Читать книгу Из жизни лис - Александр Валерьевич Тихорецкий - Страница 4

Они поднялись в верхнюю часть парка, здесь было просторно, малолюдно, открывался прекрасный вид на дворец, пруд с лебедями, набережную. Стефан оживился, расспрашивал обо всем, постоянно замедлял шаг, чтобы получше рассмотреть что-либо, привлекшее его внимание; Тоньке, шедшей чуть впереди (для того, конечно, чтобы продемонстрировать свои стройные ножки), все время приходилось дожидаться их.

Когда Стефан в очередной раз остановился, глядя на реку, ускользающую серебряной лентой за поворот, она подошла к Ане, заговорщицки понизив голос, спросила:

– Эй, подружка! ты, что, влюбилась?

Мысли рассыпались, заметались, разлетелись пестрой кутерьмой. И в самом деле? что это она?

Аня выпятила губки.

– Вот еще!

– Ну, смотри… – Тонька усмехнулась, демонстративно безразлично побрела дальше. Так вот в чем дело – она ревнует! Ревнует ее к этому Стефану!

Аня прислушалась к себе: энтропия чувств, разводы неопределенности; пришло понимание, неожиданно ясное и прочное: какая любовь? ни о какой любви не может идти и речи! Он старше, он из другой страны, говорит на другом языке; у него там вообще все по-другому! У него там, наверное, и подружка осталась. Не может быть, чтобы у такого красавчика не было подружки. Какая любовь! что это она!

Мысли окончательно расстроились, смешались; она подошла к Стефану, спросила первое пришедшее в голову:

– А почему ты не фотографируешь? Забыл камеру в гостинице?

Стефан покачал головой.

– Нет, не то. Как бы тебе сказать… – он задумался. – Я не фотограф, понимаешь? Я не могу фотографировать.

Бесцветное, пустое бездумье кружило ее, слова вылетали легко и беспечно.

– А разве это так сложно? Сейчас это делают даже дети, – дети? при чем здесь дети? И, в самом деле, есть ли у него подружка? Может, спросить? Вот так, взять и влепить в лоб! Без прелюдий и предисловий – чтобы не было времени врать, выкручиваться! О чем это она? Куда ее несет? Несет, несет, уносит… Зацепиться бы за что-нибудь… Папа! – вот кто ей сейчас нужен! – Вот мне папа рассказывал, – голос ее предательски дрогнул, – что раньше фотография – это целое искусство было; надо было кучу разных вещей знать. Как это?.. Экспозиция, диафрагма, выдержка, ну, и всякое такое. А сейчас что? Нажал на кнопку, и пожалуйста, получай свой снимок.

Стефан внимательно посмотрел на нее, и она почувствовала, как снова вспыхнули уши.

– Молодец! Вот ты все сама и сказала, даже лучше, чем это сделал бы я. Из искусства фотография превратилась в объект масс-культуры, предмет ширпотреба; технические новшества, простота получения результата привели к примитивизации и, как следствие, – к деградации. (Тонька за его спиной многозначительно подняла вверх указательный палец). Пиксели, матрицы, зумы – за всеми этими новомодными штучками исчезло главное – способность выразить и передать свои ощущения, возбудить реакцию восприятия зрителя. Искусство живописца, его мысли, чувства – отменены за ненадобностью (Тонька скорчила заумную гримасу, и Ане захотелось ущипнуть ее).

Стефан помолчал, будто соглашаясь сам с собой, покивал головой.

– Нет, я знаю, остались еще люди, относящиеся к фотографии как к искусству, но их единицы. Это, как правило, профессионалы, или люди увлеченные, энтузиасты. И, увы, – сделанного не вернуть, – тончайшая нить, связывающая чувственные впечатления с конечным изображением, нарушена. Снимок превратился в способ передачи информации, в хронику жизни – и только – не зря же на многих снимках стоят даты. Тысячи кадров, тысячи дат на них. И чем больше я об этом думаю, тем больше мне видится во всем этом вполне определенная тенденция, если хотите, даже – цель…

Они медленно брели по аллее, усеянной золотистой листвой.

– И какая же? – робко спросила Аня. Бездумье отхлынуло, обнажив тоненькие отмели, слова Стефана глубоко врезались в них. Тонька шла рядом, недавнее ее оживление сменилось задумчивостью.

– Не знаю, – Стефан усмехнулся, – это только мои догадки. Существует мнение, что письменность – признак деградации цивилизации; якобы неспособность сохранить знания без посторонних носителей – верная примета вырождения, смерти. То же самое я отношу и к фотографии. Вспомните, раньше у человека за всю жизнь было лишь несколько снимков, все наперечет – по случаю какого-нибудь события, даты, юбилея; уверяю вас, он помнил не только это, но и множество другого, разных сопутствующих мелочей, подробностей. Он лучше был привязан ко времени, он больше ценил его. А теперь понятие времени размыто, размазано по ленте жизни, и фотография и дата на ней в этом свете представляются уже не как сохранение наиболее памятных моментов, а как доказательства их существования.

Тонька подвела итог.

– И ты пишешь картины?

Аня невольно почувствовала зависть – иногда Тонька просто изумляет сообразительностью, быстротой; а, может быть, это с ней что-то не так?

– Я пишу картины, – согласился Стефан. – Но, мне кажется, мы пришли, лучшего места не найти. – он остановился, огляделся.

– И что нам делать? – поинтересовалась Тонька; в голосе – ирония, дерзость, независимость. Вот чертовка! – Как прикажешь развлекать тебя?

Стефан оторвался от пейзажа, как-то отрешенно взглянул на нее.

– Расскажите мне о себе, – попросил он. – Я буду работать и слушать вас.

Подружки переглянулись, Тонька состроила унылую рожицу.

– А что говорить? – Аня с отвращением слушала свой голос, слабый, неуверенный. – Мы самые обыкновенные девчонки, школьницы…

– А вот это – заблуждение, каждый человек – уникален…

Стефан присел на скамейку, достал из сумки складной мольберт, этюдник, кисточки, краски; быстро, уверенными, точными движениями расположил все это вокруг себя.

– Присаживайтесь, что же вы стоите? – он жестом пригласил их на скамейку, и девушки расселись по обе стороны от него. – Не стесняйтесь, прошу вас, – голос его стал чужим, незнакомым, словно вместе с взглядом он улетел куда-то и говорил сейчас уже оттуда, издалека. – Расскажите, как начали свой сегодняшний день? что видели, слышали? о чем думали? Может быть, с вами случилось что-нибудь неожиданное; может быть, вы попали в какую-то нестандартную ситуацию?

Он приник к холсту, и, словно во сне, сквозь подернутую рябью пелену забытья, Аня видела, как появляются на нем очертания реки, как она оживает тоненькими серебристыми излучинами. Как проступают, показываются ее берега, – один, схваченный кружевной вязью парапета, и второй, далекий, с узенькой ленточкой пляжа, отвоеванного рекой у леса, деревянными настилами сходен, скамейками, шляпками купальных грибков. Она видела, как холст сгущается воздухом, наполняется объемом, светом, пространством; вот намечаются, вырастают из воды призрачные конструкции опор моста, прямо на глазах наливаются мощью, силой, облекаются в свою телесную оболочку; вот еще несколько мазков – и мост раскинулся, соединил берега; вот появились на нем, на пляже, на набережной люди, – они ходят, загорают, разговаривают, связанные одним днем, одной датой, нанизанные на нее, словно на ось… Запечатанные и скрепленные ею, словно фотографии – целлулоидными отсеками альбомов…

Солнце сверкнуло ослепительным зайчиком, и Ане вдруг представились эти альбомы, много альбомов, соединенных разноцветными нитями, беспорядочно свисающими по сторонам одной самой большой, самой толстой, уходящей куда-то далеко и ввысь. И от этого нагромождения лиц, событий, дат голова у нее закружилась, поплыла земля под ногами, но голос Стефана тут же подхватил, вернул в действительность.

– Ну, вот и все, – он рассматривал получившийся этюд. – Что скажете, девушки?

Аня облизнула пересохшие губы, очень хотелось пить. Все плыло перед глазами; и Стефан, и аллея, и набережная с рекой – все казалось удивительно бледным, бесцветным, безжизненным, будто выжатая досуха тряпка. Зато картина жила, пылала красками, затягивала, будто омут; казалось, стоит только задержать взгляд и можно провалиться в нее, исчезнуть, раствориться. Она встряхнула головой, пытаясь сбросить наваждение, увидела рядом Тоньку, сжавшую коленки, зажмурившую глаза…

– Эй, – позвала ее Аня, – Тоня…

Она хотела позвать громко, бодро, но голос получился совсем слабый, бессильный, как все вокруг.

Тонька раскрыла глаза, полные сонной мути.

– А мы где? Почему здесь? А сколько времени? – она потащила из сумки телефон.

Стефан вскинул руку, посмотрел на часы.

– Уже пять часов вечера.

– Как?! – подружки вскочили, как ужаленные. – Как пять часов?

– Так, пять часов, – Стефан будто и не замечал их смятения. – Мы с вами хорошо поработали, – в голосе его звучало удовлетворение, – уложились до захода солнца.

Аня посмотрела на Тоньку, прочитала в ее глазах собственные мысли. Ну, конечно! теперь их легенда летит ко всем чертям – занятия давным-давно закончились, и придется объяснять, где они были все это время. Мама вообще может в школу позвонить, поинтересоваться – вот сюрприз будет!

Тонька схватилась за телефон.

– Ну конечно, сто звонков пропущенных! – она бросила телефон в сумку. – Что теперь делать?

– Ничего не надо делать, – вдруг ответил ей Стефан, – если твоя мама звонила, значит, все в порядке, она просто волнуется за тебя. Так хотя бы у нее будет повод позвонить твоему отцу.

У Тоньки в глазах – растерянность, отчаяние, она взглянула на Аню: «Ты? Как ты могла?!»; та в ответ округлила глаза: «Что за бред! Когда?». Они уже схлестнулись было в визуально-виртуальной потасовке, но Стефан остановил ее.

– Аня здесь ни при чем, Тоня. Ты сама мне все рассказала.

– Как это? Когда? – Тонька недоверчиво посмотрела на него, бросила Ане мрачно-укоряющий взгляд: «Я же говорила – не надо с ним связываться!».

Стефан усмехнулся.

– Когда я рисовал. Я же попросил рассказать о себе, вот вы и рассказали.

– И я тоже? – Аня почувствовала, как сердце ухнуло в бездну – Господи! что она успела ему наговорить? Ведь, если Тонька рассказала про себя такое, тогда о чем могла наболтать она сама?

Стефан улыбнулся, пожал плечами.

– Милые леди, все, что я услышал сегодня от вас, навсегда останется только со мной. Никто и никогда не узнает ничего из того, что здесь прозвучало, клянусь вам. Хотя я невольно записал все это, но эта информация защищена самым надежным кодом из всех, которые были когда-либо придуманы. Взломать его под силу лишь только вам самим, мне и Богу.

Не сговариваясь, подружки переглянулись, вздохнули. Тонька хмуро спросила:

– И куда ты все это записал?

Стефан показал им этюд.

– Вот сюда, – его улыбка была яркой, обезоруживающей – восклицательный знак в конце предложения.

За всю дорогу они перекинулись лишь несколькими фразами. Молча стояли на остановке в ожидании автобуса, так же молча ехали, трясясь в нем, душном и полном тяжелых после работы мужских и женских тел. Не говорили ничего и сейчас, шагая рядом, касаясь локтями, угадывая краешками взглядов друг дружку, – пугливо-растерянно, подавленно-стыдливо, – подруги, жертвы, соучастницы. И думали о Стефане. Конечно, о нем – Аня могла поклясться, что мысли Тоньки тоже заняты им. А чему удивляться? Такого, как сегодня, не происходило в их жизни никогда.

Что с ними было? Сеанс гипноза? Но не было перед этим ни вращающегося колеса, ни маятника, ни обратного отсчета, – они бы запомнили. А что тогда было? Ведь что-то же с ними, все-таки, произошло! Отчего-то же они выключились почти на четыре часа!

И Стефан этот совсем не похож на гипнотизера! Хотя – не факт: его и художником сначала назвать было трудно, а какой этюд нарисовал! Уж в чем, в чем, а в творчестве она разбирается: картина будто живая, – кажется, просто замерло все на секунду, тронь только пальцем, и оживет. Задрожит листва на деревьях, побежит река, сорвется, припустит за большим ярким мячом карапуз на набережной. Так что, сомневаться в том, что Стефан настоящий художник, не приходилось.

И с документами у него тоже все в порядке: несмотря на Анино смущение, бдительная Тонька проверила-таки его паспорт. Другой бы оскорбился, полез в амбицию, а Стефан – ничего, только улыбнулся и тут же угостил историей о своих странствиях. Где он только не побывал! Голова еще больше закружилась, когда он начал перечислять города, знакомые только по учебникам географии или журналам мод: Париж, Берлин, Гавана, Кейптаун, Монтевидео, Марракеш, Токио, Рио-де-Жанейро, Касабланка… Терпким ветром путешествий и приключений веяло от этих топонимов, и сразу представлялся ослепительно белый громадный океанский лайнер, водная гладь во все стороны, крики чаек…

И, все-таки, что же так на них подействовало? Может, он подсыпал им что-то? Да нет, когда? Да и заметили бы они, уж Тонька – так точно! Она говорит, что Стефан – чудной. Чудной. Непривычное слово как-то неловко упало на слух, будто в калейдоскопе, перевернулось неожиданным отражением. Так, может быть, не чудной, а способный творить чудеса? Волшебник? Но как такое может быть? Волшебников не бывает! Все это – сказки для детей, да и сами-то дети не особенно в них и верят. Но тогда, кто же он такой, этот Стефан? Кто?