Читать книгу Под музыку Вивальди - Александр Величанский - Страница 4

Гасите верхний свет и со стекла

житейские живые отраженья

исчезнут. И декабрьская мгла

во мраке электрического тленья

за окнами предстанет без движенья,

неощутимая для жалкого тепла.

В декабре не рассветает вовсе.

Пассажиры тусклые на транспорт

стаями бросаются с утра.

В предрассветном отсвете постылом

побледнел забитый снегом диск

угловых часов.

Кто с недосыпу,

кто с похмелья. Холодно. Вдали —

огонек болотный: то троллейбус! —

и с газетным шорохом метель

мчит ему навстречу.

Приготовься.

Соблюдай закон очередей.

Будь достоин сутолок и давки:

после анонимного удара

локтем бей куда-то наугад.

Глотайте зимний дым!

Дыханием седым

ловите оторопь неразличимой жизни.

Цепляйтесь за крючки очередей,

работайте, старайтесь быть полезней,

катитесь с гор на иностранных лыжах,

выращивайте маленьких детей…

И отразитесь вы, авось, в весенних лужах,

и отпуска дождетесь наконец.

Заполночь. Захвачены такси.

Опустев, скривились переулки,

а проспекты – те еще прямей

стали. Неприметные метели

к ночи вдруг почуяли простор.

Да мигает желтый светофор.

Вот покой: все так его хотели.

Но взгляни на мерзлое стекло:

по открытым улицам окраин,

по набухшим кромкам пустырей

по-кошачьи выгнув спины, плечи,

странные, прозрачные фигуры

движутся как будто наугад,

будто ищут след или пропажу.

Ты, увидев их, подумай так:

«Вот что нам припас кромешный мрак,

вот они – владельцы тишины,

обладатели всеобщего покоя…

Может быть, давно они погибли

или не погибнут никогда…»

Если только может быть такое.

Зажглось окошек решето

на стенах дальних новостроек.

На снежных подступах к Москве

все отсветы зажглись.

Пьяна: в заляпанном пальто

(не больше года как пошила) —

сестру не может отыскать

в насиженных снегах.

«Папа, ты такой дурак —

это же не наш барак,

и крыльцо совсем не наше,

и не наш внизу овраг», —

говорит отцу Наташа.

«Не садись же, говорят!

Видишь – окна не горят,

трубы не дымят, папаша,

наших нет нигде ребят», —

говорит отцу Наташа.

«Ну, – проснись же, ну, проснись!

Видишь, сколько кошек – брысь!

А людей не видно даже,

только вон один, кажись…»

Нет, их четверо, Наташа.

Замело метелью перепутья.

Опустились ледяные прутья

деревянных веток во дворе.

Этой ночи больше нету в декабре.

Но курятся всё еще сугробы,

и никто не знает, чем полны

их ночные черные утробы —

кроме мусора всея страны,

может быть, в них крест лежит нательный

или документ какой поддельный,

или пьяный человек: ветеран войны.

Я монетку черную найду

в толчее опилок и народа:

ну, монетка, ты какого года?

кто на медь добыл тебе руду?

Остановлюсь. Застыну здесь навек.

И буду, разве что, протягивать окурок

со звездочкой огня – кривым пьянчугам,

мальчонке с личиком хмельным,

благополучным созидателям, идущим

на поводу у комнатных собак,

художнику в лохмотьях бороды,

в восторженном полупальто, старушке

с белесым крылышком фабричной стрижки древней

с разрезанным морщинами лицом.

Но никому не укажу дорогу,

совета не подам, не подбодрю.

Черт дернул нас идти.

Ступайте сами.

Правда ли, что Дельвиг спился

в холодеющем халате

у поддельного камина

средь задернутых гардин?

(Не унять заветной дрожи

в слабых пальцах. Из прихожей

слышен шепот голосов

и кандальный звон часов).

Кажется, что быть того не может.

Декабрьский снег – напоминание.

И всё ж за ним не уследишь

в застенке дня. И сумрак ранний

наполнит улицы до крыш,

сольется с облачностью низкой…

Сойдутся годы близко-близко,

как эти два прохожих странных

у вновь расклеенных афиш.

Все на свете мне помеха,

все предметы ни к чему —

только эха, только эха

бы дыханья моему!

Пустота – залог успеха:

распахнется тесный звук —

тишины далекой веха —

лишь безжизненное эхо

утоляет жадный слух.

Что надобно для красоты? —

всей жизни ей мало, но ты

не должен быть слишком несчастным,

пусть боль твоя ежечасна,

привычна, невыносима,

но такова игра:

нет тяжести свыше силы —

всё – легкий полет пера.

Что горше горя? —

ан горя мало!

Не можешь даже

сказать наверно:

где было больно,

где было скверно

и где удача

подстерегала.

Когда цветут деревья,

и ночь лежит в цветах,

без зависти и ревности

я говорю ей так:

не сравниваю даже

свой стих с твоей красой,

но со своею давешней

душевной пустотой.

Когда приходит ясность,

неведомая связь,

вдруг странная бесстрастность

и даже неприязнь

овладевает мною,

и долго мне претит

нежданное, иное,

невнятное на вид.

Так встретившись нечаянно

и буднично с тобой,

сперва не замечали мы

свершенное судьбой.

Сольчей, чем соль, печаль твоя

и боль твоя, о, Боттичелли,

как раны гвоздные на теле,

в котором нету бытия.

Подкрашенный церковный воск —

он у тебя чуть-чуть подтаял:

Флоренции кровавые порталы

еще расплывчаты от слез.

Может быть, всего мудрее

быть картинной галереей,

где картины друг на друга

с удивлением глядят,

где навеки все забыто,

кроме цвета, кроме вида,

и в безвременьи упругом

спрятан жизни горький яд.

Наш город картонажный

придуманный, ненужный:

прекрасно изогнулись

подъемы цепких улиц,

и будто вправду были —

лотки, локомобили,

и облака, и облака,

и гроздь арбузов у ларька,

деревья на пригорке и

городовых фигурки, и

девицы в шляпках скромных,

в платьицах укромных,

и молодые господа,

что мельком забрели сюда,

и ты с вечерним веером

смотрела и не верила —

доверчива и вечно молода.

Во время оно,

незнамо когда,

жил-был Иона

во чреве кита.

«Будешь пророком», —

сказал ему Бог.

Этой мороки

страшился пророк.

И Иегова

судил это так:

верное слово

хранит Он в китах.

Не оттого ли

горды иногда

мы и неволей

во чреве кита?

Уважаемая мисс Дикинсон,

Ваш маленький камушек

такой неприметный… пыльный,

беззаботный и в вечность канувший,

затерявшийся на земле обильной —

он больше любого огромного камня,

хоть тот настоящий и его можно потрогать,

и он даже не уместился бы на дороге,

по которой Вы гуляете вечером несказанным,

уважаемая мисс Дикинсон,

аккуратно глядевшая себе под ноги.

Не глупая игра в лото,

где цифры совпадут едва ли —

нет, неожиданность есть то,

что мы всю жизнь невольно ждали.

А потому не сочиняй,

не фантазируй своевольно —

и так живем мы невзначай,

и с нас случайностей довольно.

Пускай за горечь прорицаний,

отравленных сознаньем лжи,

звучать мой голос перестанет —

хоть в нем неправду накажи,

и пусть других людская жалость

поглаживает вдоль волос…

Вот если б песня не сбывалась,

а только пение сбылось.

Сгорела ветвь дотла.

Но ты б еще смогла

на миг былого прорастанья

пылающее очертанье

увидеть в сполохах тепла,

и отстраняясь от клочьев дыма,

заплакать неисповедимо.

Это легкость паденья,

что совсем не легка:

ожило притяженье

и земли, и стиха —

столь весенняя легкость,

что того и гляди

очевидностей пропасть

разорвется в груди.

Выходи на воздух вешний —

в нем развешаны скворешни

всё в нем видно до листка

и невидима тоска

за прозрачностью кромешной.

Две головы в подушке

рассвету не ясны.

Объятья двоедушны:

их разрывают сны.

И по-дневному мелко,

чуть различая срок,

глядит на них побелкой

летучий потолок.

За одиночество, мой друг,

нам надо выпить – годы вхожи

к нам запросто теперь, и ворох шуб

и пьяный шум исчезли из прихожей.

По улицам бегут весельчаки,

к гитарам прислоняются чубами,

и девочки чуть теплыми губами

улыбок открывают тайники.

Лучатся фонари. И скоро – полночь.

Итак, за одиночество, мой друг,

единственное, может быть, единство.

За время, удлиняющее ночь.

Окурки. Книги. Водки

остатки, наконец.

А у разбитой фортки —

в дворце своем скворец

висит себе – незрячим,

нечистым языком

бормочет что-то зря. Чем

болтать – поклюй молчком.

…Насыпать крошек в ящик,

воды в лоток налить —

но с птицей говорящей

о чем же говорить?

Скворец говорливый

под вечер умолк,

и стало тоскливо,

и в горле комок.

И клетки болтался

в углу теремок.

Никто не пытался —

никто не помог.

Что за странный предвечерний

постоялый двор? —

у крыльца бродяга черный

да глухой забор.

Где хозяин? – только эхо —

нету до сих пор.

Не дозваться человека,

девку – экий вздор!

Что за комната-прореха!

не трещит очаг,

лишь сумерничают тихо

тени при свечах.

Щас бы пива для почину…

Эй, хозяин – ты? —

что еще за чертовщина,

Господи прости?

Люблю их всех – красивых и дурных,

ученых книжниц и пьянчужек плотоядных.

Настанет осень. Будет много яблок

и на коленях нераскрытых книг.

Мне нравится смотреть на них,

когда они забудутся на миг

(им память вообще дается туго):

они всегда бесстыдны, как в раю,

и за надменность гордую свою

всё ненавидят загодя друг друга.

Оттого что сильный дождь,

мокнет конь и мокнет вождь,

композитор и поэт,

генерал без эполет.

И до нитки, и до нитки

мой сюртук промок гранитный,

оттого что до зари

лопаются пузыри.

Ах, Пьеро – такой простак!

А Арлекин любить мастак

и вот эдак и вот так

и вот эдак!

Коломбину за плечо

он хватает горячо,

и поцеловав еще

в губки напоследок,

говорит: чего коснеть,

Коломбина!

Бузина пошла краснеть

и рябина!

Лик мой ясен,

бел мой торс

и волос красивый ворс

так прекрасен.

А Коломбина думает: Пьеро,

вы так играли на губной гармонике!

Зачем же вы не доблестный герой,

а только умоляете и молите?

У вас к тому же – серые глаза,

и над глазами – серые ресницы…

Но Арлекин ее хватает за —

за, мягко говоря, за поясницу:

и пойдут они в трактир —

как не пить вермут

с Арлекином таким

необыкновенным!

(Ах, безрадостный Пьеро,

бери бумагу и перо,

чернила фиолетовые,

промокашку розовую:

улетело лето,

наступила проза

в этом самом лучшем из миров:

Арлекин Коломбину

уволок за куртину,

или прям, на перину,

ах, Пьеро, Пьеро…)

Арлекин, в графине пусто.

Киснет кислая капуста.

И давно доел пирог

этот выродок Пьеро.

В кружках сохнет пепел, пена.

И с похмелья Коломбина

после давешней возни

истерична, черт возьми.

Коломбина спит босая

(к ней пристроился поэт).

Снится ей сажень косая

и какой-нибудь обед.

Снятся руки, снятся ноги,

заключения врача.

И лежит Пьеро убогий

у роскошного плеча.

Коломбина, видишь сон? —

двух обличий унисон:

горечь глаз, горячка рук

и стыда порочный круг.

«Ты прекрасна, Коломбина:

хризантема, георгина

или лучше – василек…»

Руки вздев и выгнув спину,

гаснет свечки фитилек —

остается злобный стон.

Коломбина, видишь сон? —

вот по грудь ты входишь в речку,

вот вода покрыла плечи,

кто-то машет рукавом,

и внезапно – никого:

не приемлет больше вин

потускневший Арлекин,

не толкается в нутро

неродившийся Пьеро.

Возле берега записка

проплывает близко-близко.

По песку бегут следы:

Коломбина, это – ты.

Перебив зеркала,

в том священнейшем осатаненьи,

когда сажа бела,

начинают они свое жадное пенье,

и всплывают из каверзных вод их слепые тела.

И звучит: «Приходи

на условленный угол с витриной!

Ревновать прекрати —

порываю я с той паутиной!..»

И, ослепнув, пруды

покрываются жадною тиной,

и звучит голосок

сквозь бесценных мгновений песок:

«Из бездонных зеркал

мы не зря, мы не зря ускользнули

в этот летний провал,

где лиловые тени в июле.

Позабудем себя —

что отрадней такого забвенья…»

Но осколки слепят,

вновь слепят их до дна на мгновенье.

Безумен утверждавший,

что он хоть миг любил.

Таким безумцем ставши,

он лишь любимым был:

твоей любовью жил он,

владел твоей тоской…

А ты – ты не твердила

бессмыслицы такой.

Безоглядна мысли гладь

(только боль владеет далью).

Вера это – ожиданье:

что ж без веры ожидать?

Покидая свой подвал

(сумрак, запах керосина),

слепо погляди на синий

неба летнего провал.