забыл.

– Да, было что-то такое, – нахмурив брови, задумчиво ответил Бабкин.

– Так что там? Конкретнее?

– А я его так и не прочёл. Ты ведь знаешь, у меня обширная переписка, не буду же я на каждое письмо от властей тратить время…

– Прекрати, пожалуйста, – перебила его Анфиса из ванной. – Если не знаешь, не надо делать долгих вступлений и рассказывать о своей важности. Так и скажи: «Я не получал». Или: «Я не знаю». Мой мне сказал, что там якобы нас ждут на приёме.

Голос Яцко, звеня, отражался от кафеля в ванной и разносился по всей квартире.

– На приёме? – удивился Бабкин.

– Хорошо, не на приёме, – поправилась Анфиса. – Как же это… Конференция. Что-то связано с взаимодействием с властью. Наверное, все будут.

– А, – кивнул Бабкин и отправился к кофеварке за новой порцией напитка. – Тогда мне точно направили.

– Ты можешь посмотреть? – не унималась Анфиса.

– Сейчас не время, – осанисто повторил Бабкин и, кажется, хотел добавить что-то ещё, но, увидев быстро выскочившую из ванной Анфису с плотно сжатыми губами, тут же осёкся. Она была уже почти накрашена. Анфиса подошла к столу и грубо сунула Бабкину в руки его смартфон.

– Посмотри сейчас же, пожалуйста, – с плохо скрываемым раздражением попросила она.

Бабкин повиновался. И только когда на экране появилось письмо с губернским бланком, она молча вернулась в ванную заканчивать свой макияж.

– Ну что там? – спросила она, дав Бабкину время прочитать письмо и вдуматься.

А Бабкину в самом деле было о чём подумать. Ознакомившись с приглашением, он ощутил сразу два противоречивых чувства. Первое было сродни мысли, которую исповедовал Минусов, что с властями следует договориться и выторговать, быть может, не только финансирование своей деятельности, но даже живых денег в руки – за обещание в будущем сократить число протестных акций. А по этой части, в смысле по части акций, Бабкин являлся в городе фигурой видной. Другое же чувство шло скорее из самых глубин его природы – мятежное и несогласное. Ему даже на миг показалось, что сейчас он просто удалит письмо, как будто и не было его никогда, и никуда не пойдёт. А там пусть сами копаются. Соберут наверняка всякую шушеру, а ему с ними за одним столом сидеть будет противно, не то что обсуждать какие-то вопросы и вырабатывать компромисс. А главное, не решат ведь ничего полезного и толкового, но согласившись (а они ведь, дураки, согласятся на всё), этот… как его… Капризов обязательно подумает, что всех сможет купить. Или, что ещё противней, посмотрит и решит, что, полив елеем израненные души бунтовщиков, сможет всех угомонить, вразумить, подчинить. Будто бы детей малых, которые только от невнимания к себе взрослых капризничают.

Второе чувство в душе Аркадия Васильевича мало-помалу вроде бы начало брать верх. И он уже открыл свой широкий рот с толстыми губами и большими выпуклыми зубами, чтобы крикнуть Анфисе, что всё это чепуха и что он в эти игры играть не станет; что это предназначено только для ослов и неуверенных в себе личностей; что он продолжит борьбу на благо горожан и не постоит за ценой, которую придётся заплатить за правду (впрочем, за какую правду, он не смог бы уточнить даже под пытками). Но тут вдруг в его голову ударила ещё одна, третья мысль. И мысль, надо отметить, весьма глупая и странная. Бабкин вдруг решил сходить и послушать, на чём все сойдутся. Если ему будут предлагать деньги – взять и их. Мало того, даже позволительно с его стороны всячески поддерживать, поддакивать, заниматься всякого рода соглашательством на этом совете, какие бы паскудные решения ни принимались на нём. В конце концов, это же власть, а с властью честно играть не следует. Ведь она сама и пишет правила. А потому у честного и свободного гражданина есть одно лишь преимущество перед этой машиной насилия – лукавство.

Правда, там будет ещё и Минусов, а с ним Бабкин не очень хотел встречаться. Была у Аркадия Васильевича перед ним какая-то робость или виноватость. И это даже несмотря на нарциссический характер. Впрочем, поразмыслил Бабкин, даже из этой встречи можно будет извлечь нечто полезное. Может быть, даже про Анфису удастся узнать что-нибудь эдакое.

– Ничего особенного, – крикнул Бабкин в сторону ванной. – Приглашают самых видных. Договориться хотят.

– Ты пойдёшь? – крикнула из ванны Анфиса.

– Подумаю. У меня дела.

– Какие дела?

– Есть некоторые.

– Странно, что меня не зовут, – заметила Анфиса, выходя из ванной уже при параде.

Бабкин игриво улыбнулся.

– А ты попроси своего – пусть похлопочет. Там написано, что можно пригласить ещё.

– Как журналиста меня туда не пустят, – ответила Анфиса.

– Зачем? Как часть городской элиты.

Бабкин говорил это в насмешку, но Яцко задумалась серьёзно.

– А это неплохая мысль. Видишь, иногда с утра ты бываешь очень даже сообразительным.

– А ты уже собралась уходить? – как бы расстроившись, напомнил Бабкин.

– Да, пора.

Она вошла на кухню и поцеловала его в гладкую щёку.

– Я тебе вечером напишу. Пока!

Анфиса вышла в прихожую, надела туфли, лёгкий осенний плащ, взяла небольшую дорожную сумку и вышла, хлопнув дверью.

Бабкин удовлетворённо выдохнул.

В квартире в Спасском тупике, в самой большой комнате из двух, что сдавала древняя бабушка вместе со всей обстановкой времён её молодости, сидели двое. Это были молодой человек и девушка. Они увлечённо смотрели на экран не вписывающегося в общий интерьер современного плоского телевизора, подключённого к игровой приставке. Молодого человека звали Игорь Эдуардович Иудин, а девушку – Агата, но не Кристи, хотя её так иногда называли в компании близких друзей, а Комиссаревская.

– Постой, постой, – театрально умоляя, стонала девушка, поднимая куда-то вверх игровой контроллер, словно от этой манипуляции маленькая фигурка футболиста на экране могла бить мячом по воротам соперника точнее. – Кривоногая пьянь! – крикнула с досадой Агата, когда её футболист пустил мяч много выше ворот.

– Почему пьянь? – поинтересовался с улыбкой Иудин, не отрываясь от экрана – теперь в атаке была его команда.

– А кто ещё так может бить?! – негодовала Агата.

– Не знаю, на пьяницу он не похож, – спокойно возразил Иудин.

– Да это и так понятно, что тут рассуждать… Клуб из какой страны?

– Италия, – проинформировал Иудин, который превосходно разбирался в футболе.

– Ну, я так и… – восторжествовала было Агата, но осеклась, потому как её игрок в это время сделал подкат и выбил мяч на угловой. – …знала! – завершила свою фразу девушка. – Италия – родина лучших терпких вин и сыров. Как тут не спиться?! Я бы спилась сама.

– Всегда думал, что лучшие вина – из Франции.

– Чепуха! – возразила Агата, наблюдая, как её вратарь поймал мяч после углового удара. – Шампанское – может быть, и то вряд ли. А так это обыкновенная реклама и стереотипы о странах: Франция – вина, Италия – пицца, Япония – суши, Шотландия – виски, Россия – водка. И всем наплевать, что лучшая водка не всегда русская.

– А та, что у Стаса на день рождения пили, разве плохая? – осведомился Иудин.

– Та? Ну… так, ничего.

– А она наша.

– Хорошо. Но это не важно. Я в водке не особенно разбираюсь, на самом деле я больше по части вин. Короче говоря, вина Франции ничем не хороши. А даже плохи. Лучше иногда взять бутылку чилийского или испанского, нежели французского.

– Но ты же не была во Франции, – продолжал спорить Иудин, отвлекая девушку от игры. – Может быть, где-нибудь на просторах страны, среди лугов, где растёт белый виноград, насыщаясь оранжевым солнцем, какой-нибудь фермер по имени Жак угостит тебя бокальчиком своего вина, хранящегося в старой бочке в каменном погребке, и ты ошалеешь. Скажешь, что берёшь все свои слова назад, что каешься и готова теперь всю жизнь ходить по России и всем рассказывать, что вина Франции лучшие во всём мире.

– Может быть, – согласилась Агата, – но только фотографам платят не так много, а поэтому то, что ты описал, может никогда и не произойти. И пока этого не случилось… Хотя…

– Что?

– Ну, если ты на мне женишься… Как-нибудь попозже… Но даже не подступайся ко мне, пока не станешь большим политиком, – откажу и прогоню с позором… И тогда, может быть, я и поеду за твой счёт на красном кабриолете дегустировать вина к самым известным виноделам Франции.

Иудин усмехнулся.

– Что смешного? – удивилась Агата. – Не женишься? Ну и ладно. Сама как-нибудь всё устрою.

– Да нет, просто смешно, – на мгновение оторвавшись от экрана и посмотрев на девушку, ответил Иудин.

– Да что смешного? – возмутилась Агата, тоже оторвавшись от игры, хотя её команда вновь была в атаке.

– А то, – пояснил Иудин, – что тебя тут же свинтят французские жандармы за пьяную езду. Если, конечно, ты до этого не разобьёшься сама на своём красном кабриолете, заранее нагрузившись вином на ферме всё того же Жака.

– Ах, ну да, – усмехнулась и сама Агата. – Как-то не подумала. Действительно, мне надо идти учиться водить автомобиль.

– И потом, – вдруг заговорил серьёзно Иудин, когда его команда уже отобрала мяч и большими силами пошла на ворота соперника, – когда я стану большим политиком и буду у всех на виду, когда у меня будет просторная квартира, меня будут приглашать на встречи к различным шишкам, в том числе со второй половинкой…

Нападающий под управлением Иудина вошёл в штрафную.

– Уж извини, но ты должна понять, что мне будет нужна совсем другая женщина.

Фигурка футболиста ударила ногой, и пятнистый снаряд влетел точно в сетку ворот Агаты.

– Постатней и помоложе.

Последние слова Иудин говорил с улыбкой, но было уже поздно.

– Дурак! – выкрикнула Агата и швырнула в Иудина игровым контроллером.

– Постой, – смеясь крикнул вслед убегающей на кухню Агате молодой человек, но та, разумеется, не послушалась.

Для Игоря Эдуардовича так и осталось неясным, обиделась ли Агата на то, что в будущем он хочет сменить её на другую красотку, когда добьётся жизненных успехов, или на то, что он забил ей гол.

Иудин был слишком молод – если не по годам, то по духу – для решения столь трудной задачи. Ему было двадцать три, и он был горячим романтиком и идеалистом с ребяческим задором, а не холодным интеллектуалом. Он относился к тому типу людей, которые лет до сорока продолжают верить в то, во что единожды поверили ещё в шестнадцать. И, к сожалению, когда доживают до солидного возраста, не отказываются от своих идей, отчего начинают выглядеть весьма комично.

Впрочем, пока в Иудине было всё складно и хорошо. Молодым человеком он был симпатичным, открытым, азартным. Придерживался левых социалистических взглядов и был уверен, что все люди братья и не должны терпеть несправедливость, будь то в социальном, политическом, религиозном или экономическом плане. Иудин не мог с определённостью сказать, что всё это значило и почему так должно быть, ибо, как уже было замечено, он не был интеллектуалом, зато Игорь Эдуардович прекрасно знал, как этого добиться. Он был лидером движения «Красный рассвет». Название своему движению он дал в честь одноимённого американского фильма, который поразил и возмутил его при первом просмотре до глубины души. В той ленте было всё: и грубая пропаганда, и низкопробное исполнение, и до невозможности фантастический (в смысле оторванности от реальности) сюжет. Иудин временами даже пересматривал ненавистный фильм в компании друзей за бутылкой пива, чтобы и посмеяться, и позлиться одновременно. Сюжет фильма строился на том, как злые русские коммунисты, выряженные в карикатурную военную одежду, больше похожую на наряд бездомных гестаповцев, на парашютах высаживаются возле средней школы в США. Зачем и как они сумели это провернуть – не совсем ясно. Но задача оккупантов, очевидно, была в том, чтобы отобрать у великих американцев их капиталистические достижения и свободы. Однако отважные школьники не капитулировали перед пьяными русскими солдатами и организовали партизанский отряд, чтобы дать по зубам красной гадине.

Иудин, разумеется, понимал, что это дешёвая агитка, что она смешна и неактуальна, что на неё не только не стоит обращать внимания, а можно даже удивляться, как лента ещё жива и не стёрта из всех источников как позор голливудского кинематографа. Но что-то его задело.

В школе, когда ему не раз приходилось вступать в драки из-за позорного намёка на его необычную фамилию, а иногда и бывать в них битым, он сумел сколотить небольшую банду. Эта банда организовалась как-то сама собой, когда Иудин прославился на всю школу своей незлобивостью, но в то же время безжалостностью по отношению к обидчикам. А сильные личности всегда притягивают к себе людей, особенно в школе, когда дети, ещё не умеющие контролировать свои инстинкты, невольно начинают сбиваться ради самосохранения в стайки. И вот с тех пор Иудин, поначалу сам того не замечая, начал руководить небольшой горсткой сверстников. Затем к группе начали присоединяться ребята постарше, и в конце концов Игорь решил, что пора придать своей шайке хоть сколько-нибудь организованный и структурированный вид.

Именно тогда, ещё в школе, зародилось движение «Красный рассвет». Сперва оно ничем примечательным не выделялось. Так, хулиганили, ездили в Москву и Санкт-Петербург на матчи футбольного клуба «Спартак». Кстати, Иудин стал поклонником этой команды не спонтанно и не за красивые цвета. Он, подобно князю Владимиру, выбирал лучшую и остановился на клубе, названном в честь предводителя римского восстания рабов, как на не имеющем никакой ведомственной принадлежности. Его шайка участвовала в драках между фанатами, где не раз отличалась наглостью, за что пацаны, как провинциалы, частенько и расплачивались. Но никакой политической подоплёки в их действиях тогда не было. Только позднее, учась в педагогическом институте, Иудин решил придать организации социалистическую окраску. Он вдруг посчитал, что именно таким путём ему следует воплощать в жизнь свои идеологические мечты. И «Красный рассвет» занялся политической деятельностью. Митинги, протесты, драки с полицией – всё это не обходилось без «Рассвета». Организация стала боевым крылом протестного движения в Рошинске. И тогда ей заинтересовались правоохранители и служба безопасности.

Иудина принялись вызывать на беседы, а иногда и допросы, связанные с правонарушениями членов его движения. Раза два он и сам сидел по пятнадцать суток под арестом за мелкое хулиганство. Но всё это он считал несерьёзным и видел в романтическом розовом свете, принимая происходящее как необходимую жертву ради достижения глобальных, общечеловеческих целей в победе над несправедливостью и неравенством.

Игорь Эдуардович был почти что красив. В его лице прослеживался образ, характерный скорее для западного типа. Глубоко посаженные живые и хитрые карие глаза над широкими, будто индейскими скулами. Небольшой нос с горбинкой, когда-то перебитый в драке. Чуть приоткрытый рот, дышавший с присвистом, словно у его владельца насморк. Губы скорее женские, чувственные, чуть неровные от постоянной усмешки, но чётко обрисованные. И бритая голова. На предплечье красовалась татуировка в виде звезды с перекрещивающимися серпом и молотом, когда-то сделанная по пьяному делу, но потом даже полюбившаяся Игорю.

Иудин сидел в комнате перед экраном телевизора, где только что закончился виртуальный футбольный матч, и подумывал, не выйти ли на балкон покурить, а затем отправиться на кухню и успокоить Агату, но тут в дверь позвонили.

Он поднялся и пошёл открывать. На пороге стоял его товарищ Женя Мороз, глуповатый и низкорослый молодой человек с прямыми чёрными волосами, длинным носом и короткими и жидкими офицерскими усами. Он был ровесник Иудина. С ним Игорь познакомился ещё в школе и с тех пор сдружился. Мороз почти боготворил своего друга и ходил за ним по пятам. Сложно было встретить Иудина на каком-нибудь мероприятии без его верной тени.

– Ты с Агатой? – опасливо поинтересовался Женя.

– А ты как думаешь? – спросил в ответ Иудин, впуская друга в прихожую.

– Думаю, что да.

– Правильно думаешь, – вздохнул Игорь.

– Поругались, что ли? – проявил проницательность Мороз, который, несмотря на невыдающиеся умственные способности, имел на удивление прекрасную интуицию и чувствовал настроение людей.

Иудин в ответ скривился и покачал ладонью, как самолёт качает крыльями.

– Эх, а я вот… принёс.

Мороз поднял пакет, который держал в руках, отчего там что-то весело звякнуло.

– Водка? Я не буду.

– Пиво, – обиженно пояснил Женя. – Может, и Агате тоже, чтоб смягчилась?

– Попробуй. А знаешь что, ступай-ка ты на кухню пока, покажись и предложи, а я потом подойду, – заговорщицки понизив голос, сказал Иудин и вернулся в комнату.

Мороз какое-то время потоптался в тёмной прихожей и, разувшись, двинулся на кухню.

Агата сидела за столом и ела апельсин, нетерпеливо отдирая дольки.

– Привет, – сказал Женя, присев напротив.

Агата ничего не ответила, а только брезгливо посмотрела на гостя. Мороз ей никогда не нравился.

Агата была красивой миниатюрной девушкой с густыми, но короткими рыжими, почти в цвет апельсина, волосами, зелёными глазами и детским, всё в веснушках, лицом. Впрочем, не только лицо у неё было ребячьим, но и характер тоже – каким-то по-детски пёстрым, жизнерадостным, иногда противоречивым и капризным, а подчас необыкновенно добрым и даже сердобольным. Агата, например, не могла пройти мимо бездомного кота, из-за чего всегда носила в сумке небольшой пакетик с кормом. А вот собак побаивалась и недолюбливала, ибо по своей простоте и наивности считала, что они только и делают, что круглый день бегают и убивают несчастных васек и барсиков. Хотя и псов она при случае подкармливала тоже. Наверное, именно благодаря такому своему характеру она и полюбила Иудина, считая его в глубине души эдаким бродячим котом, но очень гордым и благородным. И если она не будет о нём заботиться, про себя решила она, то тот обязательно пропадёт и замёрзнет где-нибудь под забором в лютую зиму.

– Пиво будешь? – неловко спросил Мороз, доставая из пакета бутылку.

Агата вновь презрительно посмотрела на гостя, но спросила:

– Какой сегодня повод?

– Игорь разве не сказал?

– У Игоря каждый день повод разный. Я не обязана знать обо всех его победах.

– Письмо же! Нас заметили, с нами считаются! – восторженно воскликнул Мороз.

– А-а, – только и протянула Агата, но добавила: – Давай. Конечно, с апельсином не комильфо, но с вами поведёшься…

Мороз суетливо передал бутылку девушке.

– А остальное положи в холодильник, – деловито приказала Агата, взглянув на часы, чтобы прикинуть, когда закончится эта пирушка, если они начнут прямо сейчас. Времени было семь часов вечера.

Мороз сложил бутылки в холодильник, оставив на столе лишь две – для себя и Иудина. Последний как раз вошёл в кухню, а вместе с ним появился запах табачного дыма.

– Ты окурок не на улицу выбросил? – не глядя на Иудина, спросила Агата.

– Нет, в банку, – рапортовал тот.

– Правильно. Соседи уже ругаются. Вчера меня выловила та, что под нами. На третьем живёт. Грозилась, что если не прекратим, будет звонить твоей хозяйке, чтобы выселила. Они с ней, кажется, подруги.

– Ерунда, – отмахнулся Иудин.

– У тебя всё ерунда.

– Ладно, ребят, давайте выпьем за наш успех, – торжественно произнёс Мороз, стоя уже с открытой бутылкой.

– Постой, я из кружки, – сказала Агата и полезла за пузатой пивной кружкой, когда-то, видимо еще в советские времена, украденной из пивной.

Когда все были готовы, на кухне раздался звон двух бутылок и одной кружки, наполненных пивом.

– Не знаю, – заговорил Иудин через какое-то время, когда общие фразы были произнесены, а вопросы заданы. – Я не считаю приглашение победой. Это мягко говоря. О серьёзном успехе говорить пока рано.

– Да что ты! – возразил Мороз, который до ужаса хотел попасть на Театральную улицу, дом 2. – Мы к этому долго шли.

Иудин отмахнулся.

– Но сходить, положим, надо, – озвучила своё взвешенное решение Агата.

– Сходить сходим, – заверил Иудин, делая глоток из бутылки. – Я только говорю, что это ничего не значит. Я не считаю это успехом.

– О чём они будут с вами говорить, как думаешь? – спросила Агата, которая, выпив половину кружки, стала мягче и опять увидела в своём Игоре благородного бродячего кота.

Иудин почесал небритую щёку.

– Не представляю, – ответил он.

– Но тон будет точно более дружелюбный, чем у следователя, – с улыбкой заметил Мороз.

– Это как сказать, – возразил Иудин. – Следователю от тебя всегда что-то нужно: признания или показания против кого-то. Да ещё прямо сейчас и прямо здесь. Он заигрывает с тобой, хочет изобразить, что он твой лучший друг и что его единственная мечта – спасти тебе жизнь. Чтобы ты сошёл с кривой дорожки и прочая чепуха. А для этого ты должен открыться ему, сознаться, повиниться, как на исповеди. Это только потом понимаешь, что тебя обманули и теперь ты и твои товарищи в его власти…

– Это как с Порфирием, – вставила Агата, у которой главным увлечением, кроме фотографии, которой она зарабатывала на жизнь, были книги. Она читала много и с упоением, правда, надо признаться, не всегда всё понимала. Чтение ею книги было сродни тому, как если бы она в одну минуту окинула взглядом огромную картину, поразилась бы ей, но ровным счётом не поняла, что на ней происходит, и не разглядела детали.

– Да, что-то в этом духе, – подтвердил Иудин, поводя в раздумье бутылкой по воздуху. Он стоял у окна и ораторствовал, словно на митинге. – Тут же, я подозреваю, мы будем на равных. То есть попытаются договориться. В любом случае это собрание с первого раза ничего не даст. Или же, если не будет согласия, пригрозят. Или же, напротив, начнут задабривать.

– А согласия не будет? – поинтересовалась Агата, хотя и знала ответ.

– Только не от меня, – криво улыбнулся Иудин.

– Не для того, Игорь, мы всё это затевали, верно? – повернувшись на табурете к своему лидеру, спросил Мороз.

– Да нет, – отмахнулся Иудин. – Тут просто надо понимать, что с этими товарищами у нас нет ничего общего. Что может ждать синица от крота? Над чем вместе они смогут работать? Так и здесь.

– И всё-таки сходить надо, – повторила Агата.

Иудин вздохнул.

– Будь уверена. Хотя бы для того, чтобы посмотреть, что будут говорить наши коллеги. Так сказать, товарищи по партии.

– Минусов придёт, – подмигнув, ехидно вставил Мороз.

– Вот. Откуда знаешь?

– Да все знают. Все гудят. Ждут прорывов, денег…

– Какая пошлость, – отрезал Иудин.

– А ты сухариков не принёс? – вдруг спросила Агата, обращаясь к Морозу.

Тот пожал плечами в ответ.

– Сходи, пожалуйста, – попросила она и, поднявшись, направилась в комнату, по дороге крича: – Я тебе сейчас денег дам, купи что-нибудь к пиву. Тут же недалеко…

– Я знаю, – вздохнул Женя, вопросительно и жалобно глядя на Иудина.

Тот кивнул и добавил тихо:

– Купи ещё бутылку вина Агате. И пива. Всё равно не хватит.

– Какое вино?

– Какое-нибудь итальянское. Красное сухое. Сам посмотри.

– Хорошо.

Когда Мороза выпроводили из квартиры, Агата тихо подошла к Иудину сзади, пока он стоял на балконе и курил, и обняла его за плечи.

– Игорь, а это правда, что сказал Женя о деньгах?

Иудин помедлил с ответом.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – ответил он. – Но нет.

Агата убрала руки.

– Я не хочу на тебя давить, – сказала девушка, садясь на подоконник и взяв сигарету у Иудина, – но, может быть, стоит подумать?

– Не стоит, – отрезал Иудин.

Агата затянулась сигаретой и отдала обратно.

– Ведь в этом нет ничего страшного.

– Это только так кажется.

– Но ты же сам говорил, что можно брать деньги хоть у чёрта, если они пойдут на благое дело.

Иудин облокотился на ограждение балкона и посмотрел вниз.

– Ты знаешь, Агата, тут другой случай.

– Но ведь это даст тебе некоторую финансовую независимость, – осторожно продолжала убеждать его она.

– Если, выбирая между позором и войной, вы выбираете позор, то получите и войну, и позор разом, – вольно процитировал Иудин известный афоризм.

Наступило короткое молчание.

– Ну разве не противно сидеть на шее у родителей? – тихо спросила Агата.

Иудин обернулся с улыбкой.

– Противно, – согласился он. – Ещё как противно, но такова жизнь. Сперва мне было противно от самого себя, когда я не поступил в Москве в авиационный институт… Впрочем, не особо и старался, не я туда хотел, меня направили… Потом – когда меня отчислили из нашего, педагогического. Тоже ох как было противно! Затем противно было, когда я не стал работать, а просто потихоньку принялся жить на деньги, что ежемесячно давал мне отец. Но что я могу поделать? Разве же я так устроил эту жизнь, в которой, будь ты хоть сто раз гением и работягой, всё равно поначалу станешь получать лишь жалкие крохи.

Впрочем, Иудин, рассуждая так, несколько лукавил. И Агата это знала, просто она хотела иного.

Начать следует с того, что Иудин имел кое-какие доходы от своей политической деятельности. Если изложить вкратце, то он иногда «продавал» членов своего движения для проведения того или иного политического мероприятия. Как для массовости, так и для физической защиты. Скажем, тому же Престольскому.

Что касалось денег отца, то Игорь Эдуардович был того мнения, что его содержание Иудину-старшему не доставляет особенных хлопот. Отец его жил и работал в Москве очень давно. Он был владелец фирмы, кажется, по производству или перекупке мебели из Польши. Конкретнее Игорь сказать не мог, так как родители развелись, ещё когда ему было тринадцать лет, и с тех пор он видел отца лишь дважды: когда поступал в авиационный институт и когда возвращался домой, провалив вступительные экзамены в оный. С тех пор Иудин-старший начал, что называется, подкармливать своего непутёвого отпрыска, хотя сам имел уже другую семью и даже двоих детей. Он завёл привычку переводить на счёт Игоря в банке ежемесячно определённую сумму. Считал ли он это своим долгом или же это было поползновение его души – неизвестно. Когда же мама Игоря умерла – с ней случилось несчастие, она сгорела в квартире, – отец повысил пособие. Но так, чтобы сыну хватало только на самое необходимое. Иудину-младшему с его характером и стремлениями этого было вполне достаточно. Квартира же, в которой сгорела его мать, когда он был на даче с друзьями, так и осталась непригодной для жизни. На ремонт денег не было, а продавать её Игорь не желал. Какое-то время он скитался по общежитиям, друзьям, пока наконец не решился связать свою жизнь с Агатой, которая, в общем-то, и оплачивала жильё. Но Иудин вовсе не поэтому с ней сошёлся – в нём было к этой девушке чувство, но какое-то странное и непонятное.

Отец, бывало, звонил Игорю. Интересовался, как дела, журил за отчисление из педагогического, но никакого особенного интереса к жизни своего сына не проявлял. Скорее это были лишь дежурные звонки, впрочем, очевидно, имеющие большую ценность для Иудина-старшего.

– То есть ты недоговороспособен? – поинтересовалась Агата, зная ответ.

– Не в этом дело.

– А если предложат работу?

– Тем более, – ответил Иудин.

Агата покачала головой и ушла с балкона.

– Ты пойми одну вещь, – страстно заговорил Игорь, когда они вдвоём вновь очутились на кухне, – не для этого всего я хочу делать своё дело. Не ради денег и должности. Достаточно будет отступить хоть на полшага сейчас, и всё. Уже ничего не поправить. Ничего абсолютно. Я хочу добиться полного демонтажа.

Агата смотрела на молодого человека и с каждым его словом вновь и вновь проникалась к нему сочувствием, ощущая, как он прав и как верно выражает общие мысли.

– Сейчас мы не умираем с голоду, верно? – шагая из угла в угол, продолжал Иудин.

– Это потому… – хотела вставить Агата, но Игорь её перебил:

– Потому или поэтому – не имеет значения. Изменится ситуация – тогда будем думать. Сейчас надо делать дело, и больше ничего. Использовать момент, если такой даётся. Когда его не будет, дело другое. Можно рассматривать варианты. Только этот, сегодняшний, не упустить, понимаешь? И не каждому выпадает такой шанс! Это тоже надо учитывать…

Раздался звонок, который оборвал монолог Иудина.

Агата улыбнулась.

– Ладно, ступай открывать. Ты ему про вино сказал?

– Конечно, – улыбнувшись в ответ, заверил Иудин.

– Открывай тогда.

Игорь поцеловал девушку в нежную щёку и пошёл открывать входную дверь.