Читать книгу Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны - Александр Во - Страница 4

Гермина (произносится Герми́на), по-домашнему – Мининг, была первым и самым любимым ребенком из девяти детей Карла; ее назвали в честь дедушки, Германа Витгенштейна. Ее рождение отмечает поворотную точку на пути к успеху в делах Карла, и потому он всегда относился к ней как к талисману. Когда он умирал, ей было тридцать девять лет, она никогда не была замужем и до сих пор жила дома, находясь в полном его распоряжении. Она была замкнутой и сдержанной, с неестественно прямой осанкой, скованными движениями; те, кто плохо знал Гермину, могли счесть ее высокомерной и даже надменной. На самом деле она была весьма неуверенной в себе и чувствовала себя неловко в компании незнакомцев. Когда на обед пришел Брамс и ей разрешили сесть с ним за стол для почетных гостей, она так разволновалась, что убежала из комнаты и провела почти весь вечер в одной из уборных Пале – ее тошнило. На фотографиях юная Гермина выглядит проворной, женственной, может быть, даже хорошенькой, но из-за безотчетной потребности в уединении она всегда с подозрением относилась к мужчинам. Говорят, в лучшие времена у нее была пара поклонников, но ни один из них не оказался достаточно пылким, чтобы лишить ее девственности.

С годами она отдалилась ото всех, кроме самого близкого дружеского и семейного круга. Улыбка все реже появлялась на ее лице, она была нелюдимой, собранной, настороженной и педантичной. Даже в самые жаркие дни Гермина ходила в мрачных закрытых платьях, гладко зачесывала волосы назад и сворачивала конский хвост в пучок на затылке. Большие уши и заметный выступающий нос она унаследовала от отца. В последние годы жизни она походила на статного армейского офицера, наслаждающегося ранней отставкой, наподобие капитана фон Траппа в «Звуках музыки».

Несмотря на стеснительность, Гермина была талантливым пианистом и хорошей певицей, но больше всего она любила рисовать. В начале 1890-х годов, когда отец купил Пале (за 250 000 флоринов у обанкротившегося застройщика, который построил его для себя двадцать лет назад), Гермина вдохновила его начать собирать коллекцию произведений искусства и помогала ему в этом. Сначала ей позволяли выбирать работы и решать, где и как их можно выставить – отец в шутку называл ее в те дни «мой арт-директор», – но как только он взял дело в свои руки, она понемногу уступила позиции и вскоре превратилась лишь в тень деспотического отца-энтузиаста. Впрочем, она оставалась его ближайшим соратником, ездила с ним в утомительные поездки, инспектируя его фабрики и мельницы по всей империи Габсбургов, устраивала его деловые приемы, предлагала многочисленные улучшения в охотничьем поместье в горах. За несколько недель до последней операции она терпеливо сидела у его постели, записывая автобиографические заметки, которые он диктовал ей, срываясь в хрипящее стаккато одышки:

1864. Порекомендовали покинуть школу и учиться до выпуска в частном порядке.

Убежал из дома в январе 1865 года.

Два месяца жил в съемной комнате на Крюгер-штрассе.

Взял с собой скрипку и 200 флоринов, которые принадлежали сестре Анне.

Увидел в газетном объявлении просьбу молодого студента о помощи и дал ему денег в обмен на паспорт.

На границе, в Боденбахе, власти потребовали все паспорта. Пришлось ждать в большой комнате.

Был вызван лично для обыска двумя пограничниками. Фальшивый паспорт прошел проверку[9].

Так называемая рекомендация покинуть школу была тем, что немцы и австрийцы называют consilium abeundi, – Карла фактически исключили. Герман Христиан Витгенштейн, которого часто приводила в ярость нерасторопность сына, в этот раз пытался сдержать упреки. Карл всегда давал повод для беспокойства, всегда был несговорчивым, упрямым и трудным ребенком, «себе на уме», и возникало немало ситуаций, когда приходилось его наказывать, – к примеру, однажды он заложил свою скрипку, чтобы купить стеклорез, в другой раз подкрутил что-то в башенных часах так, что те стали бить каждые пятнадцать минут и будили домашних через равные промежутки времени всю ночь; а как-то «одолжил» один из отцовских экипажей и повез сестру с ее другом кататься, но гнал слишком быстро, и экипаж разбился на мосту, так что приятель сестры сломал нос. Что уж говорить про тот случай, когда он убежал из школы в соседний город Клостернойбург? Ему было всего одиннадцать, и он выбросил дорогое пальто, чтобы сойти за уличного мальчишку. Когда Карл попрошайничал у дверей кофейни, его узнал мэр города. Его приютили на ночь, а наутро вернули разъяренным родителям.

Герман любил и всячески баловал старшего сына Пауля, тайком подсовывал ему подарки и воспитывал наследником своего состояния, но с Карлом, третьим сыном, он никогда не ладил. С самого начала они относились друг к другу прохладно и с недоверием, враждовали, и так продолжалось до смерти Германа в мае 1878 года. Гермина говорила, что отец и дед различались по характеру. Они были слишком разные, «как мел и сыр», сказали бы англичане, Tag und Nacht (как день и ночь), выразилась она. Карл был веселым, непредсказуемым и свободолюбивым, Герман – нудным, скупым и бескомпромиссным. Во всем остальном они были похожи: оба властные и неуступчивые, они враждовали не на шутку скорее из-за сходных недостатков, чем из-за различий.

Во второй раз Карл сбежал неожиданно, без предупреждения и объяснения причин. Стоял январь 1865 года. Ему было семнадцать. Сначала подумали, что произошел несчастный случай. Подморозило, мела страшная метель. Вену сковал лед, и все дороги, ведущие в город, занесло глубокими сугробами. Фотографию Карла раздали полицейским, те уверенно предсказывали скорое возвращение, но дни складывались в недели, недели превращались в месяцы, а Карла все не могли найти. Напряжение в семье Витгенштейн выросло настолько, что скоро никто не осмеливался даже упомянуть имя мальчика при родителях.

Из пограничного пункта в Боденбахе Карл держал путь в порт Гамбурга и там поднялся на борт корабля, следующего в Нью-Йорк. Он прибыл туда в начале весны, у него не было за душой ни гроша, только одежда, в которой он приехал, и дорогая скрипка в руках. Поначалу он устроился работать официантом в ресторан на Бродвее, но через пару недель ушел, чтобы выступать с группой бродячих музыкантов. Из-за убийства президента Линкольна 14 апреля в театре Форда во всех штатах запретили театральные и музыкальные представления, и группа Карла распалась. Вскоре он уже перегонял баржу, груженную прессованной соломой, из Нью-

Йорка в Вашингтон, и остался там на полгода, подавая виски в переполненном Nigger-bar.

Главной задачей было отличить одного черного от другого, чтобы понять, кто платил, а кто нет. Владелец бара сам не различал черных.

Впервые прилично заработал.

Одетый с иголочки вернулся в ноябре в Нью-Йорк и в первый раз написал домой[10].

Память подводила умирающего. На самом деле первое письмо – несколько скупых строк – он отправил тремя месяцами раньше, в сентябре 1865 года, слуге Витгенштейнов, с которым он дружил. Результат не заставил себя ждать: на него обрушился шквал писем от братьев и сестер, от матери из Вены, но ничего – от отца: Карл так и оставался у него в немилости. Сначала отвечать было стыдно, но его молчание побудило сестру написать письмо, умолявшее поговорить с родителями. Карл написал, но не им, а ей: «Я не могу писать родителям; раз я не осмелюсь сейчас предстать перед ними и попросить у них прощения, то уж тем менее я способен сделать это на бумаге, которая стерпит все и не покраснеет. Я сделаю это, когда подвернется случай показать им, что я исправился»[11].

Месяцами ситуация не сдвигалась с мертвой точки, но мать, жаждущая получить хоть словечко от блудного сына, забрасывала его письмами и денежными переводами. Карл все еще не мог решиться ей ответить. 30 октября он написал брату Людвигу (которого в семье звали Луис):

Мамино письмо меня ужасно обрадовало. Когда я читал его, у меня так билось сердце, что я едва мог продолжать… Сейчас я разношу еду и напитки. Ра-

бота нетрудная, но нужно держаться до 4 утра… У меня только одно желание – ты, вероятно, его уже угадал, – наладить отношения с отцом. Когда я займусь бизнесом, то напишу ему, но здесь вести бизнес очень сложно, так что не удивляйся, что я все еще не нашел другую работу[12].

Карл устал и душевно, и физически. Он впал в депрессию и шесть месяцев страдал от ужасной диареи (возможно, дизентерии), отчего совершенно пал духом и исхудал. С большим трудом он собрался с силами и написал матери:

Можешь считать меня негодным сыном, ведь я благодарю тебя только теперь, когда получил столько твоих писем, а сам не писал, но я никак не могу обрести внутренний покой, который нужен, чтобы написать родителям. Каждый раз, когда я думаю о тебе и о братьях и сестрах, я чувствую стыд и сожаление… Дорогая мама, пожалуйста, поговори с отцом обо мне и будь уверена в искренней признательности твоего сына[13].

О прямой переписке с отцом пока не шло и речи, по крайней мере до тех пор, пока он не найдет себе работу получше, чем барменом. Вернувшись из Вашингтона в Нью-Йорк, он стал давать уроки математики и скрипки в христианской школе на Манхэттене, но, не справившись с учениками, ненадолго устроился ночным сторожем в приют для обездоленных детей в Вестчестере. После этого он пошел преподавать в небольшом колледже в Рочестере, там хорошо кормили и платили приемлемое жалование – впервые с тех пор, как он прибыл в Америку. Только теперь он снова мог думать о Вене и об отце.