Читать книгу Лихорадка - Александра Давыдова - Страница 3

Сегодня так забегалась, что чуть слова не перепутала. Запела, было, белую мантру, но вовремя осеклась. А потом, пока слова черной, как четки, перебирала, думала – почему же я такая рассеянная в последнее время. Вроде, катится жизнь по накатанной колее, привычный расклад не меняется – с утра рассадить тоненькие бледные травинки по горшкам, одни спрятать в сырой подпол, другие выставить на подоконник. Пузатые склянки с удобрением выстроились на столе, в чулане ждут своего часа грабли и лейка, зелень на грядках приветливо кивает в такт ветерку. Полить, прополоть, обобрать засохшие листочки – глядишь, и вечер наступил. Остается только спеть нужную «песенку» и ждать. Что вырастет – то вырастет.

Только в последнее время всё больше приходится черные песни вспоминать. Злые семена на добрых словах не вырастишь. Ростки выпускают нежные листики, тянутся вверх и крепнут час от часу, зато у меня на сердце камень всё тяжелее. Отсюда и рассеянность – хожу сама не своя. Раньше песни были разноцветные, а теперь… Да что говорить.

Еще с каждым вечером все ближе подкатывает страх. Самый обыденный и вполне возможный. Вдруг не придет Карим с охоты? Или град случится, все грядки побьет? Или ведьма с соседней улицы от зависти сглаз наведет?

А к ночи такая усталость наваливается, что с трудом добредешь до кровати, упадешь в перину, и сил нет – ни голову поднять, чтобы свечу задуть, ни бояться.

Жизнь идет по спирали – светлые и темные полосы чередуются, как тени на просеке. Бойся – не бойся, а ход этот ничем не нарушишь. Ну, разве что, вырубить те деревья, что тень дают… Но кто мы в сравнении с лесными исполинами? Перегной у корней их. Не замахивайся на великое – спокойную жизнь проживешь, как говаривал жрец. И добавлял: «Что посеешь, то и пожнешь». Вот я и сею. Сею и собираю. Работа у меня такая…

– Мэй! – орет служка и кидает через частокол на крыльцо сверток. Маловато почтения. Я усмехаюсь. Хорошо, что там ничего хрупкого, а то бы получил парень по делам своим. Мало кто в деревне осмелится швырнуть что-то ко мне в огород. Слишком уж нужны всем мои «детки».

Разворачиваю дерюгу – обычный набор: семена мыльника, злобки, удавника в прозрачных пакетиках – без ярлычков, но мне они без надобности. А служка названий хоть и не знает, не положено ему, но чует. Знает, что внутри зло притаилось. Потому и не захотел лишнее мгновение сверток в руках держать, бросил – и был таков, подальше от злобы травной. И правильно.

Рассаживаю по горшкам новых гостей, вздыхаю. В голове вертится один и тот же вопрос. Что же случилось, если в последнее время посылками из Большого мира все одного, черного сорта семена приходят? Мысли в голове ворочаются лениво, как сытые клубни. Зеваю, прикрывая рот ладонью. Проще лечь спать, чем размышлять о вопросах, ответа на которые я сама всё равно не найду.

Когда небо над краем мира розовеет, я просыпаюсь. Будто в бок толкнули. Босиком иду по занозистому, в холодной утренней росе, полу. Приоткрываю дверь. На замшелом пне в центре двора чистит перья огромный взъерошенный ворон. Косится на меня агатовым глазом. Каркает громко, пронзительно: скоро с охоты вернется Карим. Почти без добычи, но целый, живой. На сердце теплеет.

Окидываю взглядом ростки на грядках, кидаю ворону сушеную мышь, обуваюсь и надеваю платок.

Время к заутрене. Интересно, сегодня что-нибудь поведают боги через своего посредника? Вестей оттуда не было давно, а читать знаки я так и не научилась…

В церкви как всегда – тишина, спокойствие, умиротворенность и аромат масла веровника. Благолепие сквозит в огоньках свечей и в глазах прихожан.

Тяжелая дверь затворяется тихо, но служка чуть слышно бряцает ключами и тут же ловит недовольные взгляды ведьм и прочих поборников веры. Дрожащими пальцами обхватывает тяжелую связку, чтобы ни один ключ не звякнул, и крадется к своему месту у дальней стены.

К алтарю подходит жрец и просит богов подарить ему Слово. Не просто старец – кажется, что он древнее самого храма: даже дед мой покойный – и тот помнил его уже стариком. Мирского имен посредник богов не носит. Только сан.

Жрец напоминает старого мудрого лиса: все знает, все объемлет, за всеми присмотрит. Когда надо – даст нужный совет. Дела вершит своевременно, не опоздав ни разу. Недаром его уважают, но только на место старого жреца никто попасть не хочет.

Есть и обратная сторона ствола. О ней никто из поселенцев не любит говорить. Да и зачем говорить впустую, когда вот же он, столб на торговой площади? Деревянный, резной, темного цвета.

Иногда он просто так стоит и мокнет под дождем. Иногда его палит солнце, иногда засыпает белыми крапинками снег. Ставят его на больших праздниках, да и то не всегда. И используется он тоже редко. Но все же…

Еще посреди столба – царапины. Царапины, оставленные ногтями. Ломаными, окровавленными ногтями.

Такое тоже бывает.

После жреца избегают. Стесняются. Боятся.

Хотя он, собственно, и не виноват. Работа у него такая.

А еще очень немногие знают о том, что старик несет в себе часть криков и боли тех, кто был привязан к столбу.

Чаще всего это бывает в день жатвы.

Я помню другие жатвы. Когда праздник был настоящим, радостным – столы ломились от плодов земли, звучала веселая музыка, над рекой стелилась пряная дымка от костров, а мы с Каримом, еще совсем юные, извалявшись власть в сене, искали в лесу цветы папоротника. Лес был не страшный, как сейчас, и совсем-совсем не опасный.

И цветы папоротника мы находили, и играли в прятки с лесным народцем…

Это было давно. В другой жизни, не иначе.

Жрец обреченно молчит. Слова нет.

Задумавшись, я смотрю, как маленький желтый лист пляшет в лучах утреннего солнца, кружится над головами прихожан и мягко приземляется на каменный пол. Вот и осень. Пора собирать урожай. А боги всё не хотят говорить с нами.

Без их разрешения никто в поле не выйдет. Ни колоска не тронет, ни яблока на ветке. Побоится. Полягут колосья, осыплются фрукты на землю и сгниют, не давшись нам в руки. Голод настанет.

Не зря боялась: не к добру передавал мне жрец из Большого мира лишь черные семена. Теперь уже вижу – не к добру.

Разочарованные, люди расходятся со службы. Некоторые останавливаются на крыльце, подставляя лицо холодному осеннему солнцу. Ведьмы, присев на ступеньках, пристально вглядываются в поля за деревней и перешептываются. Им есть, чего бояться. Как заболеет кто, так все к ведунье спешат, заговори, мол, хворобу, спаси, а уж родственники отблагодарят. Но как беда в селении случится, так хорошее забывается – сразу же ведьмы виноваты: мол, навредили, нашептали дурного. Хорошо, что мне бояться нечего. На все селение – одна травница, не будет меня – кто семена богов сажать будет? То-то же.

Я тоже собираюсь уходить, но вдруг кто-то хватает меня за рукав. Нет, не кто-то. Сам жрец снизошел до Мэй. Хотя обычно он всего лишь присылает сверток с семенами.

– Ты, Мэй, одна из тех, кто влияет на судьбу Большого мира.

Конечно, я фигура, и, судя по отношению поборников веры и даже ведьм – довольно значимая. Но что мне далекий Большой мир, если в этом, своем и родном, дела идут наперекосяк?

– Травку выращиваю, да. А потом ее фьють… и нет.

– Разбирают в миг. Товар-то у тебя самый лучший, – добродушно хмыкает десятник, стоящий рядом со жрецом. На груди воина знаки отличия. Вся грудь обвешана.

Вглядываюсь в глаза воина внимательней. Странно. Так долго быть преданным псом войны и все же сохранить в себе капельку добра…

Жрец перехватывает мой взгляд.

Внезапно догадываюсь, что старый лис читает мои мысли.

Старик всегда всё понимал. Временами кажется, что он не посредник между нами и Большим миром, ставленник богов, а сам – бог в дряхлом теле, присматривающий за неразумными детьми.

Только я и он знаем, что не все травы, мной выращенные, достаются жителям селенья. Далеко не все. Больше половины отдаю служке, который уносит их в церковь, жрецу. А тот сжигает травы на алтаре – в жертву богам Большого мира, в обмен на семена.

– Товар у тебя лучший, Мэй, – повторяет жрец. – Потому… ступай с миром, дитя, делай что должно. Не волнуйся, тебя голод не коснется. Главное, в своей работе не ошибись.

Когда я возвращаюсь, Карим уже дома. Я с разбегу бросаюсь к нему в объятия, прижимаюсь крепко, почти до боли. Мой, любимый, самый лучший… Никому не отдам. Ни людям, ни лесу.

– Сегодня без добычи. Два кролика в силках запутались, вот и все. Крупной дичи, увы… – оправдывается он, но вижу, хочет сказать что-то еще.

– Не беда, проживем, живой домой вернулся, уже хорошо, – говорю я.

– Знаешь, – переходит он на шепот, – я нашел в лесу, на дальней опушке…

И замолкает.

Оглядывается по сторонам. А зачем?

Кого боятся мне, травнице?

– Смотри, – наконец говорит Карим, а сам улыбается той детской простой улыбкой, что так редко бывает на его лице.

Бережно достает из походной сумки свернутую тряпицу.

Разворачивает.

На дощатом столе в прядях мха и лишайника поблескивает алой каплей ягодка. На тоненьком стебельке, совсем чахлый росток. Всего с парой нежных клейких листочков. Всего одна ягодка.

Привет из безмятежного и беззаботного детства.

– Я принес ее тебе, – слышу в его голосе удивительную нежность.

– Скажи, а там были еще такие? – спрашиваю я.

– Одна, и ту нашел случайно.

– Пополам не разделишь. Одна ягодка – одному человеку.

Я задумываюсь. Раз появилась одна, значит, появятся и другие. Возвращается старое славное время, когда наша земля могла родить без чужого благословения? Интересно, что скажет на это жрец.

– Карим, я могу посадить семечко из неё… – кошусь на ровные грядки злобоглазника и удавника, – но боюсь, она здесь просто не выживет. Поэтому лучше, если ты возьмешь ягоду себе.

– Это подарок, – шепчет он обиженно.

– Я понимаю, но тебе ягодка гораздо важнее. Просто поверь.

Карим мне верит. Не может не верить. Ведь совсем недавно он получил настойку истинного любовня.

Зажмуривается, давит губами ягодку.

Я вздыхаю. Теперь он точно меня не бросит, что бы там ни твердили завистники. Не уйдет налево, как сулили мне в словах сглаза давнего. Ведь совесть – не любовь, из души так просто не выжжешь.

– Дурные вести. Дурные. Урожая может и не быть, – говорит жрец. Лицо старца мрачно, взгляд цепко ползает по лицам прихожан. Все отворачиваются, боятся.

– Нужна жертва. Чтобы поняли боги – не просто так нам жатва дается. Не бездумно ждем милостей от Большого мира, а просим от всей души. От всего сердца. От всей жизни.

Воины подходят к одной из ведьм. Старец задумчиво качает головой.

Ведьма бледнеет.

Раздается кашель. И сбивчивый шепот, что звучит в церковной тишине громче, чем пронзительный птичий крик на заре.

Проклятая совесть! Никогда не знаешь, каким боком вылезет. Вот и вылезло. Плод маленький, аленький. А кровью большой обернется.

– Толку от нее. Боги пресытились злом, – выдавливает из себя Карим.

Старец внимательно смотрит на охотника. Лучшего охотника поселения. Бывшего лучшего охотника. Бывшего…

Карим боится посмотреть на меня.

– Меня берите, – медленно произносит он.

Эх, ягода-совесть. Редкий для наших мест росток, замешанный с любовным зельем, приносит страшные плоды.

Ладони воинов падают на плечи охотника. Тот бледен, но слово произнесено.

– Боги желают этой жертвы, – провозглашает жрец.

Невидящим взглядом смотрю, как уводят моего мужа. Не могу поверить в происходящее, не могу принять его, не верю – ведь все толченые корешки веровника достались другим.

В груди только жалкий жалобный клекот. И бессилие.

Затем бессилие сменяется злостью и отчаянием. Теми, что долгое время старательно взращивалось на моих грядках. Но моя ли в том вина?

Проклинаю большой мир. Жреца. Поселенцев. Себя.

– Ступай, дитя мое, боги сделали свой выбор, – говорит жрец тихо, но с силой в голосе.

Послушно разворачиваюсь и ухожу.

На деревянных ногах возвращаюсь домой. Больше мне идти некуда.

Окидываю ненавидящим взглядом ростки. Злоба, ненависть, зависть, недоверие. Нежная поросль побегов, ломкие хрупкие шипы. Ядовитые цветки подлости и мести доверчиво тянут ко мне лепестки. Что-то шепчут липкими тонкими голосами…

Я слишком долго выращивала то, чему в жизни нашего мира не должно быть места. А уж тем более – в моей жизни. В нашей.

Закрываю глаза. На внутренней стороне век пляшут огненные всполохи. Мольба, ужас и боль. Жуткая, чудовищная боль. И новые, свежие царапины на столбе.

Тело изгибается, бьется в конвульсиях.

Толпа вокруг затихла.

Еще я вижу жреца. Подлая, мерзкая старая лиса.

Боги! Невидимые сущности, что управляют мирами и пожирают все подряд, хорошее и плохое!

Будет вам засев.

Я травница. В моих жилах кровь десятков поколений знахарей, опыт веков.

Бесконечные грядки с нежной порослью тянут ко мне листочки.

Истерически хохочу.

Поднимаю руки. Сила струится сквозь пальцы. Сила, что дана только нам и что взращивает плоды во время свое. «Это время пришло!» – кричу я травинкам и былинкам. И они тянутся к жидкому солнцу, наливаются силой. Ломают горшки, пробивают почву, широко раскидывают могучие ветви.

Боги, вы хотели жертву?

Получайте.

С моих пальцев струится живительный огонь. Стою уже посреди огромной зеленой рощи. Гибельной. Смертельной для всего живого. Ноострые шипы и ядовитые запахи не властны надо мной. Ведь год за годом я впитывала в себя частичку каждого ростка.

Потом начинает говорить моя кровь. Поколения предков, что жили в мире, любви и согласии, начинают говорить в моем сердце. Что же ты творишь, непутевая? Взгляни на дело рук своих!

Кровь нестерпимо жжет и горит в венах, мне жарко и страшно.

Лес начинает пылать.

Он еще шепчет недоуменно – за что, как же, это же ты взрастила нас, зачем?

А я бегу на площадь. Оставив свое чудовищное дитя погибать в огне.

На столб сквозь разрыв в тучах падает солнечный луч.

Он все ярче и ярче. Наверное, виноваты мои слезы. Но нет. Над толпой проносится удивленный шепот. И вздох облегчения.

Тонкий луч превращается в столб огня. В центре – мой любимый. Он объят пламенем. Но не тем, что щедро жарит человечину.

Иным, нездешним огнем. Отсветом горящего леса.

Наконец огонь пропадает. Внезапно. И я знаю, что на краю деревни, где находится мой дом, затихла последняя искорка огня, пожравшего весь посев.

Нет больше ростков. Нет больше злой зеленой рощи.

– Боги отказались от жертвы, – раздается усталый голос жреца.

Толпа дружно выдыхает.

– Они отказались от жертвы у нас. И возьмут многократно в Большом мире.

Десятник бережно, очень бережно снимает Карима со столба.

– Я не осуждаю тебя. Но стоило ли оно того? – обращается ко мне жрец.

Смотрю на него невидящим взглядом, сквозь слезы.

– Стоило! – резко бросаю. И обнимаю Карима.

– Что ж. Тебе с этим жить, дитя, – вздыхает жрец. И на миг у меня перед глазами расцветает видение изБольшого мира.

Я вижу: огонь и дым, взрывы, ползущие на гусеницах железные коробки, сеющие смерть и панику. Рушащиеся дома и плачущих детей. Знамена с крестами и звездами. Черный дым из гигантских труб и толпы народа в полосатых одеждах. Над всем этим фигурка человечка с короткими усиками и челкой. И ряды, ряды марширующих легионов. Леса знамен и железа.

Ростки дали всходы.

Наша жизнь – палка о двух концах. Сделанное здесь отзывается там, и наоборот.

Что сеем, то и пожинаем.

Я иду домой. Теплая рука Карима, моего Карима, живого, обнимает меня.

Я счастлива. Впереди маячит наша долгая счастливая жизнь. Где-то там, очень далеко. Возле калитки пробивается знакомый росток. Дрожит на ветру тонкий стебелек. Доверчиво светится алым ягодка совести. Пока никто не видит, давлю ее сапожком. Ни к чему мне замахиваться на великое.