Читать книгу Белоручка - Александр Субботин - Страница 6

Стояло ясное и прохладное утро сентября. Капризов и Меркулов быстро шагали по узкому переулку, чтобы поспеть на собрание чуть раньше остальных и всё подготовить.

Осеннее утро самое прекрасное утро из всех возможных – оно чистое, прозрачное и свежее. Из воздуха как по волшебству вдруг разом исчезают пыль, назойливые насекомые, удушающий летний зной и запах разложения. Всё становится тихо, понятно и светло. Кругом лишь хрустальный воздух, жёлтые пятна листвы и светло-голубое небо, оттеняемое бледным свечением солнца.

– Ты всё подготовил? – спросил Капризов Меркулова, когда они вышли из узкого переулка на большую и уже многолюдную к этому времени улицу.

Меркулов поёжился в своём широком и от этого казавшемся ему холодным пиджаке и приподнял увесистую картонную папку с тесёмками, которую держал под мышкой.

– Это очень важно, – пояснил Капризов, который за несколько недель работы с Меркуловым как-то незаметно начал обращаться к нему на «ты», хотя обычно подобных вольностей себе не позволял. Да и сложно было обращаться к этому немного нескладному, но по виду очень пронырливому пареньку на «вы».

– Я понимаю, – заверил Меркулов и, чуть прищурившись, спросил: – А вопрос можно задать?

Капризов кивнул.

– А о чём будет там разговор?

– Ты же готовил материалы, – ответил Капризов.

– Готовил, – согласился Меркулов.

– Так чего спрашиваешь?

– Мне кажется, что не всё так просто.

Капризов усмехнулся.

– Что ж, правильно кажется. Но о чём бы ни шёл разговор, как ты понимаешь, об этом никто не должен знать, кроме тех, кто будет там присутствовать.

– Я понимаю, – ответил Меркулов, состроив важное лицо, и добавил: – Это я понимаю, но с чего вы так во мне уверены?

– Уверен в тебе? С чего ты взял?.. Давай перейдём на другую сторону, – Капризов указал на противоположный тротуар, – тут солнце в глаза бьёт.

Действительно, солнце висело ещё низко, и широкая улица была наполнена косыми тенями и блеском. Чиновники перешли через дорогу, по пути обогнув огромную мутную лужу.

– Ну, если вы мне доверяете готовить материалы… – предположил Меркулов.

– Чепуха, – отмахнулся Капризов. – В моём деле никому доверять нельзя. Тут нет друзей. И я тебе, как и ты мне, вовсе не друг. Скажу даже больше: не коллеги. Так, встретились и разошлись. И знай на будущее: затевая какое-нибудь крупное дело, всегда рассчитывай только на себя. А если приходится на кого-то полагаться – к сожалению, это часто теперь случается, – то сразу исходи из того, какие потери, в том числе материальные, и какой урон, в том числе моральный, ты понесёшь, если тебя сдадут, предадут, обманут и всё прочее.

– Но вы так и не сказали, почему я?

– Тебе это так важно и интересно?

– Конечно! – взволнованно воскликнул Меркулов и рассудительно добавил: – Хочется знать свои сильные стороны на будущее.

Капризов посмотрел на подчинённого и вновь усмехнулся.

– У тебя нет сильных сторон. А причина, по которой ты сейчас идёшь рядом, скоро исчезнет – это твоя молодость. Ты просто подошёл лучше остальных. У меня есть теория… Слушай, что-то долго идём, по карте ведь было ближе.

– Сейчас вон у того бирюзового дома свернём, и мы на месте.

– Хорошо. Я считаю, что самые верные, самые порядочные по отношению к тебе люди… Как известно, если хочешь себе хорошую жену, то воспитай её сам.

– Никогда не слышал, – ответил Меркулов.

– Да я и сам не слышал, – признался Капризов. – Так, где-то вроде прочитал, попадалось. Словом, ты молод, глуп – не обижайся, не в смысле ума, а в смысле опыта, – ещё имеешь некоторые идеалистические представления, если не совсем подлец. И я для тебя – первый начальник – как первый молодой человек для девушки, понимаешь? Поэтому ты мне будешь верен больше, чем другие.

– И это всё? – слегка расстроился Меркулов.

– Почти. У тебя ведь ещё больная мама?

Меркулов неприятно удивился, и некоторое время они прошли молча.

– Откуда вы знаете? – серьёзно спросил он после паузы.

Капризов указал на папку, которую нёс Меркулов.

– Ты же собирал документы. Наверное, должен был и сам догадаться, что я стараюсь узнать всех вокруг как можно лучше.

– Вы ко мне шпионов приставляли? – в голосе Меркулова послышалось негодование. Стерпеть покровительственный тон по отношению к себе в пределах службы он ещё мог, но вот что касалось его личного пространства, залезать туда посторонним он считал низостью.

Капризов внимательно посмотрел на него, а затем, хлопнув по плечу, сказал:

– Да нет. Не сердись. Я совершенно случайно узнал.

Но Меркулов продолжал смотреть на своего начальника хмуро и серьёзно.

– В самом деле, Павел Николаевич, я не вру. Узнал совершенно случайно.

– И что с того? Что это теперь значит? – продолжал возмущаться Меркулов.

– Да ничего! – Капризов попытался усмехнуться. – Я хотел, если честно, завтра об этом обстоятельно поговорить. Не так, как там, – он указал на папку Меркулова. – Просто помочь, если что-то необходимо.

– Ничего не надо, – мрачно ответил Меркулов.

– Да будет тебе дуться. Ладно, подумай, а завтра обсудим.

Оставшийся путь двое чиновников прошли молча, пока не добрались до небольшого, недавно отреставрированного здания XIX века, что стояло напротив городского театра.

Этот дом в самом начале своей жизни принадлежал купцу, который, собственно, его и построил, но имя которого, к сожалению, в анналах не сохранилось, а позже чего в нём только не было. Сперва склад, затем различные конторы и организации. Впоследствии, как бы в противовес театру напротив, дом был перестроен, и в нём организовали Культурный клуб молодого пролетариата. Задумка была в том, чтобы те, кто не имел особенной тяги к классическому лицедейству, а желал развлечений попроще, посещали это заведение и таким образом тоже прикасались к прекрасному. Там организовывали танцы, проводили незатейливые научные лекции, такие как «Проблемы создания вечного двигателя и его применение в сельском хозяйстве», а ещё в буфете иногда продавалось пиво. Клуб пользовался довольно большой популярностью почти до самого своего закрытия, причиной чему стало исчезновение страны, в которой так славился и ценился тот самый пролетариат, и рабочего класса как такового – все вдруг стали господами.

Однако закрытым дом простоял недолго, и вскоре в нём вновь начались танцы и лекции, но уже совсем иного толка. К пиву добавился более широкий ассортимент продукции, состоящей в основном из крепких алкогольных напитков, да и не только напитков. Словом, Дом пролетариата (так его по-прежнему называли в простонародье) превратился в злачное место, и по городу о нём поползли недобрые слухи. Говорили, будто бы там продают наркотики, читают лекции представители всевозможных псевдорелигиозных сект с целью охмурения населения, а также выступают с концертами весьма неблагонадёжные музыкальные коллективы, пропагандирующие разврат, сатанизм, алкоголизм и ещё бог весть что. Таким образом, этот дом, который раньше славился патриархальностью и целомудрием, просуществовал в роли вертепа и рассадника разврата почти двенадцать лет.

Но затем как-то всё само собой исчезло. Первыми перестали посещать Дом пролетариата с лекциями сектанты. Скорее всего, этому поспособствовали законы, принимавшиеся тогда в стране, и традиционные религиозные организации, всеми силами старающиеся защитить свою паству от деструктивного воздействия всяческих самопровозглашённых духовных учителей и пророков. Затем в доме перестали распространять наркотики. Этому содействовали уже силовые структуры, проводившие еженедельные рейды и облавы с собаками, натасканными на поиск запрещённых веществ. Ну а последними растворились сомнительные музыкальные исполнители. Кстати, растворились они не только в Рошинске (хотя тут понятно почему: какой интерес устраивать концерты без наркотиков?), но и по всей стране. Очевидно, у народа изменились музыкальные вкусы. Оставшись без источников дохода и не будучи в силах содержать недвижимость, тогдашний владелец дома был сильно опечален и передал свою собственность в дар городу. Хотя знающие люди поговаривали, что не по доброй воле и не в дар, а её просто забрали за долги, но кто теперь вспомнит?

Губернская администрация, оказавшись вдруг владельцем Дома пролетариата, пришла в замешательство и долгое время не знала, как использовать этот актив. Сперва там проходили небольшие концерты для служащих, поводом для которых был или День города, или День работника жилищно-коммунального хозяйства, или другой знаменательный день, и главным гвоздём программы там являлись вокальные номера «для тех, кому за». Но вскоре к служащим губернской администрации примкнули работники государственных предприятий, школ, больниц и прочих учреждений, у которых не было своих зданий, но которым тоже хотелось провести культмассовое мероприятие. Особенно в знаменательные дни. Здесь выступали гастролирующие артисты средней руки, устраивали свои выставки филателисты и проводили конкурсы любители кошек и прочей домашней живности. Таким образом, Дом пролетариата вновь стал патриархальным культурным центром. Правда, в этот раз дому решили не давать никакого названия, а просто оставили адрес: Театральная, д. 2. В свободное же от концертов и других увеселительных мероприятий (вроде балов местного кадетского училища) время Дом пролетариата простаивал в бездействии, и лишь иногда в нём проводились выездные совещания, для чего здесь был приспособлен один из залов, отремонтированный, как и всё в этом здании, после предыдущего хозяина.

Зал для совещаний, в которым господином Капризовым и была назначена встреча с необходимыми ему людьми, представлял собой довольно уютную комнату с тремя большими окнами, красным синтетическим ковром, прямоугольным столом и экраном для проектора на стене. К залу примыкал небольшой кабинет для организаторов встречи, где они могли подготовиться к мероприятию, для чего там имелась разнообразная оргтехника, шкафы, всякая мелочь вроде прозрачных пластмассовых подставок под имена и сам проектор, который надёжно прятали после каждой презентации.

Когда господин Капризов с Меркуловым вошли в Дом пролетариата, никого из приглашённых ещё не было. До начала оставалось тридцать минут, и этого времени хватило ровно на то, чтобы всё окончательно организовать.

Меркулов расставил на столе таблички с именами, согласно им разложил папки, принёс воду, и всё сделал, надо отметить, очень ловко и быстро.

Господин Капризов же налил себе чая и уселся в кабинете. Ему вдруг стало страшно, его начали одолевать сомнения. Он понимал, что именно теперь, в этот день и в этот час, он начинает свой путь, который или приведёт его к триумфу, или же поставит крест не только на карьере, но и на всей его жизни. В голове у него даже проскользнула предательская мысль, что, может быть, следует всё отменить или хотя бы перенести самое главное на потом, а теперь только присмотреться, познакомиться с обстановкой. Ведь люди, которые придут этим утром на встречу с ним, ох как ненадёжны. Сволочь, одним словом, а не люди. И им он должен довериться. С другой стороны, кому же, как не им, в таком деле и довериться? Только им, только на них вся надежда и только на них можно опереться.

«Главное, держать себя строго и спокойно, – думал Дмитрий Кириллович. – Они тогда признают. И появиться надо как-нибудь эффектно. Они это любят. Да. Непременно эффектно. Чтобы как-нибудь так: я выхожу из двери, а они уже все сидят и ждут меня. Трепещут. Надеются. Но, чёрт возьми, как я могу это сделать? То ли дело если бы написать да разложить им листы, а самому сидеть и смотреть. Впрочем, ладно. Теперь уже ничего не воротишь!»

Тут взгляд господина Капризова упал на объёмный портфель, который он принёс с собой и который лежал рядом на стуле.

«Не воротишь, – повторил он про себя. – Да и зачем воротить? Ради этого всё и затевалось, ради сегодняшнего дня я терпел. А сейчас осталась лишь малость. И как странно: и мало осталось, и много одновременно. Малость – выйти и начать, но так много предстоит сделать, если всё выйдет хорошо. И много, и мало… Кажется, я слишком много думаю. Это нехорошо. Перегорю сейчас и выйду совсем варёный. Мне будет всё равно, разумеется, но они почувствуют. Эта сволочь хоть и сволочь, но всё чувствует… И не надо её сволочью-то называть! Уверю себя, что они такие, да и оброню прямо перед ними это слово… Впрочем, это даже хорошо, если оброню. Даже, может быть, надо им об этом сказать, чтоб знали, что я понимаю, кто они такие. И что они вот у меня где будут!»

Капризов сжал свою белую чистую руку в кулак.

«Хотя где они у меня будут?! – с досадой прервал он сам себя. – О чём это я думаю-то? Какая глупость! Эх, пропадай всё зазря!.. Впрочем, стоп, стоп! Надо прекратить об этом думать. Надо не думать вообще. Надо, если я уже и остановиться не могу, подумать о чём-нибудь другом. Скажем, о Москве, о доме. Или же… Ох, но что же я всё думаю-то? Чаю, чаю горячего надо попить и успокоиться… А где Меркулов? Наверное, курить побежал. А время уже без пятнадцати… А если они не придут?! Возьмут да и плюнут? Вот позор будет! Да нет, нет же. Забыл! Они же просили ещё кому-то прислать приглашения. Списки дополнительные подавали. Наоборот, больше будет. Хорошо, что они попросили приглашения прислать, а то бы не пустил бы. Без папочки-то! Хе-хе-хе! На всех папочка своя есть. Да, на всех!»

Господин Капризов отхлебнул горячего чая, и ему стало как будто легче. Он поднялся и подошёл к окну. Тут он увидел первого приглашённого. Это был Минусов. Он спешил, быстро перебирая ногами, одна из которых была чуть короче другой, отчего было видно, как он хромает.

Господин Капризов, разумеется, знал Минусова в лицо, ибо в деле имелась его фотография, но никогда не видел его, что называется, вживую. И теперь, тайком наблюдая за этим ковыляющим пыльным субъектом, поймал себя на мысли, что в самом деле всё это сволочь и есть. Что эти люди определённо являются жалкими и ни на что стоящее не способны. И что он среди них просто-таки обязан быть главным, а они – беспрекословно ему подчиняться. Но только эта мысль пролетела в голове советника, как он тут же поспешил одёрнуть себя. Нельзя, нельзя, говорил он себе, расслабляться. И в первую очередь вот с такими, с виду никчёмными, людьми. Они и есть главная опасность, главная угроза всему делу.

Минусов между тем уже распахнул высокую новодельную дубовую дверь и проник внутрь Дома пролетариата. Через некоторое время господин Капризов услышал, как он, пыхтя, вошёл в зал для совещаний и принялся гнусавить, о чём-то расспрашивая уже вернувшегося с перекура Меркулова.

Господин Капризов продолжал ждать, когда соберутся все остальные. В этом ожидании он даже как-то успокоился, ему стало легче дышать, и лишние мысли сами по себе выветрились из головы. Он увидел Минусова, и наблюдение за ним добавило господину Капризову уверенности и даже смелости перед встречей.

– Дмитрий Кириллович, пора, – войдя в кабинет, тихо сказал Меркулов.

Советник очнулся. Он находился словно в забытьи и даже не заметил, как пролетело время. Взглянув на часы, он с удивлением увидел, что уже четверть одиннадцатого и что в самом деле пора начинать.

– Все собрались? – спросил он.

– Да, – ответил Меркулов, хотя Капризов сам слышал гомон множества голосов за дверью.

– Протокол встречи не веди, – предупредил Капризов.

– Само собой.

– Я сейчас выйду, только чаю заварю. Три минуты.

Меркулов ушёл.

Заварив в чашке чай и взяв свой пухлый портфель, господин Капризов вышел из своего укрытия. Зал был полон. Здесь собрались все, кто был приглашён. Были и Швед, и Престольский, и бунтарь Бабкин, а рядом с ним – жена Минусова Анфиса. Она, очевидно, пришла отдельно от мужа. Поигрывал своей папкой Иудин, лидер «Красного рассвета», а рядом с ним сидела отдельно приглашённая Агата, у которой папка была тонкой, а в ней лежал лишь один листок. Мороза Иудин решил не брать. Поодаль от всех, за столом сидел писатель Иван Афанасьевич Стуликов, мужчина среднего возраста с чересчур благонравным лицом и карими глазами. Была экологическая активистка Дарья Канадская – женщина лет сорока, мужеподобная, с грубым голосом и короткой щетинистой стрижкой. Поговаривали, что у неё имеются двое детей и муж, который за ними присматривает в то время, когда Канадская защищает природу. Ближе всех к Капризову сидел абсолютно лысый господин в очках в золотой оправе. Это был директор Института исследований политических процессов и тенденций Константин Константинович Крагин, рассудительный и утончённый мужчина пятидесяти семи лет, с тонким носом, голубыми глазами и перстнем на среднем пальце. Он выделялся среди прочих не только своей лысой головой, но и весьма респектабельным видом, поскольку явился в дорогом тёмно-бордовом костюме в тонкую красную полоску.

Когда господин Капризов появился перед публикой, гул голосов и не думал смолкать. Только кое-кто искоса посмотрел в его сторону, но не более того. Господин Капризов привык к такому приёму и, поставив чашку с чаем на стол, внимательно осмотрел собравшихся. Затем он с глухим, но смачным шлепком бросил на стол портфель, и тут все сразу обернулись к нему и замолкли. Начало получилось эффектным, решил господин Капризов.

– Дамы и господа! Или товарищи! Как вам будет угодно, – начал он чуть ломким и негромким голосом. – Прежде всего хочу представиться: меня зовут Дмитрий Кириллович Капризов. Я являюсь советником нашего губернатора по работе с общественными проектами и прибыл из Москвы с некоторым поручением. Но об этом чуть позже, если вообще есть смысл об этом говорить.

Публика смотрела на Капризова очень внимательно, оценивая и изучая его.

– Цель нашего сегодняшнего собрания довольно проста и не требует каких-либо особенных предисловий. Я, разумеется, понимаю, что, направляясь сюда, большинство из вас, а может быть, и все вы думали, что вот появился новый начальник и он собирает вас всех, чтобы организовать знакомство, присмотреться, вести долгие и утомительные переговоры… Сразу хочу заверить: такие мысли следует отбросить, ничего подобного я предлагать вам не собираюсь. Время дорого, дамы и господа. А особенно сейчас. Кроме всего прочего, я с вами в некотором смысле уже знаком. Перед вами лежат зелёные папки. Надеюсь, что вы выполнили просьбу моего секретаря Павла Николаевича и не заглядывали в них до этой минуты. Очень бы хотелось на это рассчитывать, несмотря на то что публика, собравшаяся здесь, скажем прямо, весьма своеобразная. Под своеобразием я не подразумеваю ничего плохого. Наоборот, вы именно та публика, которая мне сейчас ох как нужна. Итак… – тут Капризов развёл руки в сторону, как артист на сцене, и даже подивился тому, как складно у него выходит говорить и как он себя держит перед собранием незнакомых ему людей. – Эти папки посвящены каждому из вас. То есть перед каждым из вас лежит папка про вас.

Тут господин Капризов сообразил, что его слова прозвучали как каламбур, запнулся и про себя выругался.

– Словом, – вновь заговорил он, – теперь вы можете их открыть и посмотреть. Я дам вам несколько минут для ознакомления, а затем продолжим.

Сказав это, господин Капризов сел в кресло и начал потихоньку пить чай из стакана в мельхиоровом подстаканнике, стараясь не глядеть на собравшихся, которые поспешно принялись открывать свои папки.

– Что это ещё такое?! – первым порвался Минусов. Он вскочил с места, держа в руках первый лист из своей папки и неистово потрясая им в воздухе. – Что это за мерзкие провокации?! Я так и знал! У-у-у! Нет, я, конечно, думал, что выйдет нечто подобное. Но чтобы до такого… Позвольте, гражданин хороший… Как вас там… Дмитрий Кириллович, кажется? Что это такое, я хочу вас спросить? Вы пригласили нас для того, чтобы издеваться? Плюнуть нам в лицо?! Я подам на вас в суд! И вы будете уволены. А если наши суды не захотят торжества справедливости, я и до Страсбурга дойду…

Господин Капризов медленно отхлебнул чай и поставил стакан на место.

– Кто-нибудь хочет ещё что-то сказать? – спокойно спросил он.

– Это ложь! – продолжал кричать Минусов. – Это грязная, мерзкая, низкая ложь!!! Я ухожу! Встретимся в суде!

Минусов демонстративно отбросил лист и принялся делать вид, что собирается. По залу начал растекаться недовольный гомон. Сидящая рядом с Бабкиным Анфиса тихо шепнула ему:

– Знала бы я, чем нас тут хотят угостить, я бы не пошла. А у тебя что?

Бабкин недовольно фыркнул.

– А я как будто жёлтый листок читаю, – продолжала Яцко. – Конечно, ничего особенного. Об этом кто только не писал, но у этих мерзавцев наверняка есть что-то ещё про запас. Хотя и этого, судя по лицам, достаточно вполне. Зато теперь есть что самой написать. «Власти в бессилии идут на шантаж» – как тебе такой заголовок? И всё это в ироничной форме изложить. Хорошо?

Но Бабкин не ответил. Он был слишком занят своей зелёной папкой. Снисходительно глянув на него, Яцко печально вздохнула.

– Михал Михалыч, – негромко, даже как бы испугавшись своего голоса, крикнул Капризов вдогонку Минусову, – а я бы на вашем месте не решился идти с этим в суд. Это лишнее и не принесёт никому пользы… Итак, кто-то хочет ещё что-то добавить? Я говорил, что терять время сейчас крайне необдуманно, поэтому прошу: если кто ещё хочет сказать – говорите сразу.

– Ну, я, например, ничего нового отсюда не узнал, – усмехнулся Иудин, почёсывая бровь и отталкивая от себя папку. – Если вы хотели меня чем-то удивить или напугать, то у вас это не вышло. Даже третьим пунктом не испугали, который, между прочим, только отчасти является правдой.

– Дмитрий Кириллович, в самом деле, – обратился Крагин, вальяжно откинув назад голову и быстро заморгав испуганными глазами, – потрудитесь объяснить, что это значит? Ведь приведённые факты не только не соответствуют действительности, а, кажется, являются плодом больного воображения. Да и зачем это всё?

Советник взял паузу и осмотрел сидящих. Одни из них продолжали перебирать листы в папках, другие внимательно смотрели на него, некоторые даже с ненавистью, но их всех объединяло одно чувство – возмущение.

– Сейчас я вам всё объясню, – сказал наконец Капризов, дождавшись некоторого успокоения в зале. – Только не надо истерик. От этого я сам нервничаю и могу сбиться.

В это время Минусов, которого эта фраза застала уже в дверях, обернулся и, сложив на груди руки, сделал вид, что, несмотря на нанесённое ему оскорбление, готов ещё слушать, если сейчас последует пронзительное покаяние. Но покаяния не последовало.

– Дамы и господа, – приподнявшись и опершись руками на стол, заговорил Капризов, стараясь никого не обделить свои взглядом, – в первую очередь хочу заверить, что этими документами я не преследовал цели кого-либо обидеть, а поступил так лишь, как я уже неоднократно заявлял, из экономии времени. Вполне возможно, мне следовало бы встретиться с каждым из вас отдельно и обсудить имеющиеся вопросы наедине. Но я решил иначе. И кажется, не ошибся. Ведь насколько лучше и, так сказать, честнее собраться нам всем вместе и откровенно поговорить, глядя друг другу прямо в глаза. Итак, я хочу сделать вам, дамы и господа, несколько предложений…

Иудин усмехнулся.

– Вы что-то хотите добавить, Игорь Эдуардович? – неожиданно оборвав свою речь, обратился к нему Капризов.

Он нарочно заучил все имена и отчества гостей, с тем чтобы произвести дополнительный эффект, обращаясь к ним лично, а заодно завладеть их расположением. В самом деле, Иудина это на секунду смутило, но затем, вновь собравшись, он с фальшивым безразличием ответил:

– Ничего особенного, можете продолжать. Я только подумал, что если таким образом вы хотите склонить нас к чему-то… По крайней мере, со мной такой номер не пройдёт, только зря стараетесь.

– Игорь, – взволновался Престольский, который давно ёрзал на стуле, – помолчи, пожалуйста. Дай договорить человеку.

Иудин только развёл руками.

– О, нет-нет, Игорь Эдуардович, – заговорил опять Капризов, – я вовсе бы не хотел, чтобы вы так обо мне подумали. Признаюсь, дамы и господа, – обратился он уже ко всей публике, – даже немного обидно. Я желаю, чтобы моя задача состояла лишь в том, чтобы быть с вами здесь и сейчас как можно более откровенным. И, согласитесь, глупо было бы с моей стороны не предпринять ряд мер, которые в случае неудачного завершения нашего откровенного разговора защитили бы меня в будущем. Эти зелёные папки, что лежат перед вами, скорее не штурмовое оружие, а оборонительное. И призвано оно защищать меня самого от вас, как бы это парадоксально ни звучало, а вовсе не для того, чтобы я этой информацией вас к чему-либо принуждал… Итак, перейду к своим предложениям. Как вы уже поняли из моего представления, я явлюсь советником по работе с общественными проектами при губернаторе. И – внимательно слушайте, дамы и господа, сейчас случится первое откровение – в мои обязанности входит вести с вами работу. Вы – я это знаю, да и местные власти тоже – компания весьма сомнительная. Но опять-таки прошу на меня не обижаться. Вы, откровенно говоря, местная камарилья, состоящая сплошь из негодяев…

На этих словах господину Капризову пришлось прервать свою речь, ибо приглашённые принялись с гневными криками вскакивать со своих мест, загромыхали падающие стулья, посыпались листки из папок, а перед Шведом из опрокинутого стакана Престольского пролилась вода… В общем, начался хаос. Стоящий у дверей Минусов вновь подскочил к столу и, как бы обхаживая негодующих, принялся повторять:

– Я же говорил! Он мерзавец! Настоящий мерзавец! К нам подослали провокатора! Не слушайте его! Провокатор! Вы понимаете, что он нам сейчас сказал?! Мерзавец! Мелкая дрянь!

Пока все были заняты своими оскорблёнными, а потому раздражёнными чувствами, Меркулов, тихо подкравшись к двери, запер её на ключ, а затем вернулся и сел на прежнее место в ряду стульев, стоящих вдоль стены.

Господин Капризов остался удовлетворённым тем впечатлением, которое произвёл на гостей.

– Неслыханная дерзость, – пафосно вещал писатель Стуликов, обращаясь то к одному своему соседу, то к другому. – Я бывал в разных учреждениях, общался со множеством людей, в том числе и со служащими в тюрьмах. Но даже там, в месте мрачном, где сидят люди доброй воли, куда ссылают, может быть, лучших представителей нашего общества, со мной так не обходились. Даже там понимали, что писатель – это человек тонкий и неуравновешенный. Осознавали, что я могу, если довести, и чем-нибудь тяжёлым грохнуть. Но тут, казалось бы, в мире цивилизации, где человек человеку должен быть братом…

Но писателя Стуликова никто не слушал, все были поглощены собственными эмоциями, не имеющими определённого характера, но в то же время заставляющими, кажется, катиться куда-то без раздумий и без оглядки.

– Вы – мерзавец! – тыча дрожащим пальцем в Капризова, уже визжал Минусов. Его трясло от злости, и капли пота показались на его рыхлом морщинистом лбу. – Слышите, господин хороший? Вы – мерзавец! Я говорю вам это не боясь, в лицо! Можете подавать на меня в суд, но и там я буду стоять с высоко поднятой головой!

– Хамство, видимо, нынче в чести у современной власти, – громко рассуждала Агата. Иудин смотрел на неё, и ему хотелось её остановить, ибо, по его мнению, женщины не должны были вмешиваться в споры и склоки, но он и сам вдруг поддался всеобщему возбуждению и только поддакивал, и любовался ею. – До чего же может опуститься человек, наделённый хоть сколько-нибудь начальствующими полномочиями. И с этими людьми, нам говорят, надо работать? Это отвратительно, товарищи!

Единственными, кто сохранял молчание в этой компании, были Швед, которому вся эта ситуация казалась почти потешной, и эколог Канадская. Женщина сидела мрачная и сосредоточенная. Она словно что-то знала и чего-то ждала.

– Ладно, ладно! Господа! Давайте успокоимся, – заверещал вдруг Престольский. Он, как опытный переговорщик и прозорливый плут, очень хотел узнать, чем всё кончится и к чему придёт вся эта встреча. – В самом деле, Михаил Михайлович, ну что же вы нагнетаете?!

– Я нагнетаю?! – гудел Минусов. – А не вас ли только что обозвали почти что скотиной? Вам приятно?!

– Михаил Михайлович, уйти мы всегда успеем. Но ведь так и не стало ясно, для чего мы сюда были приглашены!

– Для унижения!!! – кричал Минусов, как уколотый петух. – Надо уходить из этого позорного, осквернённого места! Каждая минута, проведённая здесь, оставляет грязный отпечаток на нашей… вашей, господа, совести и душе!

Высказав эту мысль, Минусов снова ринулся к двери. Он дёрнул за блестящие латунные ручки, но дверь не поддалась. Он дёрнул ещё раз и ещё, но двойная дверь только лишь прогнулась под его усилиями, но не уступила.

– Нас заперли! – провозгласил Минусов так, как будто это была его невероятная победа. – Видите, до чего может довести лишь маленькая уступка таким господам хорошим?!

Надо признать, с этой публикой, с этой оппозиционной, мятежной, неспокойной публикой до того момента не позволял себе так обращаться даже губернатор. И причина была в том, что раньше эту публику властные чины недолюбливали и побаивались. Но побаивались не за то, что она имела силу и вес. И вовсе не за то, что она могла выплеснуть потаённую правду или же дать сдачи, коли подвергнется коварной атаке. Отнюдь. Её побаивались, как боятся и не любят старую сварливую соседку в многоквартирном доме, с которой лишний раз не хочется встречаться ни в подъезде, ни во дворе. Ну а коли уж случилось неприятное свидание, то предпочитают молчаливо слушать и покорно кивать в ответ на самые бредовые и озлобленные мысли, ею извергаемые. Всё равно эту безумную старуху не переубедить, а если же поставить хоть одну только, даже самую маленькую запятую, то весь день будет испорчен изжогой и головной болью.

Подобный закон действовал и тут. С этим легковозбудимым обществом старались вступать в контакт только при крайней необходимости, и не дай бог перечить ему открыто! При любом самом ничтожном возражении эти люди впадали в истерику. Крики, стоны, обращения в разные инстанции, истеричные статьи с передёргиванием фактов, жалостливые интервью с жертвами, информационные ураганы в интернете, надуманные дискуссии на радио и телевидении, локальные забастовки и мелкие козни – это всё обрушивалось на обидчика, как град с грозового неба. Разумеется, никакого особого вреда принести это ему не могло. Да и сами уязвлённые через месяц-другой забывали о причинах своего возмущения, принимаясь за свою каждодневную протестную и оппозиционную деятельность. Однако шуму было много.

Особенно было неприятно, когда этот шум доходил до Москвы. В центре люди не всегда понимали контекста событий, происходящих в провинции, и могли, не разобравшись, ударить кого-то дубинкой по голове. А это неприятно и, что хуже, несправедливо. Да, пусть дубинка и резиновая, да, пусть потом и погладят, между делом шепнув: «Ну, ты же понимаешь, тут такое дело, нужна была реакция». Но так или иначе, а никому лишний раз с этой крикливой, сварливой, желчной и обидчивой публикой, которая, как баба на базаре, торгующая гнилой картошкой, взяла за правило чуть что винить в своей ущербности весь мир, связываться не хотелось. Даже при том обстоятельстве, что поддержки среди простого народа это трухлявое сообщество не снискало, а подчас и вызывало отторжение.

…Шум прекратился совершенно неожиданно и в результате действий персонажа, от которого этого меньше всего ждали.

Швед, который до сих пор сидел тихо, лишь наблюдая за начавшимся бедламом, взял в руку опрокинутый стакан Престольского, поднялся и со всего маху ударил им об пол. Короткий, но пронзительный звон разнёсся по залу, и все разом замерли.

– В самом деле, – обратился Швед к наступившей тишине, – давайте дослушаем, что нам хочет сказать господин Капризов. Если нужно, – обратился он уже к Минусову, который так и стоял у двери, – я сам лично для вас сломаю дверь, и мы все выйдем. Но мне хотелось бы верить, что, как говорил господин Капризов, мы здесь не теряем время, а собрались для чего-то важного.

Произнесённые слова возымели на аудиторию должный эффект, и всё молча расселись по своим местам. Господин Капризов ещё подержал театральную паузу, чтобы окончательно завладеть вниманием публики, и наконец поднялся над столом.

– Если меня больше не будут перебивать, – заговорил он, – я бы хотел продолжить и донести до вас ту мысль, ради которой я и просил вас собраться здесь. Итак, как я сказал ранее, у меня было поручение – впрочем, его и сейчас никто не отменял – провести с вами работу. И не только с вами, а, так сказать, с разными политическими силами Рошинска, а также курировать другие общественные проекты. Вы же являетесь, на мой взгляд, лишь частью, но самой передовой и самой яркой частью, политической и околополитической губернской среды. Кстати, хочу отдельно поблагодарить тех, кто составлял дополнительные списки с целью рассылки специальных приглашений. Насколько я понял из представленной мне информации, – тут Капризов деловито нацепил на нос очки и посмотрел на лист, лежащий перед ним, будто с чем-то сверяясь, – ваши фигуры в городе имеют не только самый большой политический вес, но и, что важно, человеческий ресурс. Кроме того, вы, дамы и господа – хочу подчеркнуть, именно вы, – вызвали определённое беспокойство как в команде губернатора, так и в Москве. В Москве, разумеется, беспокойство родилось со слов Сенчука, но, выслушав его опасения и доводы, их нашли обоснованными. В результате чего сюда прибыл я. Но что я хочу отметить: я не намереваюсь каким-либо образом охлаждать ваш пыл, пытаться урезонить, умаслить и уж тем более запугать или строить вам козни. И не надо искать подвоха в моих словах, ибо я положил быть с вами честным. Потому как от моей честности будет зависеть успех того предприятия, которое я решил организовать.

Капризов сделал паузу, обведя взглядом присутствующих, и продолжил:

– Вы ведёте свою политическую борьбу за власть уже давно. И не только с нынешним, но и с прошлым губернатором. Будем говорить откровенно: честным путём, то есть через выборы, вам власти не видать как своих ушей. Это, я думаю, вы и сами понимаете. Кроме того, в народе бытует мнение, что вы довольно маргинальная часть общества и что иметь с вами дело не следует. Но вы настойчиво продолжаете биться в закрытую дверь в надежде, что рано или поздно вам отопрут, а может быть, если повезёт, вы даже сможете сорвать двери и занять некоторые чиновничьи кабинеты. Хочу заверить вас: этому не бывать. И не потому, что я такой злой или хочу посеять в ваших сердцах уныние и слабость. Отнюдь.

Капризов снял очки и сел.

– Я это говорю исходя из своего опыта и выкладок, которые должны быть очевидны для всех.

– А если я не хочу сесть в кабинет? – осведомился Иудин, который развалился на своём стуле, закинув ногу на ногу, таким образом продемонстрировав военную обувь, в которую был обут.

– Вполне возможно. Я этого отрицать не буду. Но нежелание занимать один из властных кабинетов не означает, что вы не хотите влиять на политическую обстановку, верно?

Иудин покачал головой, словно посчитав этот довод справедливым.

– Так вот, а теперь я перехожу к главному. Исходя из того, что все вы так или иначе, в большей или меньшей степени решили заняться политикой или находиться в околополитической среде, а некоторым из вас даже удаётся на этом неплохо заработать, я предлагаю следующее. Всем вам, кто доверится мне, кто будет строго и неукоснительно выполнять мои распоряжения, я обещаю, что следующей осенью город Рошинск, а также губерния будут почти в полном вашем распоряжении. Другими словами, вы получите здесь власть. Разумеется, после новых выборов и с некоторыми ограничениями на них. То есть, как вы понимаете, не все вы сможете в них участвовать, однако властные полномочия получит каждый обязательно. Делая вам это откровенное предложение, я, как вы видите, встаю на скользкую дорожку, но зато теперь ясны мотивы появления лежащих перед вами папок, ведь так?

Наступила звенящая тишина. Минута шла за минутой, но никто не решался нарушить молчания.

– И каким же образом? – пискнул наконец Престольский. – Каким образом вы передадите нам власть?

– При помощи маленькой, бескровной, камерной революции, – спокойно пояснил советник. – Да-да, именно передам. Я не собираюсь делать тут что-то для себя. Только для вас.

– С чего такая щедрость? – ядовито спросил Минусов.

– На этот вопрос сейчас я вам ответить не могу, – заверил Капризов. – Но будьте уверены, слово я держу.

– А когда ответите? – поинтересовался писатель Стуликов, которому Капризов вдруг стал очень симпатичен.

– Как только вы дадите согласие во всём мне подчиняться и выполнять мои указания.

Крагин усмехнулся.

– Это кот в мешке, Дмитрий Кириллович. Нам нужны гарантии, что это не очередная провокация.

– Ах, ну да, конечно! Разумеется, – спохватился Капризов. – Я ни в коем случае не требую ответа сейчас. Я дам вам время подумать. Только помните, что время дорого. Надо управиться до следующей осени. И чтобы раздумья ваши были сладкими, а также чтобы вы поверили в искренность моих намерений, я кое-что принёс. В качестве, так сказать, задатка.

С этими словами господин Капризов открыл свой пузатый портфель и вывалил из него пачки банкнот.

– Это ваше, дамы и господа, – сказал он, указывая на деньги тем же манером, как и ранее перед нанятыми сыщиками – словно фокусник, доставший из цилиндра белого кролика. – И хочу заметить, а лучше сказать, предупредить: всё, что было произнесено здесь, разумеется, не должно выходить за пределы этого здания. Деньги, которые вы получите, в любом случае останутся у вас, даже если вы откажетесь от моего предложения. Будем считать, что это презент по случаю знакомства. Но помните: любая попытка причинить мне зло будет немедленно и жестоко караться. Не забывайте про папки! Если же вы по каким-либо причинам не согласитесь на моё заманчивое предложение, вы ничем мне не обязаны, как и я вам. Можете продолжать стучаться в закрытую дверь… Да, кстати, Павел Николаевич, я думаю, дверь можно отпереть.

Меркулов встал и отпер дверь, а аудитория погрузилась в тишину непонимания. Никто не мог сообразить, что всё это значит, однако вид денег завораживал почти всех, внушая энтузиазм, рождающийся от перспективы обладания ими.

– Собственно, это всё, что я хотел до вас донести сегодня при первом знакомстве. Если же вас заинтересует мой проект, то, думаю, через неделю мы повторим встречу, но уже в том формате, который предусматривает полную открытость. И ещё раз повторю: не пытайтесь мне навредить ни сейчас, ни когда-нибудь позже. Это у вас не получится, а мне доставит лишние хлопоты.

Внезапно Канадская, хмурая экологическая активистка, которая до того не проронила ни слова, резко встала, подошла к столу и грубо спросила, указывая на пачки денег:

– Какие тут мои?

– Каждому по одной, – пояснил Капризов, но без удивления.

– Никогда с сексотами дела не имела и иметь не буду, – гордо заявила Канадская, взяла пачку и вышла из зала заседаний, сперва распахнув, а затем громко хлопнув дверью.

– Ну что же, – вздохнул Капризов. – И такое может быть. Эк как спешит. А я хотел всё благородно сделать. Павел Николаевич, распорядитесь.

Меркулов поднялся со своего места и, взяв в охапку пачки денег, принялся довольно буднично, словно всегда этим занимался, обходить стол и класть перед каждым гостем его долю. Быть может, этот процесс и выглядел бы несколько натужно, неучтиво и даже пошло, если бы не неряшливый вид Меркулова и его беззаботность при проведении данного действа.

– Итак, дамы и господа, – опять заговорил Капризов, когда раздача денег была завершена, – на этом я нашу конференцию хочу объявить закрытой. Ещё раз напоминаю, что оставляю за вами полное право выбора, а кроме того, заверяю, что отказ не будет вам ничего стоить, правда, при условии, что и вы мне мешать не станете. Зато если я получу от вас положительный ответ, то вы переходите в полное моё распоряжение. Говорить о том, что вы будете под защитой и с вами ничего плохого не случится, я не стану, ведь это будет ложью. Я не смогу вас защитить, ибо дело превыше всего. Но я постараюсь приложить все усилия, чтобы к успешному завершению нашего дела вы получили заслуженную награду… Ах, вот ещё. Сочтите это за просьбу о небольшой услуге. Я знаю, что кто-то из вас намеревается в скором времени провести протестный митинг. Так, кажется? Очень прошу пока воздержаться. Это единственная моя маленькая просьба. До свидания, дамы и господа!

Закончив свою речь, господин Капризов сел на место и словно бы от нечего делать вновь нацепил на нос очки и принялся просматривать какие-то бумаги. Он хотел присутствовать при том, как его гости будут забирать деньги.

А гости повели себя, в общем-то, одинаково, хотя сначала замешкались. Например, Минусов какое-то время рассматривал всех присутствующих, нервно подмигивал, разводил руками, а затем одним быстрым движением ухватил деньги волосатыми пальцами, положил добычу в карман брюк и, с надменностью сказав: «Всего доброго!» – удалился. Его примеру последовали и прочие.

– Дают – бери, бьют – беги, – с ленивым вздохом изрёк прописную истину писатель Стуликов, тоже забрал деньги и вышел.

Дальше дело пошло веселее, и вот уже загремели отодвигающиеся стулья, послышались первые удаляющиеся по коридору торопливые шаги, и через минуту-другую зал почти опустел. Примечательно, что почти всё происходило молча, гости старались не встречаться друг с другом глазами и в дверях не сталкиваться. Словно начальник только что устроил разгон своим подчинённым и теперь им стало жутко совестно и страшно.

Однако за столом продолжал сидеть один человек, который, очевидно, как и господин Капризов, хотел досмотреть представление до конца.

– А вы что же? – спросил Капризов у Крагина, который вертел в руке золотую авторучку.

– Мне это не нужно, – ответил аналитик.

– Вы отказываетесь от сотрудничества? – переспросил Капризов.

– Нет. Я не это хотел сказать. Я даже скажу обратное: мне бы хотелось заключить с вами сделку.

– Какую?

– Иную, – Крагин оттолкнул пачку банкнот и продолжил: – Дмитрий Кириллович, я понимаю, вы человек, сразу видно, занятой, но я бы хотел осмелиться и купить за эти деньги немного вашего времени.

– Вот как? – удивился Капризов. – И как вы себе это представляете? А главное – зачем?

– Пусть «купить» и громко сказано, но я бы хотел с вами поговорить, что называется, тет-а-тет.

– Моё время для граждан совершенно бесплатно. Можете записаться на приём, – с улыбкой возразил Капризов.

– Но вы же понимаете, о чём я. У меня машина на улице. Давайте я вас подвезу.

Господин Капризов задумался на минуту и потом ответил:

– Хорошо, ждите на улице, я минут через десять подойду.

– Премного благодарен. Автомобиль серый металлик…

– Я знаю, какой у вас автомобиль, – подмигнув, заверил советник.

Ровно через десять минут господин Капризов вышел из дверей Дома пролетариата и, дойдя до угла, сел в серый седан, что стоял у тротуара.

Как только он пристегнулся ремнём безопасности, Крагин завёл мотор, и машина тронулась с места. Какое-то время ехали молча, но господин Капризов первый нарушил монополию звука гудящего мотора.

– До администрации ехать не так далеко, поэтому начинайте, если желали поговорить.

– Вы не хотели бы, чтобы нас видели возле администрации вместе?

– Нет. Это не столь важно. Впрочем, и светиться не стоит.

– Давайте тогда сделаем круг.

– Время, – напомнил Капризов, постучав по стеклу золотых наручных часов.

– Время, время, – неохотно согласился Крагин. – Совершенно верно говорите.

– Ну так что? – повторил Капризов. – Вам тяжело начать? Может быть, я смогу вам помочь?

Крагин повернул в небольшой переулок, остановил автомобиль и откашлялся.

– На самом деле начинать тут и нечего. Я хотел лишь спросить у вас, Дмитрий Кириллович, зачем вам это всё нужно?

Господин Капризов усмехнулся.

– Такой серьёзный вопрос вы решили задать, можно сказать, на ходу и в автомобиле?

– Не желаете отвечать?

– Почему же? Наоборот, могу ответить с лёгкостью. Даже больше: хорошо, что мы на машине, поедемте – я вам кое-что покажу.

Крагин с любопытством посмотрел на Капризова.

– Хорошо, говорите адрес.

– Прядильный тупик. Там, в самом конце. Только не думайте, Константин Константинович, что я сейчас вам раскрою какой-то страшный секрет. Я расскажу всё в общих словах, как объяснил бы любому из присутствующих сегодня. А если вы захотите понять что-то большее, то, как аналитик, сами до всего можете дойти.

Машина вновь тронулась с места, покинула переулок и покатила по широкой улице. Затем Крагин свернул направо и, покрутившись по узким серым переулкам, выехал на другую большую улицу. Наконец через четверть часа автомобиль съехал с асфальтированной дороги и оказался на пыльной грунтовке. Казалось, что спутники покинули город, но это было не так. Это всё ещё был Рошинск, но сильно отличающийся от того Рошинска, каким он был в центре.

– Вот здесь остановите, – попросил Капризов. – Дальше ехать смысла нет. Уже здесь всё станет предельно ясно.

Машина затормозила у обочины, подняв вокруг себя клубы пыли. Прядильный тупик представлял собой улицу, которая, загибаясь, выходила обратно, в сторону города. Дорога была грязной, разбитой, через заросшую канаву пролегала тропинка для пешеходов, а дальше тянулся квартал стоящих плотно друг к другу домов. Строения были деревянные, двухэтажные, с покатой крышей, над которой торчали изъеденные временем дымовые печные трубы. Вид они имели удручающий: обветшалые, с истлевшей краской, оттого почерневшие, местами подгнившие, с выбитыми кое-где или забитыми фанерой окнами, с лоскутами старого рубероида, свисающими с крыш. И нигде ни души, словно всё вокруг было неживым. Даже деревья по обочинам стояли недвижимо, как заколдованные.

Господин Капризов и Крагин вышли из автомобиля.

– Узнаёте? – спросил Капризов, указывая на дома.

– Да. Я знаю этот район. Это же бараки.

– Совершенно верно, бараки, – с горечью подтвердил Капризов.

– И что же? – удивился Крагин.

– А вы знаете, что в этих бараках ещё живут люди?

– Я это допускаю.

– А знаете, что вот в том доме, например, – Капризов указал на дом с новой чистенькой табличкой с цифрой 2, которая резко контрастировала с почерневшей стеной, к которой она была прибита, – живёт Алевтина Григорьевна, престарелая женщина-инвалид семидесяти восьми лет? И что осенью, когда эта дорога превращается в непроходимую реку грязи, а зимой покрывается метровым слоем снега, потому что сюда не заезжает уборочная техника, ей приходится идти с сумкой-тележкой два километра до ближайшего продуктового магазина? Что социальные службы навещают её лишь раз в неделю, но и это никак не помогает ей в борьбе с протекающей крышей или окнами, из которых вечно сквозит, знаете? Знаете, что она живёт здесь уже пятьдесят лет, так долго, что успела схоронить своего мужа, а квартиру, честно заслуженную, государство ей так и не предоставляет? А?

– Теперь знаю, – безразлично ответил аналитик. Он с некоторым недоумением и одновременно брезгливостью посмотрел на Капризова.

– А вон в том доме, – указал Капризов на дом, стоящий почти напротив первого, с такой же новенькой табличкой, но уже с цифрой 5, – живёт другая женщина. Одинокая Людмила Алексеевна Алексеева с детьми. Очень милые два мальчика и девочка. Их зовут Кирилл, Саша и Таня. Людмилу Алексеевну шесть лет назад бросил муж, и теперь она сводит концы с концами, работая продавцом в том магазине, куда ходит Алевтина Григорьевна. Разумеется, её квартира мало чем отличается от квартиры старушки, разве что потолок не протекает, и то только благодаря соседу, Петру Данилину. Бывший сантехник сам полез на крышу и залатал как мог дыры. Стоит ли говорить, что, как и Алевтина Григорьевна, Алексеева с детьми и бывший сантехник Данилин имеют призрачные шансы на то, чтобы съехать отсюда при жизни. А единственное, что смогли сделать власти города и губернии по городской программе для этих бараков и их жителей, так это навесить на дома вон те новенькие таблички. И всё.

Наступила тишина. Крагин достал сигарету и закурил. Его не впечатлил этот рассказ.

– Это частности, Дмитрий Кириллович, – сказал наконец он. – Таких судеб полно в этом мире, и если так реагировать…

– Именно что частности, – спокойно подтвердил Капризов и отвернулся, чуть присев на капот машины. – Но нет ничего показательней, чем частности. Я понимаю вас, Константин Константинович, и не буду разубеждать. Я не могу вам поведать во всех красках, как живут там люди и сотни тысяч таких же по всей России. Я рассказал в общих чертах, и требовать от меня красноречия и литературного таланта не стоит. Но если бы вы видели, в какой бедности, в какой разрухе и нищете живут эти люди. Зашли бы в туалет, который хуже бесплатного общественного… В самом деле! Где сверху осыпается штукатурка и видна сгнившая дранка. Посмотрели бы на длинные, во весь дом, грязные (и не потому, что их не моют, а от старости) коридоры. Двери, застревающие намертво в перекошенных косяках. Жалкие попытки людей как-то скрасить свой быт покупкой современной техники. Она недорогая, она сейчас есть у каждого. Почувствовали бы запах гнили, исходящий из подвала. Взглянули бы на общие кухни, где любая санитарная служба запретила бы не то что готовить, а даже пускать туда людей. Это ужасно. Хорошо хоть, что они в своей массе не становятся проститутками или убийцами. Но ещё чуть-чуть – и станут. Обязательно станут. И всё же это было бы, на самом деле, не столь ужасно, кабы все так жили. Но эти же люди, которые не имеют возможности перебраться в другое жильё, просто снять его, хотя государство обязано само об этом позаботиться, видят, как рядом, в том же Рошинске, строят новые красивые дома, разбивают парки, горожане катаются на велосипедах, красивых дорогих машинах. И эти, как вы сказали, частности – судьбы живых, реальных людей. И в таких случаях нет ничего важнее и показательнее, чем частности. Разве вы не чувствуете, что здесь кроется страшная несправедливость?

– Отчего же? – спросил Крагин. – Вы, наверное, не знаете, а я вам скажу, что эти дома так и остаются здесь, потому что земля под ними никому не нужна. Но потом, с развитием города…

– Я это знаю, – перебил Капризов. – Я отлично знаю про землю. И про то, что она никому не нужна, ибо строить здесь что-либо без создания инфраструктуры, которая не принесёт сиюминутной прибыли, нет смысла. Я же специально всё изучил, посмотрел. Уверился. Иначе откуда мне знать про жителей этих, как вы сказали, бараков. Я с ними даже разговаривал. Но люди, Константин Константинович! Вы говорите: когда всё разовьётся. Да, я согласен. Но люди живут здесь и сейчас, и если бы власть хотела помочь, она с лёгкостью росчерком пера решила бы все эти проблемы. Одним росчерком.

– Так вы же и есть власть, Дмитрий Кириллович, – напомнил Крагин, откидывая окурок сигареты.

– Вам ли не знать, что власть бывает разная.

– Так вы идеалист? – осведомился Крагин.

– Не сказал бы, – не оборачиваясь, ответил Капризов. – Я только за справедливость. То, что я показал вам, это лишь часть ужаса, который творится в государстве. А дети высоких чиновников, которые занимают места в советах директоров государственных банков в двадцать пять лет или другие не менее высокие посты? А полицейские, которые призваны бороться с коррупцией, но сами разъезжают на автомобилях, цена которых равна их зарплате за десять лет? А судьи, у которых сыновья вдруг становятся прокурорами в их же губерниях? Да мало ли подобных примеров, Константин Константинович? А главное, всё это видно, всё открыто, и народ чувствует, не молчит даже иногда, но думает, что надо только потерпеть, только ещё чуть-чуть подождать – и настанет время, когда всё наладится и жизнь станет лучше, честнее, справедливей. Но этого не будет.

– И вы избрали такой странный путь, – подытожил Крагин. – Но почему этот? Простите, мне кажется, это очень наивно. Когда у нас развиты все возможные демократические институты, когда… Да вот даже вы сами на государственной службе, дерзайте!

– Современная демократия – высшая форма тоталитаризма, – убеждённо ответил Капризов. – Всё лукавство состоит в том, чтобы дать народу идею, что он якобы чем-то управляет, и под эту сурдинку и от его имени творить с ним же всё что угодно. А если говорить о настоящей демократии, – тут Капризов обернулся и скривил рот, – то это высшая форма глупости, когда к власти может прийти клинический идиот. Но не об этом сейчас. Я ответил на ваш вопрос?

Крагин помедлил.

– В некоторой степени да, – пространно заявил он. – Вы за справедливость, за правду. За всё хорошее против всего плохого, но не идеалист. И знаете, я вам почему-то не верю. Не знаю почему, но не верю. Всё, что вы сейчас говорили, слишком просто и слишком наивно. Вам не кажется, что ваш монолог похож на монолог какого-нибудь супергероя в маске из американских фильмов? Наверное, поэтому я вам не верю.

– Ваше право, – безразлично ответил Капризов, открывая дверь автомобиля и собираясь сесть. – Как я сказал, у меня нет литературного таланта описать то, что я чувствую, когда вижу масштабы ужаса, уродливым проявлением которого выступает в данный момент этот Прядильный тупик. Может быть, как-нибудь потом. Единственное, что я могу сказать в своё оправдание: ни один порядочный и неравнодушный человек не может оставаться в стороне, когда видит горе и несправедливость в отношении простых людей, совершаемую властью.

Крагин посмотрел на советника искоса.

– И вы хотите в качестве порядочных привести к власти нас?

Господин Капризов понял вопрос и, чуть улыбаясь, закачал головой.

– Вас – это сколько человек? Десять? За этими десятью придёт тысяча других – неравнодушных, честных, порядочных. И рано или поздно, а справедливость победит. Вот увидите. А мы с вами – временное явление. Но не просите меня сейчас рассуждать о глобальном. Мы приехали посмотреть на конкретный ужас.

– Но почему Рошинск? – как бы вдогонку спросил Крагин советника, который уже почти скрылся в автомобиле.

– На этот вопрос я вам сейчас не отвечу. Не время. А вообще, наверное, случайность. Так распорядилась сама судьба. Впрочем, не без участия местной власти и таких, как вы. А будь другой город – было бы то же самое. Я бы поехал, нашёл бараки другого города, привёз бы такого же, как вы, на них поглядеть и сказал бы ровно то же самое. Рошинску просто повезло.