Читать книгу Из жизни лис - Александр Валерьевич Тихорецкий - Страница 2

Сейчас уже и не вспомнить многого, измученная, изломанная память отказывает, бессильно затихает. Но прядет, прядет время свою упрямую ткань, пробуждается сознание и мелькают какие-то обрывки, образы; мерцает вдалеке чей-то неясный силуэт. Кто-то высокий, стройный, худощавый. Ежик белокурых, отливающих золотом волос, приятное, открытое, доброе лицо. Синие глаза, чуть с горбинкой нос, полные губы. Это он? Он? Картинки мерцают, складываются кадрами, и утихает вдруг боль, и вновь, как когда-то, замирает нежностью сердце, и память оживает, возвращает обратно, в далекое, яркое, безнадежно недосягаемое прошлое.

Радужным калейдоскопом, небом, зеленью, солнцем обрушивается на нее тот самый день, день их встречи, и тысячи фрагментов, чувств, слов, воспоминаний соединяются явью, неповторимо-цветастой мозаикой. Карусель лиц, музыка, тенистые, петляющие в ухоженном редколесье аллеи. Да, да! это городской парк, она – Аня, школьница, ученица 10-го класса, девочка рядом с ней – Тонька, ее подружка и одноклассница; и число, число! то самое! – она его хорошо запомнила! – пятое сентября, 2008 год. Спросите, а что они делают в парке, пятого сентября, в самый разгар буднего дня? Неужели школу прогуливают? Краска стыда заливает лицо, хочется спрятать глаза, провалиться сквозь землю, но понемногу, крупица за крупицей выпрастываясь из мути забытья, возвращаются легкость, беспечность, озорство; приходят игривые, обманчиво простодушные слова. Ну так, а когда же еще прогуливать? В ноябре, когда зарядят ледяные дожди? Или в январе, когда снега по колено навалит? А в сентябре – хорошо, тепло, на пляже еще люди загорают-купаются, вовсю аттракционы работают. Да такими, как они, прогульщиками весь парк полон, и девчонками, и мальчишками, – неужели кто-то еще в классах остался? – рюкзачки за спиной, вид загадочный и независимый, торжествующе-беспечные взгляды, – неотъемлемые и неопровержимые улики преступно-сладкого ничегонеделания, эхо бесшабашно-бесхитростной доктрины вечного лета. Гуляем, ребята!

Гуляем! И попадаются, ох, попадаются среди мальчишек симпатяшки, – хорошенькие! – сердце так и замирает. Но тут самое главное – не показывать виду, что кто-то тебе понравился, вести себя холодно и неприступно, а то – фиг кто подойдет. Загордятся и все, пиши – пропало. Парни, они – такие.

Так учит ее Тонька, учит, будто старше как минимум лет на десять, даром, что одноклассница. Наверно, обидно должно быть, но Аня не обижается, она согласна притворяться, она приняла правила игры. Вообще, люди только и делают, что притворяются, так, что иногда даже кажется, что вокруг – какой-то непрерывный карнавал и все в масках.

В свои пятнадцать Аня уже научилась распознавать все уловки притворства, даже придумала свою собственную систему, что-то вроде прогрессивно-квалификационной шкалы. И по этой шкале Тонькино притворство, конечно, – одно из самых безобидных. Просто так все совпало: обостренное чувство ответственности плюс проснувшийся раньше времени материнский инстинкт, – это и заставляет ее относиться к подруге, как к ребенку; соответственно и ведет она себя как зрелый и опытный человек. И это при том, что у нее самой – куча комплексов, которых она дико стесняется, и которые скрывает, притворяясь грубой и невоспитанной, этаким Гаврошем в юбке; хамит, дерзит, сквернословит.

Надо признать: не самая лучшая тактика; немногие так же участливы и снисходительны, как Аня. Немногие готовы проникнуться проблемами других. Особенно взрослые – конечно! у них вечно нет времени, все дела, дела. Вот и Анина мама. Поверила Тонькиной игре и заладила одно и то же: не водись с ней, и все тут! Но тогда, с кем же Ане водиться? У них на улице из девчонок только Тонька одна нормальная и есть. И судьбы у них одинаковые – Тоньку тоже отец бросил. Правда ей, все-таки, повезло больше, – она хотя бы знает, где он живет, даже может с ним видеться (всего-то пару остановок на троллейбусе!), а Анин папа уехал куда-то совсем далеко. Сначала в один город, потом в другой. И потерялся там. Теперь найти его трудно, наверно уже и невозможно, и мама измучилась, испереживалась вся. Может быть, поэтому Тоньке от нее достается? – трудно, все-таки, поверить, чтобы мама приняла за чистую монету весь ее этот неуклюжий маскарад. Вот только папу этим не вернешь, и сквозь гордость и неприступность в маминых глазах, с самого дна сквозят тоска и тревога, залегла горькая складка у губ. Что поделаешь, люди упорны в своем притворстве, снять маску для них – все равно, что остаться без одежды. Наверно, с какого-то момента они вживаются в роль, перестают играть, дальше роль начинает играть ими.

И Раиса Николаевна, Тонькина мама, тоже притворяется, только по-другому – окружила себя ухажерами, их у нее – хоть отбавляй, помоложе и покрасивее бывшего мужа. Но даже ребенку понятно, что все поклонники эти – не от хорошей жизни, а для того лишь, чтобы в муже бывшем ревность вызвать, – вот начнет ревновать и обратно вернется. Правда, Тонька говорит, что, как только это произойдет (а в том, что так и будет, нет никаких сомнений), они сразу же его обратно прогонят, только Аня не верит ей: в такие минуты маска подружки соскальзывает, исчезают жесткость и непреклонность, и выглядывает настоящее лицо, умное, доброе, нежное. Конечно, она любит своего папу, любит до сих пор, несмотря ни на что, и маму тоже любит, и заботится о ней, и очень переживает за обоих. И становится жаль ее, жаль до слез, до боли, до умопомрачения, и, будто почувствовав это, как-то робко, смущенно та смолкает, замирает; повисает пауза. И появляется ощущение чистоты, ясности и простоты, и хочется, чтобы это длилось долго-долго, целую вечность, чтобы никто не мешал и они оставались вот так – вдвоем, наедине, лицом к лицу, глаза в глаза. И тогда стронется, поползет обратно громадный маятник, и свершится чудо, изменится мир, и больше не нужно будет врать, изворачиваться, притворяться, и люди сбросят опостылевшие маски, и наступят мир и благодать. Но происходит вдруг что-то необъяснимое, срабатывает какой-то невидимый механизм, и Тонька отводит взгляд, начинает бормотать, что не признает всех этих «телячьих нежностей», что удача любит твердых и сильных, и жалеть нужно только неудачников и слабаков. И Аня тоже прячет глаза, и к жалости тут же примешивается какое-то странное, нераспознанное чувство – не то обида, не то горечь, не то удивление. Чувство разрастается, мутирует, в конце концов, переходит в стеснение, стыд, проваливается в отчаяние – она чужая в этом мире вранья и лицемерия! никогда не привыкнуть и не освоить ей эту тарабарскую грамоту!

Может быть, поэтому ее маска (если, вообще, так можно назвать слабые и неуклюжие попытки не выделяться, мимикрировать под окружающую среду) максимально минимальна, – идеальное сочетание естественности и нейтральности. Тихая, скромная девочка, умненькая, послушная, себе на уме. Успеваемость – в норме, поведение – примерное, ни в чем предосудительном не замечена. Хобби – тоже вполне себе пристойные: чтение, музыка, рисование. Этакая серая мышка, середнячок, посредственность.

Да! Может быть, ей тоже хотелось чего-нибудь другого-этакого, яркого, незаурядного, может быть, она тоже хотела бы быть легкомысленной и беспечной красоткой-хохотушкой или, наоборот, надменно-эгоистичной, элегантно-цинично-презрительной леди, но и в притворстве, увы, есть свои законы и правила; как говорится, рожденный ползать… К тому же, особых предпосылок к полету и нет. И в самом деле, – никакими талантами она не блещет, никаких способностей у нее не обнаружено, – для семьи, просто изобилующей знаменитостями, это – невероятно, даже неприлично; иногда она чувствует себя подкидышем. Отец – гордость города, именитый художник, мама – известный музыкальный педагог, сестра – ну так просто кладезь талантов: тут тебе и музыкант, и художник, и певица; вдобавок – умница и красавица. И, вообще, куда не посмотри – назад, в стороны – повсюду высятся пьедесталы, монументы, памятники, мемориальные доски; ползут, набегают строки энциклопедий: жил, работал, творил… И только она одна такая – бесталанная, только ее Господь своим вниманием обделил. Как говорится, – отдохнул…

От такой несправедливости у кого угодно психоз разовьется, разные там девиации и комплексы неполноценности, но она – ничего, привыкла, смирилась. Непросто, конечно, мягко говоря, чувствовать себя паршивой овцой, ловить взгляды – жалостливые, презрительно-насмешливые, снисходительные, но она научилась справляться. По секрету: на самом деле ей все это нипочем, давным-давно уже она нашла спасение в мечтах (да! вот так примитивно! тривиально! И только не надо о виртуальной реальности, об уходе от ответственности, о раздвоении личности!); песня, нечаянно найденная в маминой фонотеке: «…зато я умею мечтать…» стала девизом и лозунгом, концепцией репатриированного достоинства. У нее есть талант! есть! Она умеет мечтать! И пусть звучит это наивно, а, может, даже и безумно, – пусть кто-то воображаемый крутит пальцем у виска, – мало, кто сможет тягаться с ней в этом искусстве. Нет, конечно, она и не думает соревноваться с Богом, но скажите пожалуйста, чем лучше настоящий мир придуманного ею? Да разве может сравниться этот серый, убогий, погрязший в несовершенстве склеп с ее красивой, ослепительной, остроумной сказкой; где еще вы увидите таких героев, такие сюжеты? Там у нее царят гармония и справедливость, правда неукоснительно побеждает ложь, добро – зло. Там есть все: путешествия и приключения, подвиги и романтика, доблесть и благородство; там есть любовь и счастье, которые уж точно вряд ли отыщутся в будничной и унылой жизни.

А возможность перевоплощения? гарантированного предвидения? а путешествия во времени? О, если б кто-нибудь знал, какое это наслаждение! – видеть себя признанной красавицей, где-нибудь на балу, в шикарном платье, усыпанном драгоценностями, окруженной свитой блестящих кавалеров и беззаботно смеющейся их остроумным шуткам. Или другой, гордой и непоколебимой, показывающей на порог какому-нибудь зарвавшемуся негодяю. Видеть себя в сотнях, тысячах ипостасей, переживать взлеты и падения, будучи абсолютно уверенной в хэппи-энде, мановением одной только мысли управляя миллионами судеб, верша историю, зная, что так будет всегда! Потому что она – полноправная хозяйка, никто и никогда не сможет вторгнуться, помешать, нарушить. Никто и никогда не сможет узнать, разоблачить, высмеять.

Но раз за разом жизнь требовала ее к себе назойливым звоном будильника, окликом подруги, металлическим голосом преподавателя; приходилось возвращаться. Прятать темперамент, чувственность, романтичность, камуфлировать душевный диссонанс растерянностью, робостью, стеснительностью. Впрочем, все эти сложности и неудобства привели лишь к усовершенствованию исполняемой роли, придали ей трогательность, глубину, в конце концов, оформились маской покладистого практицизма, вверяющего слабохарактерную, ветреную и беспечную натуру в надежные руки натуры прагматичной, не склонной к мечтательности и меланхолии.

Как ни странно, альянс вышел довольно жизнеспособным; притворство иногда бывает на удивление пластично и изобретательно, принимает неожиданно естественные и гармоничные конструкции и формы. Они с Тонькой оказались, будто созданными друг для дружки, друг дружку дополняют и уравновешивают; им действительно интересно и легко вдвоем, и нет в этом никакой принужденности, напряжения, фальши. Просто один человек, более развитой и приспособленный к жизни (Тонька), присматривает за другим, к жизни не приспособленным (Аня). И пусть это смахивает на подавление и диктат, ничего, так всем будет лучше, спокойнее. Даже маме, хотя, кажется, она что-то и подозревает. Так что, как ни крути, а лучше Тоньки для Ани подружки нет.

И, все-таки, даже такие минимальные и вполне осмысленные и мотивированные перегрузки давили, угнетали, и время от времени, когда Тоньки рядом не было, Аня позволяла себе что-то вроде побега. Только ненадолго, на несколько остановок, если дело было в городском транспорте, или на пару минут, если это случалось, например, в очереди, на прогулке или еще где-нибудь. С восторгом, даже с каким-то пугающе отчаянным исступлением сбрасывала она опостылевшие вериги притворства, словно стаю птиц, отпускала на свободу чувства и тут же влюблялась! Спонтанно, безрассудно, с первого взгляда! Здесь! Сейчас! Наяву! Впрочем, оказалось, любовь – та еще штучка! – тут же начинала своевольничать, пробуждала глупые, абсолютно необоснованные надежды, будила неожиданные фантазии. А вдруг ее избранник обратит на нее внимание? вдруг тоже влюбится? Вдруг он вообще давно в нее влюблен, повсюду ее преследует, а она заметила его только сегодня? Фантазии буйствовали, рисуя ослепительные картины, заставляя забывать все, напрочь отрешая от реальности, – однажды, провожая предмет своей страсти, Аня заехала к черту на кулички, в другой раз едва не попала под машину. И все напрасно! Никто не ответил ей, ни разу смелость ее не была вознаграждена хотя бы взглядом, жестом, намеком, а ведь она чувствовала, каким-то сверхъестественным, надпонятийным инстинктом знала, что ее заметили, ею заинтересовались, может быть, даже готовы были увлечься. Но ничего не происходило, все ее нечаянные любви уходили, уезжали, таяли в безбрежье будничной суеты, и долго еще потом было пусто и одиноко, грустно и тревожно, будто рассталась с кем-то хорошим, с кем-то близким и дорогим. Она проклинала свою мечтательность и доверчивость, обзывала себя дурочкой и неудачницей, но проходило время, рана затягивалась, и надежда вновь начинала плести свои стыдливые узоры. Может быть, в следующий раз повезет?

И ведь, и дурнушкой ее тоже нельзя было назвать. Подумаешь, носик чуть длинноват, – домашние даже прозвали ее Лисенком! (Прозвище само по себе невинное и даже где-то трогательное и умилительное, но, все равно, обидно!). Ну, так что же – носик? История полна примеров, когда и королевские фаворитки, записные красавицы, не отличались совершенством и изяществом форм, а иногда даже и, вообще, были по всеобщему признанию чуть ли не уродинами. Она в свои пятнадцать много чего знает, не зря всю домашнюю библиотеку прочитала. Вот, например, Анна Болейн, ее тезка, была шестипалой, герцогиня Лавальер – хромой, а у Жозефины Богарне были плохие зубы! А?! Как вам такое? А она? У нее всего лишь носик чуть-чуть длинноват. Зато, какие красивые глаза! Тонька, у которой глаза тоже ничего – ясные, голубые, с поволокой, и та ей завидует. Потому что, глаза у Ани, можно сказать, необыкновенные, ни у кого таких нет. Огромные, ярко-карие, с тоненькой изумрудной каймой по краям. А над ними густые ресницы, ровные черные брови, чудесный овал лица (скорее подходит под определение нежный, – она где-то вычитала, и ей понравилось); у нее густые светлые волосы (цвета спелой ржи – тоже из какой-то книжки) и пухлые красные (рубиновые) губки. Когда они этим летом целовались с Сашкой Трофимовым из 10 «А», тот признался, что она ему сразу очень понравилась. Он потом и в любви объяснился, и цветы дарил, и свидания назначал. Только все впустую. Уехала их семья в другой город, и вот уже месяц от него ни слуху, ни духу. А ведь говорил, что любит…

Вообще, любовь – сложная штука. Ведь любили же когда-то мама и папа друг друга. И жили вместе. А потом случилось что-то, и они расстались, будто чужие. Наверно, любовь со временем делается другой, тускнеет, выгорает, выдыхается, а вместе с ней выдыхаются и становятся другими и люди, – кто знает?

А у них с Сашкой все наоборот: они расстались в самом начале, в самом расцвете своей любви, и теперь ей одиноко, грустно и тревожно. Может, с ним случилось что-нибудь? Может быть, он заболел? Втайне от Тоньки Аня даже звонила ему, пыталась найти в сетях, но телефон отключен, аккаунт закрыт, пропал Сашенька, как в воду канул. Неужели от нее прячется? Эх, знать бы его адрес, можно было бы съездить к нему, объясниться.

Хотя, нет. Конечно, нет! Вот еще, ездить куда-то, объясняться! Просто хочется понять – она уже всю голову сломала – причины такого его поведения. Обидно – и совета спросить не у кого. Мама – понятное дело, у Оли с мужем проблемы, а Тонька – тоже – в своем репертуаре, говорит: сама виновата. Разрешила целоваться, а главного – не разрешила, вот он и слинял. Но не верится как-то в эту версию. Ведь как красиво все было: поцелуи, розы с соседского огорода, один раз даже вино вместе пили, и вдруг – вот так. Нет, не верится… А, вообще, надо признаться: что-то не так у них было с самого начала, до сих пор это что-то мучит, изводит, тревожит, словно камушек в туфле. И поцелуи, и розы, и вино – все как будто фальшивое, ненастоящее, будто не с ней, не ее. А, может быть, и любовь – тоже притворство? Для Сашки Трофимова, для Оли с ее мужем, для мамы с папой. Может быть, они так привыкли притворяться, что даже любовь для них стала развлечением, чем-то вроде игры? Если так, лучше оставаться со своими фантазиями, в своем маленьком, уютном мирке! Этот, взрослый мир с его людоедскими законами – не для нее!

А как все замечательно и красиво в книжках! У Дюма, Бальзака, Жорж Санд или у Маргарет Митчелл. Воздыхатель – непременно красавец, герой, рыцарь. Он преклоняется перед своей возлюбленной, он боготворит ее. Его чувства – симфония гармонии и чистоты, подвига и поэзии, он готов ночей не спать, услаждая слух любимой прекрасными серенадами; не задумываясь ни на секунду готов сложить за нее голову. А Трофимов, оказывается, обиделся! А если так, пусть знает: кроме него есть и другие парни, и много интереснее и красивее, чем он! Ничего, ничего, Сашенька, за нами не заржавеет!

Тонька остановилась, подсчитывая свои карманные деньги. Аня посмотрела – что там у нее, мысленно прибавила свои обеденные, вздохнула. Негусто… Мысли, суетливые, проворные забегали, замелькали в поисках выхода. Горячим искушением, пробиваясь даже сквозь безапелляционно-непрошибаемые стены табу, обжигала сердце внушительная купюра, выданная за завтраком мамой – очередной взнос на какие-то бесконечные школьные нужды-ремонты – как же все это надоело! как не вовремя! Или наоборот – вовремя? Мысли еще больше засуетились, замельтешили, отвлекая совесть, выстраивая наскоро пирамидку оправданий. Ремонты могут и обождать до следующего раза; подумаешь, трагедия большая! А маме можно соврать что-нибудь… Ну, не то, чтобы соврать, а просто придумать что-нибудь поправдоподобнее. Или, вообще, не сказать ничего. Как-нибудь утрясется, уляжется, одним словом. Просто день сегодня такой хороший – веселый, яркий, солнечный.

Шальная решимость вскружила голову, необъяснимое, неудержимое, огромное как небо предчувствие счастья схватило, подняло, понесло. К черту благоразумие и рассудительность! к черту взрослых и их притворство! Она вытащила купюру, залихватски бросила ее на ладонь Тоньке.

– Гуляем, подружка!

Именно так и ведут себя героини романов. В конце концов, а чем она хуже? Она уже, вообще, на два года старше Джульетты!

В Тонькиных глазах недоверие боролось с восхищением.

– Откуда?

– Старуха расщедрилась, – соврала Аня.

– Офигеть! – Тонька даже присвистнула. – А что-то с ней стало? Может, нашла себе кого-нибудь, наконец-то? Пора бы уж!

И все-таки не мешало бы Тоньке быть немного тактичней!

Ане тоже захотелось ответить какой-нибудь гадостью, но на душе было радостно, солнечно, и она решила на этот раз Тоньку простить. Все-таки, единственная подружка. С кем тогда секретничать, как не с ней? А секреты Тонька хранить умеет, это Аня знает.

– Дала и дала, – ответила она безразлично, – тебе-то что?

– Да мне-то ничего, – весело согласилась Тонька и, высчитав что-то в уме, добавила: – еще и на орешки хватит.

Они подошли к киоску, к витрине, заставленной яркими банками, бутылками, пакетами и пакетиками, коробками и коробочками, перечеркнутыми снаружи жирной надписью, предупреждающей о том, что «лицам до 18 лет…». Тонька бросила взгляд вглубь, нахмурилась.

– Там сегодня та старая грымза сидит; она не продаст, сколько раз уже пробовали. Черт, и попросить некого, – она оглянулась по сторонам. – Придется искать кого-нибудь…

– Стремно. – Аня уже корила себя за легкомыслие.

Но было поздно. Тонька сделала жест, означающий: «не мешай, все будет нормально», и ленивой походкой направилась к двоим парням, зачем-то остановившимся напротив киоска. Они заметили ее и замолчали, ожидая, когда она подойдет. Было видно, как Тонька что-то говорит им, как они улыбаются ей и друг другу. Потом Тонька повернулась и показала на Аню. Парни заулыбались еще больше, и Аня невольно улыбнулась в ответ. Парни были ничего: рослые, спортивные, симпатичные, на вид – лет по 18, никак не меньше.

«Студенты, наверно», – подумала Аня. Вот повезло их девчонкам! Оба приятные, улыбчивые, в броских ярких майках, легких джинсах и модных сандалиях. Стоп, а вдруг у них нет девчонок? Или они с ними как раз накануне рассорились? Так бывает! И тогда кто, скажите, пожалуйста, мешает им с Тонькой занять их места?

Фантазии, одна смелее другой, пронеслись в голове. Вот они уже прогуливаются вместе, вызывая завистливые взгляды других девчонок, вот отыскивают уголок поукромней, пьют джин-тоник, оживленно болтают о чем-то. Вдруг эти ребята тоже любят читать? Вдруг они тоже романтики? Наконец-то Аня сможет поговорить с кем-нибудь о своих любимых книжках; она уже и не мечтала отыскать родственную душу, а тут эта нечаянная встреча, – ведь бывают же такие случаи! Удача – тоже, своего рода, закон, капризный и загадочный.

Она увидела, что парни кивают Тоньке, и та передает им деньги. Значит, все-таки договорились! Ну, Тонька! Настоящая оторва, как говорит мама. Парни отправились к киоску; Тонька призывно махнула рукой, и Аня подошла.

– Живем, подруга, – Тонька говорила возбужденно, глаза ее блестели, – нормальные ребята попались, Гена и Дима. Они сейчас и себе что-нибудь возьмут, и пойдем на набережную, посидим, поболтаем. Эх, жаль не захватили с собой купальники, можно было бы и позагорать…

Тонька вся светилась предвкушением шикарного времяпрепровождения, она уже будто перенеслась туда, в оазис радости и удовольствий, как вдруг произошло что-то неожиданное, что-то вторглось в ее мечты, и вся радость, все надежды мгновенно рухнули; лицо ее превратилось в живой экран для пантомимы удивления, растерянности, беспомощности…

– Эй, – сначала тихо, а потом громче, позвала она кого-то за спиной Ани. – Эй, Гена, Дима! Куда вы?

Аня повернулась и мгновенно все поняла. Их несостоявшиеся приятели уже слились с людским потоком, плавно и беззаботно плыли в нем, неестественно оживленно и громко переговариваясь, постепенно удаляясь в сторону аттракционов. Оба держали в руках по большому пакету, набитому всякой всячиной, и об их с Тонькой существовании, казалось, забыли. Они их обманули! Обманули!

С неожиданной силой Тонька схватила Аню за руку, потащила за собой. Они догнали обманщиков, остановили, преградив им путь, и только сейчас Аня заметила, какие неприятные, отталкивающие лица у этих парней. Удивительно, как это сразу она не разглядела?

– Мальчики, в чем дело? – Тонька старалась говорить спокойно, но Аня слышала, что подруга едва удерживается, чтобы не зареветь. – Мы же договаривались…

– Где ты мальчиков видишь, мочалка? – процедил один из них, а второй нервно, гадко хохотнул. – Вали отсюда, малолетка, пока я в школу твою не позвонил. – голос его звучал неуверенно и фальшиво, за напускной наглостью в глазах таился страх, и Ане сделалось гадко, будто она коснулась рукой змеи.

– Козел! Деньги верни! – взвизгнула Тонька и ударила его кулачком в плечо.

От них шарахнулись люди. Послышались какие-то возгласы, в воздухе сгустилась напряженность. Парни переглянулись.

– Ты чего шумишь, пырскалка? – полузадушенным шепотом зашипел Тоньке в ухо тот, кого она ударила. – Какие деньги? Какое что? Вали отсюда, пока цела, а то за козла отвечать придется!

Аня потянула Тоньку за рукав. Никому и ничего не докажешь, даже если позвать милицию, виноватыми все равно останутся они. Деньги уже не вернешь, еще и за школу влетит.

– Пошли, – позвала она подружку, – хватит!

Тонька, даже не оборачиваясь, дернула плечом, сбрасывая ее руку. Она и не собиралась сдаваться.

– Деньги верни, урод! – крикнула она так, что несколько прохожих остановились.

Поток отдыхающих забурлил вокруг них, лица парней вытянулись, поскучнели. Медленно, будто нехотя, они развернулись и, не торопясь, нарочито не спеша, зашагали прочь.

– Стой! – Тонька попыталась схватить одного из них за майку, но рука ее соскользнула, и она упала, неловко подвернув ногу; среди прогуливающихся раздались смешки. Парни переглянулись, перешли на легкую рысцу и через пару секунд исчезли из вида, нырнув в одну из боковых аллей.

Аня подбежала к Тоньке, помогла ей подняться; та снова независимо дернула плечом, но губы уже дрожали, хорошенькое личико было перекошено гримасой плача. Едва сдерживаясь, чтобы самой не разрыдаться, Аня обняла подружку, повела в тень деревьев, подальше от любопытных взглядов. Тонька порывалась сказать что-то, то и дело поднимала заплаканное лицо, но всякий раз запиналась, захлебывалась слезами. Аня вспомнила о пропавших деньгах, о маме, о несбывшихся своих надеждах и тоже заплакала, обняв Тонькины вздрагивающие плечи, уронив на землю рюкзачки.

Сколько времени простояли они так, обнявшись, опираясь друг на дружку? Издалека доносились чьи-то голоса, шум аттракционов, музыка, но все это было не с ними, все это было далеко. Покачиваясь на волнах невидимой реки, плыли они куда-то в потоке забытья, окутанные терпкими ароматами опавшей листвы, прохладой остывающей земли, прощальной нежностью уходящего лета. Время остановилось, и они замерли вместе с ним, убаюканные, покорные, кружась в океане безмолвия, где нет ни мыслей, ни чувств, а есть лишь один прозрачный бесконечный умиротворяющий покой…

Вот тут и появился он. Высокий, стройный, какой-то неправдоподобно красивый и приветливый. Лет двадцать-двадцать пять, джинсы, кроссовки, поверх майки – светлая летняя куртка, сумка через плечо. Наверно, увидел их с аллеи, благо деревья здесь растут не густо. А может, наблюдал все время, выжидая подходящий момент. С него станется, потому что – иностранец. Все иностранцы такие. Какие? Любопытные, что ли; в покое не оставят, одним словом. А в том, что он иностранец, Аня не сомневалась ни на минуту, – насмотрелась на них в отцовской студии. Подтянутый, бодрый, в глазах – участие. И интерес тоже какой-то нездешний, застенчивый, с едва заметными искорками смешливости.

Она и не вспомнит сейчас, что он тогда сказал, кажется, просто окликнул их. Впрочем, они и не услышали его сразу. Стояли, обнявшись, жалкие, заплаканные – детский сад, честное слово! А он платок достал, протягивает, улыбается.

– Возьмите, – говорит, – вам нужно успокоиться, привести себя в порядок.

Аня вырвалась из оцепенения, отстранилась от Тоньки; машинально, еще ничего не соображая, взяла платок, начала вытирать глаза. Хлюпая носом, Тонька подняла на нее взгляд и расхохоталась; вслед за ней расхохотался незнакомец. Аня спешно наклонилась к рюкзаку, порылась в нем, вытащила зеркальце… Ужас! Она и забыла, что накрасилась сегодня, – ну еще бы! первый бал! выход в свет! – и теперь весь с таким трудом (потому что украдкой – в целях конспирации) наведенный макияж превратился в безобразные лиловые разводы, дикий опус похмельного визажиста. Наверно, вид в этот момент у нее был наиглупейший, потому что Тонька так и покатывалась от хохота. Хороша подруга, нечего сказать!

Незнакомец полез в сумку (волшебная она у него, что ли?), вытащил бутылку воды, протянул. Молча, все с той же смущенной, участливой улыбкой. Потом дипломатично отвернулся, медленно побрел к аллее. Умываясь, Аня видела, что он ждет их там, засунув руки в карманы куртки, изредка посматривая в их сторону.

Тонька сделала круглые глаза, вопросительно кивнула на него: кто это? Аня в ответ тоже округлила свои, и Тонька снова прыснула от смеха.

Кое-как приведя себя в порядок, подружки вернулись на аллею. Аня с тоской представила себе их со стороны: вылитые Маугли, честное слово; неожиданно разозлилась. А незнакомец-то – ну, просто спаситель, миссионер, вернул двоих заблудших в лоно цивилизации! Тоже мне, благодетель! Думает, наверно: увидел зареванных дурочек, одолжил им платок – и уже все, герой. Потом где-нибудь у себя еще и хвастать про это будет. Не выйдет!

Она торжественно протянула ему платок, всем видом демонстрируя гордость и независимость. Вроде как: «Забирайте свое барахло, нам оно и даром не нужно!»

– Спасибо! – она проследила за его взглядом и оторопела: белоснежный и отглаженный платок превратился в измазанную тушью, мокрую тряпку. «Ой, стыдно как!», – Аня выдавила из себя улыбку, которая должна была изобразить кокетливое смущение, легкую, изящную иронию, а вышла (она это чувствовала) робкой и подавленной.

Незнакомец широко и искренне улыбнулся (ну, точно – иностранец), немного повертел платок в пальцах, комично вздыхая и цокая языком, потом с притворным сожалением опустил в зев ближайшей урны. При этом еще и подмигнул, чтобы не осталось никаких сомнений в том, что это шутка, – она улыбнулась в ответ, на этот раз, кажется, искренне и вполне естественно, – подошел, протянул руку.

– Давайте знакомиться. Я – Стефан. – говорил он с легким, едва уловимым акцентом.

Подружки поочередно представились. Ане показалось, что ее руку он задержал немного дольше, и она уже принялась читать себе отповедь, полную желчи и сарказма, но в этот момент натолкнулась на взгляд Стефана. Участие, ирония сменились в нем интересом, чем-то еще, неуловимым, непонятным и от этого еще более притягательным; отповедь развалилась, оставив после себя смятение, сомнения, тревогу. Сердце сжалось, провалилось куда-то, – немедленно, сию же секунду бежать отсюда, спрятаться, отрешиться, забыть!

Она повернулась к Тоньке, но та (ох, уж эта Тонька!) уже завела с этим Стефаном светский разговор. Ну да, noblesse oblige, законы гостеприимства. Нет, надо все это немедленно прекратить, остановить!

Аня прислушалась к разговору.

– У вас неприятности? – вежливо осведомлялся Стефан.

– Да вот, – отвечала Тонька, входя в роль, по привычке шмыгая носом, – на гопников нарвались…

Стефан растерянно улыбнулся.

– На кого? На кого-кого?

Тревога кольнула резко, неприятно, подхлестнула – бежать, бежать скорее! Аня громко закашлялась – ну, да! вот так пошло, примитивно!

– Деньги у нас украли. – она бросила выразительно-хмурый взгляд подружке – у той в глазах недоумение, растерянность. – Домой пойдем.

Новый знакомый отреагировал мгновенно.

– У вас украли деньги? А почему вы не позовете милицию?

Они переглянулись, и Тонька уклончиво ответила:

– Не успели, – она повернулась к Ане, вздохнула (что ж, надо – так надо), поправила рюкзачок. – Ну что, пошли?

– Пошли, – Аня бросила прощальный взгляд в лицо очередной своей несостоявшейся любви (good bye, Стефан! – кажется, впервые она знает имя, – прогресс!), на тенистые аллеи, излучину реки, серебристо проблескивающую сквозь кружева листвы. Прощай день, прощайте, мечты, прощайте, надежды!

Страшно, просто безумно хотелось остаться, может быть, даже подружиться (хотя бы! – подружиться!) с этим приятным, улыбчивым парнем, но неведомая сила, горячее, запальчивое упрямство, еще черт знает, что тащили прочь, заставляли произносить вымученные, фальшивые слова. И мысли, вдруг подчинившиеся этой силе, тоже стали выплетать узоры убеждений, кривенькие, натужные: что здесь делать дальше без денег, без настроения? смотреть, как другие отдыхают? «Мы чужие на этом празднике жизни»…

Свинцовой тяжестью ухнуло в душу отвратительное воспоминание, расползлись темной лужей обида, горечь, брезгливость, – шуткой, забавным приключением происшедшее никак не представишь. Это сейчас Тонька бравирует, прячется в эйфории нечаянного развлечения. Долго, долго еще им с ней будет стыдно смотреть друг дружке в глаза; придется забывать, прятать сегодняшний день куда-нибудь далеко, туда, где он постепенно забудется, выцветет, затянется плацентой новой памяти. И впереди – вполне предсказуемое объяснение с мамой, объяснение, которому она предпочла бы любое наказание, любое мучение. Объяснение! Целая процедура, пыточный ритуал, с влезанием в душу, разоблачением позорной подноготной ее проступка, после которого мама непременно разразится монологом о том, как трудно ей жить в обстановке «нелюбви и отсутствия элементарного понимания», с последующими слезами, обвинениями и принятием лошадиных доз успокоительного.

Мама – преподаватель музыки, «творческий человек», как любил говаривать дедушка, многозначительно поднимая вверх указательный палец, и такие монологи для Ани – не новость, она их уже столько наслушалась и насмотрелась – на две жизни хватит. Просто, с уходом папы они стали все более частыми и надрывными, иногда вспыхивая буквально на пустом месте, доводя маму и всех присутствующих до нервного истощения. И сейчас она невольно чувствовала себя самым настоящим палачом, и сердце наполнялось тоской, разрывалось от раскаяния. Дернул ее черт!

Ладно, проехали! Кончено! Она взяла Тоньку под руку, сделала шаг в сторону…

– Подождите! – от волнения акцент Стефана стал заметнее. – Я понимаю, вы, кажется, не хотите звать милицию. Может быть, вы и правы. Но я чем-то могу вам помочь? – в его голосе слышалась просительность, приправленная, впрочем, недвусмысленно-практическими нотками, и девочки нерешительно остановились (что он хочет-то? может, показалось?).

Впрочем, нерешительность тут же улетучилась, они саркастически переглянулись, прочитав в глазах друг дружки одну и ту же мысль. Ну, конечно! вернет им кто-нибудь настроение, надежды, деньги! И впереди – неминуемая расплата, раскаяние, терзания, угрызения. Эх!

Видимо, Стефан понял их без слов (даром, что иностранец) и повторил свое предложение:

– Но я могу чем-то быть полезен? – практичность и просительность в его голосе уравновесили друг друга. – Могу я пригласить вас куда-нибудь?

Аня почувствовала острое разочарование, обиду; в глазах Тоньки мелькнула презрительная злость, – привычки доминирования стремительно возвращались к ней.

– Куда-нибудь – это куда? Нам, синьор, или как вас там, приключений не надо, сами можем кому хочешь приключения устроить! – она решительно вздернула рюкзачок, скомандовала Ане: – Пойдем домой, нас родители ждут!

Лоб Стефана покрылся испариной.

– Нет! – он с трудом подбирал слова. – Вы не так меня поняли! Я хотел бы пригласить вас в кафе. (Тонькина злость медленно таяла, как по ступеням, стекая в настороженность, любопытство, мечтательность). Мы могли бы там отдохнуть, поговорить… Понимаете, я приезжий, я ничего здесь не знаю…

Обида вдруг сменилась растерянностью, надеждой: их приглашают в кафе? В кафе, а не на какую-нибудь скамейку, где они обычно цедили вульгарный джин-тоник, закусывая его орешками из пакетика, и где все время приходилось торопиться и оглядываться – не идет ли кто-нибудь? В кафе, где они смогут, как взрослые, сделать заказ, важно водя пальцем по строчкам меню, и официант будет терпеливо ждать, угодливо склонившись, ловя каждое слово? В кафе, где витает дух беспечности и роскоши, той самой таинственной и вожделенной «дольче вита», где каждое произнесенное слово, каждый жест приобретают глубину и многозначительность, и где никто не посмеет назвать их презрительным словом «малолетка»?..

Куда-то подевались, исчезли все сомнения, тревоги, Аня умоляюще взглянула на подругу. Мечтательность в Тонькиных глазах подернулась рябью, сменилась холодной расчетливостью.

– А что взамен? – ее взгляд снова стал жестким, цепким; Аня почувствовала, как натянулась, вот-вот лопнет невидимая струна (нет! не надо, пожалуйста!).

Будто сдаваясь в плен, Стефан поднял вверх руки.

– Ваше общество, – он улыбнулся любезно, немного смущенно; напряженность исчезла с его лица. — Уверяю вас, только ваше общество. Так я могу надеяться?

Тоненько пискнув, струна провисла; в который раз за сегодняшний день переглянувшись, прочитав мысли друг дружки, подружки, не сговариваясь, кивнули.