Читать книгу Под музыку Вивальди - Александр Величанский - Страница 5

Пусть останутся в минувшем,

когда дни покинут нас,

те слова, что наши души

прошептали в первый раз.

Если всё на свете – тайна,

всё чудовищно случайно —

пусть вовеки не подслушать

нашей тайны никому.

А ты, мой ангел во плоти,

еще за то меня прости,

что я тебя – земную —

небесной именую.

Нельзя ж пред женщиною ведь

безжалостно благоговеть,

а ангелов тревожных

жалеть никак не можно.

Я не приду к тебе домой —

душа твоя и так со мной:

таит проникновенье

такое отдаленье.

А если не простишь, пойму,

что ты осталась в том дому

у окружной дороги,

где зимы-недотроги.

Вдали от милых дней

печаль всего родней,

раз лжет уже воспоминанье,

и сердце ошибается в биеньи —

вдали от милых дней

лишь счастие видней,

и, может быть, печаль о нем случайно

является забытою печалью.

Уже давно я продал эту книгу,

где говорилось о любви прекрасной,

что равносильна вечности и мигу,

и счастью чистому, и лжи, и муке крестной.

Теперь продать мне нечего, а надо б.

И вспомнил я старинного поэта,

и все, что им таинственно воспето

слепой любви в укор или в награду.

Я женщину эту люблю, как всегда.

Она же, как прежде, как встарь, молода,

хоть смотрит больнее, хоть помнит о том,

что я ей шептал зацелованным ртом.

Я женщину эту люблю, как всегда,

хоть вторник сегодня, а завтра – среда,

хоть спали до света – да снова темно,

хоть, может быть, нет нас на свете давно.

Совесть моя тесная,

вовсе на краю

вот какую песенку

я тебе спою:

«Ходики да печка.

Чайника шумок.

Вот бы где навечно

я остаться смог.

Хороши сторожка,

бестолковый пес,

и забор заброшенный

бузиной зарос.

Даже святотатцу

в глубине стыда

хочется остаться

где-то навсегда —

кем угодно – сбоку

от больших дорог —

сторожем, собакой,

колыханьем дров.

Ну как тебя благодарить мне

в каком борении и ритме,

ну как тебя благодарить мне

и как любить еще больней?

Среди бессонницы, рыданья

не мне нашла ты оправданье,

лишь счастья нашего наитье

оправдано душой твоей.

Тоньше, тоньше жизнь с годами,

тоньше посвиста птенца.

Что не ждали, не гадали —

все свершилось до конца.

И когда необходимо

стану я пред грозный суд,

все посмотрят сквозь и мимо —

не осудят, не спасут.

В чернозем смертей посеяно

и грехом воспалено —

не искусство, а спасение,

нет – виновности вино.

Что ж мы ждем от вопля, лепета,

наши души разгласив:

красота сама бестрепетна,

трепет груб и некрасив.

Потаенную жестокость

в сердце женском не жалей.

Потаенно и жестоко

преклоняйся перед ней.

Ты не знал ее до срока

или знал едва-едва —

безвозвратно, одиноко

сохрани ее слова.

Кромешной тьмы глаза

стихов моих касались.

Но ты, слепая зависть,

смогла их наказать

непониманьем, сном,

сладчайшей черной злобой,

всегда глядевшей в оба

и знавшей об одном.

Я заблудился, не найти

ногам пути в затонах моха;

над чащей плещется просвет,

заметно заалев.

Любое дерево в лесу —

оно настолько одиноко,

что никому не отыскать

его среди дерев.

Поклон примите от прохожего,

который не живет нигде:

ни в чаще леса непогожего,

ни в городе и ни в избе,

ни в пустоши необитаемой

и ни в пути с сумой вдвоем,

ни на виду у всех, ни в тайне,

ни в одиночестве своем —

от проходимца – нет, от странника

среди земного иль астрального

хаоса (космос мнится нам) —

поклон всем кольям и дворам.

Жил на свете человек (а может, не жил).

Утром воду приносил, поленья – к ночи.

Ко Христову Воскресенью нес гостинцы —

что жене своей, что малым своим деткам.

Что ни день – будь в непогоду или в вёдро —

запрягал он свою утлую кобылу,

день гонял ее по взмыленным дорогам,

а под вечер они вместе возвращались

при далеком звоне колокольном —

на кого бы царь не опалялся,

у кого бы вор не крал пожитки,

кто б пред Господом ни впал в какую ересь,

кто б ни умер, кто бы ни родился.

Когда она проезжала

мимо заката солнца,

мимо детей ученых,

мимо людских могил,

то рожь сильнее рыжела,

и дети кричали отчетливей,

и слышали звук колокольца

те, кто в могилах был.

Да, когда-нибудь, когда не

станет горя и утрат,

всё внезапно явным станет —

тут узнает в аккурат

жалкий раб бумажной дести,

что за месть в себе несет —

что когда-то было детство

и младенчество…

и всё.

У всякого – своя полынь.

Всему своя полынь.

Простимся ныне навсегда

и сразу отболим.

У всякого – свой сонный мак.

Всему свой цвет и сон,

былого хлеба лебеда

и свет, и мрак…

и всё.

Прощай шиповник, и жасмин и навсегда

прощай, смородины колючая ограда,

крыжовник, яблони в цвету, и навсегда —

рябина и береза у ограды.

Прощайте ирисы, тюльпаны, водосбор,

пионы, лилии и флоксы, и навеки —

большие маки… и огромный мир,

давящий на смородинные ветки.

Живая ограда

живет до поры.

Под снежные груды

уходят дворы.

Над твердью могильной

летят под уклон

раскосые крылья

окрестных ворон.

То ветер на свечку

слетел с высоты.

И в зимнюю спячку

впадают кусты.

Смородинных веток

тончайший узор

не сдержат вовеки

подобный напор.

В дому запоздалом,

в древесной тиши

не стало, не стало

теперь ни души.

Вкруг жизни, вкруг сада,

его детворы —

живая ограда

живет до поры.

Провал и безопорье, и дыра,

в бессмысленном пространстве злая точка —

преображенье завтра во вчера,

когда цветок узнает точно,

что восходить ему пора,

когда почует срок тугая почка,

когда трава надумает вставать,

а птицы – время точно обозначить.

Что нас окутало кругом?

Что нас преследует и душит?

Ребячья простота присуща душам,

а мы не ведали о том.

Мы вновь приедем в этот дом,

построенный его трудом.

Там сруба запах сладкий

и сад его посадки.

И по следам его следов

тропинкой узкой вдоль кустов

рябины черноплодной

пройдем мы в дом холодный.

То будет осенью: денек

сентябрьский будет одинок,

как эта тропка лисья,

смешав следы и листья.

Крылечко скрипнет. Стукнет дверь.

И одиночество теперь

в бревенчатом затворе

уже почти что горе.

Так выйдем в сад повеселей:

следы и листья на земле,

и каждое растенье —

его поминовенье.

В саду становится видней,

насколько крепче и вольней,

чем наш удел непрочный,

дыханье этой почвы.

Деревьям ли мерещится война?

земле ль понять людские разногласья?

Судьбе-молчальнице видна

земля, исполненная ясного бесстрастья:

ее парные зеленя,

наплывы или удаленья,

в беспечности ее огня —

рачительное тленье…

И углубляясь в грунт на штык,

побег грядущий прививая,

вне человечьей суеты

мы в этом мире пребываем.

Утра дачного туман.

Тени хороши.

Распечатанный тюльпан

на столе лежит.

Вы из запредельных стран

получили днесь

распечатанный тюльпан —

дорогую весть.

Тропинка малая в клубничной толкотне,

впитавшая в себя песок и гальку,

сама вернется поутру ко мне,

сама вернется поутру ко мне,

какою б я не обернулся далью.

В лесу сиротливом

есть высохший пруд.

Лопух и крапива

на взгорье растут.

Лопух и крапива —

житейский сорняк —

в лесу сиротливом,

где хвоя да прах.

Не знает окрестный

заброшенный люд,

чей век безвозмездный

окончился тут

и чье здесь когда-то

дымилось жилье,

куда без возврата

исчезло живьем.

В лесу беспечальном

поляна и пруд

нечайно, случайно

на вас набредут —

былого истома,

томление лет —

те вязы вкруг дома,

которого нет.