Читать книгу Пастухи счастья - Александр Тихорецкий - Страница 8

Что касается стандартов, нормальности. Так и хочется заявить: я – нормальный! нормальный! И тут же юркнуть в серость и транспарентность. Затихнуть. Мимикрировать. Не отсвечивать. Но. Но-но-но. Быть как все, нормальность – удел слабых, прибежище трусов, – нет? Кстати говоря, раз уж зашла речь, – нормальность и ментальная, и физическая. Ну, не может (нормальный?) человек укладываться в нормы, клише! Он даже сам на себя не похож местами! Где-то услышал (увидел? прочитал?) – оказывается, правая и левая половины лица различны, и это нормально (сколько значений у этого слова!). Нормально, Господи! Правая отражает только личностные черты, левая – принадлежность к виду; у левшей все наоборот, но я не левша, слава Богу. Вглядывался в отражение – действительно, есть различия, хоть и не такие броские, – но есть все-таки! есть! как я раньше не замечал! И глаз немного другого разреза, и овал, и вообще, еще, еще что-то, неуловимо-необъяснимое.

Просто удивительно, как размываются смыслы, золотники тонут в породе. Тут же, через запятую: для определения гармоничности сложения нужно измерить запястье – обхватить большим и указательным пальцами, если сойдутся – все в порядке. Проверяю – у меня сходятся, значит, я гармоничен? И со щиколотками у меня все в порядке – тонкие, породистые, и лицом вышел, и фигурой – о таких как я говорят «красавчик», «интересный», может, я заодно и потомок древнего рода? Интересно было бы проследить, составить дерево… А, впрочем, какая уже разница, снявши голову…

Дерево, запястья, щиколотки… Какая чушь! Каждый может быть каждым, любым, вариационный слайсер исправно нарезает пространственно-временной пирог – ломтики вероятностей, проекции желаний-образов-ощущений. И меня трясет, меня бесит этот анатомико-сословный фетишизм, все эти ужимки, ухищрения, масскульт, унизительная потребность нравиться, подходить, соответствовать. Канонам, меркам, представлениям, стандартам, неизвестно когда и кем объявленным, жалким и никчемным идолам; укрываться фиговым листком страха и невежества…

Снегирев, Снегирев! ты чего? Тебя куда понесло! Многомыслие как признак слабоумия?..

Простите великодушно! Потери, сумятица, нервы, совсем сбили с толку, спутали-расстроили; помню-помню: логика, хронология. Да, конечно же, я не зря упомянул Фортуну, ее иезуитские забавы, – полосе неудач предшествовал период необычайного, просто сумасшедшего (вырвалось все-таки! словечко!) везения.

В один прекрасный день жизнь моя, до этого скучная и бесцветная, вдруг зацвела-заплелась, завилась-заиграла. Разлилась половодьем, – как раз тот самый случай, когда пошлость приемлема и органична. Ну да, я влюбился. Чепуха, – скажете? какое отношение? Скажете и ошибетесь, – самое прямое. Потому что именно с этого все и началось. Но обо всем по порядку.

В этот самый, «прекрасный» (см. выше) день в жизни моей появилась Юля. Знакомство было абсолютно неожиданным – мы просто встретились взглядами на вечеринке, устроенной уже и не вспомню сейчас кем и по какому поводу. Много позже, раздумывая, проходя шаг за шагом весь путь, я пришел к выводу, что мы были обречены на эту встречу, как бывают обречены пересечься траектории движения космических тел, разбросанных друг от друга за сотни световых лет, и, тем не менее, послушно сталкивающихся где-нибудь в обусловленной заранее координате. Кроме того, во всем происходящем чувствовалась некоторая надрывность, даже драматизм, – у меня сформировалась стойкая уверенность (не тогда, конечно – сейчас), что если бы мы не столкнулись на той вечеринке, то обязательно встретились в другом месте, не в другом – так в третьем; повторяю: мы были обречены на любовь. Кстати говоря, вполне вероятно – так оно и было, и мы сталкивались уже не впервые, но, как это часто бывает, не замечали друг друга в мишуре, постороннем, – судьба умеет прятать свои неудачи. Как бы то ни было, в конце концов, встреча состоялась – неважно как, где, с какой попытки – и теперь уже ничто не могло помешать событиям течь в назначенном русле.

Впрочем, никаких претензий, все было восхитительно. Ритуал знакомства так и вообще прошел выше всяких похвал, просто образец, эталон, по всем канонам альковного искусства. Выверено бурная экспрессия, трогательная, сумасбродно-чувственная романтичность: быстрый обмен взглядами, ожог прикосновений, взбалмошный, безрассудный побег. Ужин при свечах, шампанское в высоких бокалах, «Besame mucho», поцелуи на залитой весенней луной набережной… Сказка, самая настоящая сказка для взрослых!

Надо признаться, что разменяв четвертый десяток, я уже поставил на себе крест. Нет, не то, чтобы мне не везло в любви, даже скорей наоборот – чересчур везло, выигрышная внешность (природная смазливость, спорт, здоровый образ), экстраверсия, нежадность обеспечивали неизменный успех, впрочем, так же неизменно сдувающийся на следующей после кафе и секса стадии. Будто бы до определенного момента – подъем, стабильный и непрерывный рост, а потом – обрыв, пустыня, северный (или южный) полюс. Полнейшее безразличие, причем, как ни странно, обоюдное. Когда-то это едва не сводило с ума, а потом – ничего, привык, свыкся. Обвинения в ущербности, неполноценности не сделали ни циником, ни параноиком, я занял какую-то промежуточную (вот хорошее слово – взвешенную) позицию, вне, между и над. По давней привычке (традиции?) оправдываться перед собой даже придумал теорию, по которой в жизни каждого мужчины для всего, в том числе и для любви, отведены конкретные (плюс-минус год-два) сроки, – и, видимо, свой я пропустил. Я говорил себе: что поделать, так уж случилось; не суждено, не создан; может, не заслужил, а, может, не повезло, – смирись, забей и живи дальше. Вот так вот жил, не тревожась, не задумываясь, а, если задумываясь, то вскользь, на бегу. Казалось, теплилось (надежда умирает последней) – будет, будет еще все, все еще впереди, но грянул третий звонок, выплыли, как из тумана, листки календаря, даты, и стало очевидно, безусловно и непреложно ясно: ничего уже не будет. Ни любви, ни семьи, ни жены, ни детей. Честно говоря, я не знал, радоваться этому или огорчаться. Метался между сентиментальными философствованиями раскаявшегося Дон Жуана и судорожными твистами женатых приятелей, завидующих моей свободе иссиня-черной завистью. Бросался из крайности в крайность, чудил, распутничал, хандрил, даже стал выпивать. Но со временем все как-то утряслось, умялось, пошло своим чередом. Улитка-жизнь поползла вереницей понятийно-нравственных метаморфоз, ротацией сигнификаций; полетели щепками переосмысленные смыслы, переоцененные ценности. Гримаски лицемерия, фантики разочарований. Нет, случались, конечно, и интрижки, и связи, случались иногда и романы, но все это было как-то не всерьез, будто понарошку, и когда все заканчивалось, вместе с непременной и неизбежной в таких случаях грустью приходило робкое, стыдливое, но от этого не менее убедительное облегчение. Иногда, правда, грусть разрасталась, мутировала слабостью, тоской, но я был уже опытный, у меня уже было лекарство. Проверенное, безотказное. Я отключал телефоны, прятался от всех, часами с бокалом вина перебирал старые фотографии, просматривал видео. Оживляя в памяти имена и события, складывая в воображении виртуальные конструкции, – как сталось-сложилось бы все, скажи я то-то и то-то или наоборот – промолчи; успей или опоздай, уйди или останься. И помогало. Безволие, апатия притупляли, примиряли, подчиняли, – как непостижимо сложна и непредсказуема жизнь, как причудливы и запутаны ее лабиринты; побочное действие – я чувствовал себя ребенком, жалким, бессильным инфантилом, размазней. Нет, счастье не для меня. Я безнадежен, бездарен, неисправим, несостоятелен. Безнадежно, безоговорочно, безальтернативно. Навсегда. Во всяком случае, так я тогда считал. Тогда. До встречи с Юлей.