Читать книгу Химутка - Александр Вендеров - Страница 4

Сменяются годы и века, поколения, общественно-экономические формации, цари, генсеки и президенты. Однако при любой власти и в любые времена люди будут есть. А всё, что съедят как городские жители, так и деревенские, выращено селянами на земле. Как потопаешь, так и полопаешь – эту старинную пословицу можно применить вообще к любому труду, но к сельскому хозяйству в особенности.

Вторая половина апреля выдалась тёплой и солнечной – самое время пахать, сеять и сажать. Потом, конечно, могут и дожди зарядить, и морозы ударить, и снег выпасть даже в начале июня, но тут уж не угадаешь: русское Нечерноземье – зона не просто рискованного, а прямо-таки азартного земледелия.

Командно-административная экономика СССР предусматривала выполнение планов, утверждённых наверху, во всех отраслях народного хозяйства, на всех уровнях. Так и в эту весну Шаховской райисполком получил спущенные из Мособлисполкома планы сева и последующего сбора урожая различных сельхозкультур и производства мяса, молока, яиц. Да и облисполком эти планы не сам придумал и утвердил, а получил из народного комиссариата земледелия. А из райисполкома планы пошли по нисходящей цепочке в колхозы. Как в колхозе «Свобода» председатель Осип Махтеев с бригадиром Иваном Никитиным получили указания, сколько надо посеять и сколько вырастить, так и зачесали в затылках: оно, конечно, можно произвести и сдать сколько требуют, но если позволит погода. А вдруг засуха, как в прошлом году или, напротив, дожди зальют? Там ведь не посмотрят… Но делать нечего – надо план выполнять.

Единственная в районе машинно-тракторная станция, открытая три года назад, находилась в Шаховской. В Спас-Вилках был один трактор модели СХТЗ 15/30, и его минувшей зимой на Шаховской МТС отремонтировали и в середине марта пригнали в деревню. Заправки ни в Спас-Вилках, ни в окрестных деревнях, ясное дело, не было, и за топливом приходилось ездить в район. Сейчас тракторист Петя Крюков привёз на прицепленной к трактору телеге несколько фляг с керосином, машинное масло и кое-какие комплектующие для мелкого ремонта, однако в горячее для земледельцев время гонять трактор за двадцать пять вёрст – расход непроизводительный. Летом за топливом и прочим, что понадобится для железного коня, будут ездить на обычных конях, запрягши их в подводу.

Посевная началась. С самого утра люди выезжали на колхозные поля на лошадях и на тракторе. Предстояло сначала вспахать, а потом и засеять все поля вокруг Спас-Вилок – сперва зерновыми и льном, а затем картошкой, свёклой и морковью. Поле, что между Спас-Вилками и соседней деревней Малое Крутое, предназначалось для гороха. Впереди ещё целое лето и осень, и всё это время крестьяне будут подниматься с восходом солнца и уже в темноте падать в кровать, чтобы сомкнуть глаза на несколько часов и снова приниматься за работу. Так было всегда, и внедрение современных машин в сельское хозяйство, которое, видимо, облегчит жизнь деревенских, только начиналось. А ведь помимо работы в колхозе надо и свой огород засадить. На это крестьяне отводили воскресенье – единственный свой выходной день.

Спас-Вилки стоят на горе, в самом высоком месте Смоленско-Московской возвышенности. Когда подъезжаешь к Спас-Вилкам, эту деревню издалека видно, в некоторых местах за десять вёрст. В центре деревни находится Прогон – место, через которое гоняют коров на пастбище, а за северной околицей – гора Жуковка. Обычный моренный холм, которых в том краю много, давно распаханный и используемый под зерновые культуры.

В первые дни посевной бригадир Иван Никитин отправил Петю Крюкова пахать на тракторе гору Жуковку под пшеницу. Пете уже девятнадцать лет, но в армию его в прошлом году не взяли: колхоз попросил военкома оставить юношу ещё на год в деревне, поскольку рабочих рук не хватало. А нынешней осенью он вместе с восемнадцатилетними парнями уйдёт служить. Мужчины, не занятые на скотном дворе, отправились пахать на лошадях. И сразу была видна разница в производительности труда между техникой и животным.

Должностей в колхозе, за исключением руководства и квалифицированных сотрудников, не было. Куда бригадир пошлёт, то делать и придётся. Паше Вендеровой в эти дни досталось сеять рожь к югу от деревни, недалеко от болота под названием Тухлый угол. Сеялки стояли там же, где и трактор, – на зерноскладе напротив детского сада, что устроили в доме Николая Иваныча. Приходила Паша на склад чуть свет, носила вёдрами зерно из хранилища, засыпала это зерно в сеялку и запрягала двух коней – белого Венчика и серого в яблоках Прогресса. Венчик – это тот самый конь, которого Паша и Иван в тридцатом году отдали в колхоз. Теперь в ходу новая поговорка: «Всё вокруг колхозное – всё вокруг моё». Однако существует и старая поговорка с принципиально иным значением: «Своя рубашка ближе к телу». И если актуальная в нынешнее время общественная мораль велит относиться ко всей скотине одинаково, то культурные установки, выработанные веками и впитанные со всем опытом предков, побуждают людей обходиться со своими животными, хотя бы и бывшими, иначе, чем с остальной животиной.

Венчик выглядел уставшим и даже заморённым. Известное дело – посевная сейчас, а на общественном скотном дворе уход далеко не такой, как на личном подворье. Паша, запрягая Венчика в сеялку, подошла к нему:

– Венчик, тяжело табе? Вижу, што замаямшись, бедный. На-ка горбушечку, подкрепися.

Конь взял хлеб тёплыми мягкими губами и принялся жевать, а Паша гладила его по морде и любовалась умными глазами. Вот такие-то минуты и не дают нам забыть, что мы люди! И как раз по той причине, что мы люди, надо горбушечку и другому коню дать. Прогресс порадовался угощению, а Паша и его приласкала. Однако солнышко уже высоко поднялось – время на работу ехать. И повела Паша коней в поле к Тухлому углу.

Как-то раз бригадир Иван Никитин дал Пете, сыну Ириши, и его другу Вите задание чистить коровник и свинарник. Петя парень работящий, а Витя, прозванный в Спас-Вилках Артистом, – не очень. Не по душе ему было выполнять грязную и тяжёлую работу, зато у Вити были другие дарования: мог изобразить кого угодно, грамотно и выразительно писал и обладал идеальным музыкальным слухом. И вот картина: Петя чистит навоз добросовестно, а Витя работает вполсилы, всё больше на перекур ходит и мелодию на гармошке подбирает. Потому бригадир и не засчитал ему трудодень. Витя как будто и не расстроился вовсе:

– Мене, дядь Вань, ето усё равно. Я осенесь у арьмию по́йду, а как отслужу, поеду у Москву на арьтиста учиться.

– Ох, балабол! Ты как тунеядец у исправительную колонию поедешь, а не у арьмию. Ну какой с тебе арьтис? Оне знаешь какие работящие!

– Ты мене, дядь Вань, колонией не пужай. Я усё одно енто говно чистить ня буду.

– Будешь как миленький! Не на таких управу находили.

– А я про тебе у районной газете «На колхозной стройке» фельетон напишу.

– Поговори мене ещё тут! Напишеть он! Я твому батьке скажу – он табе на заднице хлудцом кой-чаво напишеть.

Вот и поговори с таким работником! Петьке и обидно, что он большую часть работы выполняет, и Витю, с другой стороны, понять можно. Талант у человека, а когда талант, нет охоты заниматься навозом. Поэтому после работы он подошёл к Ивану Никитину и попросил:

– Дядь Вань, а, можеть, Витю поставить какую стенгазету писать, а мене кого другого дать у помощники? Усё равно от яво мало толку у коровнике, а он говорить красиво умееть и напишеть чаво надо. Нихто больше так не умееть!

– Ох, Петька, добрая ты душа. Такие вот арьтисты на табе усю жись ездить будуть. Ладно, бери кого захошь, а я Витьку заставлю такую статью про наш колхоз написать, штоб у «Колхозной стройке» её напечатали и штоб гордось за Спас-Вилки была бы.

– Спасибо, дядь Вань!

– У арьмию пойдёть – можеть, хучь там с яво чалавека сделають. Хотя понимаю, што парень башковитый.

Пока Петя с Витей Артистом чистили скотный двор, Ириша с Зиной, сестрой Пети, это самое удобрение отвозили на Китаву́шку, где после Первомая планировалась распахать землю под картошку. Китавушка – это большое поле к западу от Спас-Вилок, по дороге в Титово, и там из года в год картошку сажают. Возить сырой навоз – это тоже, знаете ли, не из лёгких работа. Хоть и не на себе везёшь, а на лошади, а за день наломаешься. Да и саврасая кобыла была самой заурядной. Откуда ей силы взять после долгой зимы?

Ну, слава Богу, отработали – вечер наступил. Зина отправилась к себе на Заречину, а Петя с матерью пошли домой. Химутка сидела на завалинке, греясь в лучах вечернего солнца. Давно она так сидела, уже не первый час. Видела, как по деревне ходили люди, ездили телеги, раза два или три проехал трактор с сеялкой, да только всё это её мало увлекало. Глубокая старость такова, что человек обращается к своим воспоминаниям больше, чем к сегодняшнему дню. Вспомнила, как работали на барина лет семьдесят пять назад. Она ещё в девках, ей только шестнадцать лет. Подносили с подружками зерно, которое засыпали сеятелям в лукошки. Сеять доверяли только взрослым мужчинам: наполненное семенами лукошко, что с помощью лямки перекидывают через плечо, очень тяжёлое. Идёт мужик по свежей пашне и зерно разбрасывает. Сеялок на гужевой тяге тогда не было, да и сейчас, как говорили сноха и внук, не хватает – частенько ещё эту работу выполняют вручную.

Тот давний апрель тоже был сухим и светлым. Носили они с подружкой Фросей Даниловой зерно из амбара на берегу Яузы7 в поле. Воробино было маленькой деревней дворов в пятнадцать, протянувшейся в один посад вдоль Яузы. Фрося была на год младше Химутки. И вот несут они вдвоём мешок ржи, а работать не хочется – гулять охота и хороводы водить. Остановились передохнуть. Фрося тогда мечтательно посмотрела в лазоревое небо и проговорила:

– А представ, Химутка, вот влюбится в мене какой-нить барчук, выкупить у нашего барина и женится на мене. И вольную, конешно, дась.

– Как же он на табе женится? Яму папенька не разрешить!

– А он не послухаеть свово папеньку: он же мене любить. Мы тайком обвянчаемся и уедем у Петербург. И буить у нас много детишек. А по праздникам мы будем у дворец ходить и на царя глядеть.

– Ох, Фрося, горазда ты мечтать! Холопы мы с тобой – ими и помрём.

– А тятя мой вчарась сказамши, будто мужикам да бабам волю скоро дадуть. Ня буить над нами барина. Так, кажуть, сам царь хочеть сделать.

– Да пёс их разберёть, господ ентих. Сёдни одно скажуть, а завтрева другое. Ладно, по́йдем-кось на поле, а то приказчик заругается, што долго. Он сёдни у нашу дерёвню приехамши.

Фросю через год сосватал тридцатилетний бездетный вдовец из Павлово – той деревни, где стояло барское имение. Тоже, конечно, крепостной, а никакой не барчук. А когда ещё через два года и в самом деле дали крестьянам волю, ушла Фрося с мужем и маленькой дочкой куда-то в город, и больше ничего Химутка о ней не слышала. Где она теперь? Должно быть, нет давно Фроси на свете: ей нынче был бы девяносто первый год, а кто живёт столько годов? Одну Химутку Господь сподобил.

– Бабуль, мы пришли! – голос Пети заставил Химутку вздрогнуть и вернуться из 1858 года в 1933-й.

– А? Чаво? Пришли?

– Да, пришли, бабуль. Отработали на сёдни. А игде тятя?

– Во дворе, навроде, чавось мастерил. А скольки время?

– Да часов восем ужо, – отозвалась Ириша. – Вы с Ваней тут чавось ели?

– Не, мене неохота. Ну приготовите – и я поем.

Химутка по старости лет приготовить уже не могла, а Иван так увлёкся починкой кос и тяпок (действительно в дворе мастерил), что об ужине забыл. Санька где-то с друзьями бегал. Придёт позже. В семь лет сил много, а забот мало. Петя слазил в погреб и набрал там прошлогодней картошки, подмороженной зимой и уже успевшей подгнить. А больше сегодня на ужин приготовить и нечего. Вот эту картошку отварить, посолить крупной сероватой солью и полить льняным маслом – и то хорошо.

Русская печь была истоплена с утра, и если сейчас её протопить, жарко будет спать – из избы уйдёшь. Для таких случаев во дворе была маленькая кирпичная печка под навесом. На ней в тот вечер варили картошку в мундирах. Ириша высыпала сваренную картошку в большую деревянную миску – из неё и ели. В деревне не было обычая каждому есть из своей тарелки. Ложки были только деревянные. Впрочем, для картошки ими и не пользовались, обходились руками.

За ужином Петя рассказал, как Иван Никитин не засчитал Вите Артисту трудодень, на что Химутка заметила:

– Раньше не то штоб трудодень не засчитали – выпороли бы при усём народе.

– Бабуль, а у вас часто пороли?

– Кажну субботу. Я кады крепостная-то была, приказчика барин нанял шибко лютого. Говорили, мещанин из Вязьмы. И староста наш, Гаврилой яво звали, усё докладывал, хто робить плохо.

– И чаво люди, терьпели?

– А как было́ не терьпеть? Куды дяваться-то? А потым мужики Гавриле тёмную устроили. Отлупили яво как следыить, кады с покосу вярталси. А Гаврила отляжалси и побёг у Павлово жалиться. И Ягорку, што лупцавал старосту больше усех, приказчик до смерти арапником засёк.

– Живого чалавека – кнутом до смерти? – поразилась Ириша.

– А ты чаво думала? Мене годов двенадцать было́, а я помню…

– А ентот Ягорка – он чаво за чалавек был? – спросил Иван. – Я чавось про етот случа́й ня помню.

– Дак ня помнишь, потому ещё-ще не родимшись ты тады. А Ягорка бездельный был чалавек – так, пьянчужка. От работы отлынивал. А усё равно душа чалавечая, по образу сотворённая. Тамака, – Химутка показала пальцем вверх, – с приказчика за Ягорку тоже спросють.

И всё же времена меняются. Теперь хотя бы не бьют людей арапником. Когда царь Александр Второй отменил крепостное право, Химутке шёл двадцатый год. Ивану было полтора года, а Трифону – всего восемнадцать дней. Родила второго сына Химутка на Трифонов день, оттого этим именем и нарёк младенца поп в церкви Рождества Христова в Савино, куда Воробино было приходом. И так совпало, что имя сыну Химутки досталось такое же, как и её отцу.

Читатель, верно, уже заметил, что у Химутки фамилия Трифонова, у её сыновей – Павловы, а у внуков, Фёдора и Василия, – Ивановы. Как же так? Дело в том, что это на самом деле отчества, а не фамилии. Химутка – дочь Трифона, оттого и звалась Трифоновой, её муж – сын Гордея и потому Павел Гордеев, Иван и Трифон Павловы – сыновья Павла, а Федя и Вася Ивановы – сыновья Ивана. До первой переписи населения Российской империи в 1897 году фамилии имели не все крестьяне. Когда приехали переписывать народ, каждому написали и фамилию, и отчество в их нынешнем виде, и, например, Химутка стала Евфимией Трифоновной Трифоновой, а её внуки – Фёдором Ивановичем и Василием Ивановичем Ивановыми. А те, кто родился после девяносто седьмого года, уже наследовали фамилии, данные их отцам. Но не все брали фамилии строго по имени отца, и старший сын Химутки, которого в деревне звали Иваном Павловым, по документам был Иваном Павловичем Гордеевым: решил тогда, в девяносто седьмом, взять фамилию по имени деда. А когда женился на Ирише, дал свою фамилию и её детям, и стали они Зинаидой и Петром Гордеевыми. И у семилетнего Саньки была фамилия Гордеев.

Да, через восемнадцать дней после рождения Трифона Павлова объявили волю крестьянам. Но это легко сказать – царь отменил крепостное право: крестьян освободили без земли, а свои наделы предстояло ещё выкупать. А выкупить-то нечем! Двадцать с лишним лет отрабатывали Химутка с мужем и детьми барщину в качестве временнообязанных, а землевладелец никак не спешил отдавать крестьянам их землю. Только когда новый государь Александр Третий издал указ, чтобы к наступлению 1883 года свои наделы все выкупили, пришлось барину передать землю в собственность тех, кто её обрабатывает. Но не за «здорово живёшь»: мужики для выкупа землицы влезли в долги и не одну зиму работали в городах.

На Спас-Вилки снова опустилась ночь, но Химутка, вопреки обыкновению, долго не могла уснуть. Снова память растревожил разговор про старину и дневные её воспоминания о подруге детства. Она так подумала: если в эту ночь она преставится и ангел на небесах спросит: «Раба Божия Евфимия, была ли ты счастлива в своей земной жизни?», то ей придётся ответить, что счастья на такую длинную жизнь выпало мало. Мать её, Акулина, родила четырнадцать детей, из которых Химутка была седьмой по счёту. Как только из люльки, подвешенной к потолку, вырастал один ребёнок – так ложился другой. Жили они в старой пятистенной курной избе, построенной то ли при Елизавете, то ли при Екатерине, где толстый слой сажи и копоти покрывал изнутри потолок и стены. Когда Химутке было десять лет, отец умер, надсадившись на барщине. Мать доживала вдовой. Да и кто замуж возьмёт сорокалетнюю женщину с таким количеством детей? Тем более что крестьянка этого возраста считалась почти старухой.

Явился Химутке в воспоминаниях и тот самый лютый приказчик, мещанин из Вязьмы. Как, бишь, его звали? Этого Химутка припомнить не могла. То ли Осип Иваныч, то ли Орест Ильич. На языке вертелось, а на ум не шло. С барином говорил он словоерсами: «Да-с», «Нет-с», «Извольте-с». И, само собой, требовал прибавления этой самой буквы к словам, исходившим от нижестоящих, когда бывал среди дворовых людей8. В деревне, среди земледельцев, такое бы не прошло: крестьяне презирали эту лакейскую привычку, и даже подобострастный воробинский староста Гаврила не решался таким способом выражать почтение к приказчику, когда разговор происходил при мужиках.

И новое воспоминание: их с Павлом свадьба. Как только дети входили в репродуктивный возраст, родители женили их по своему разумению, и эти самые подросшие дети обречены были повторить жизненный путь родителей. Химутке едва исполнилось семнадцать лет, когда мать сговорилась со старым Гордеем: тому нужно было женить сына. Жили они тоже в Воробино, на другом краю деревни. Приказчик свадьбу разрешил, и в день преподобной Харитины, в воскресенье, пошли Химутка с Павлом Гордеевым под венец в церкви Рождества Христова. Осень была, дождливо и неприютно, а в церкви так тепло. И свечи горели, и молодой батюшка читал молитвы высоким голосом, похожим на голос подростка. Химутка даже и теперь ощутила, как грустно ей было тогда. Её выдавали замуж за совершенно чужого человека. Конечно, они жили в одной деревне и потому знали друг друга с детства, вот только Павел слыл букой. Ну как она с таким свой бабий век вековать станет?

А потом была уже взрослая жизнь. Муж Павел и в самом деле оказался человеком холодным и замкнутым. Он жил словно в своём, лишь для него одного созданном мире, взаимодействуя с миром реальным только по необходимости. Ни разу за всю женатую жизнь он супругу не приласкал. Деревенские мужики, известное дело, красно говорить не мастера, но и среди них Павел Гордеев отличался нелюдимым нравом. Химутка не знала, что у него на душе, о чём он думает и мечтает, хотя и прожила с ним четверть века. А зимой 1884 года, после праздника Сретения Господня, задавило Павла ёлкой, когда они с мужиками возле деревни Петушки дрова заготавливали. «Можеть, он хучь щас ослобонимшись? – думала Химутка. – Тамака, подимте, лучше, чем тутака. Можеть, на том свете с им стало про што поговорить? Узнаю скоро, увижу яво и ребятишек своих. Не любили друг друга с Павлом, но и не ругалися шибко. Раз венчаные, то такой нам хрес – вместе быть».

Уже первые петухи запели в Спас-Вилках, когда Химутку сморил сон. А молодым скоро на работу вставать. Посевная продолжается.