Читать книгу Лихорадка - Александра Давыдова - Страница 4

Протяжный гудок, победительный трубный глас дает начало новому дню. В рассветном сумраке людские потоки – движущиеся змеи очередей – стягиваются к проходной. Завод втягивает их в себя, будто составленный из кирпича, бетона и клепаного металла фантастический обжора, индустриальный гаргантюа. Глотки его труб извергают клубы черного дыма. Мелкие частицы пепла и сажи черной метелью танцуют в воздухе.

Завод полнится движением и жизнью. С лязгом смыкаются на железе лезвия ножниц, с натужным скрипом вращают пеликаньими головами краны, хищными клювами хватая неподъемные тяжести. Слитный танец машин, шипение плавящегося олова. Жар раскаленных добела печей, веселый бег гаек и шайб, болтов и винтов по жадным языкам конвейеров.

В клубах дыма, в знойном мареве – грохочет, урчит, ревет и щелкает, лязгает и бряцает завод.

Иван Клодин стоит на узком балконе, опоясывающем центральный цех. После подъема его мучает одышка, и сердце побаливает – но боль эта сладкая. Тридцать лет назад он – худой, вечноголодный парнишка – затаскивал сюда детали станков, пыльные и жирные от смазки, проводил по лбу грязной рукой и щурился на лучи солнца, пробивающиеся сквозь дырявую крышу. И – гляди ж ты! – справились. Залатали кровлю, собрали машины, и пусть возле них встали совсем еще пацаны, женщины и старики – зажил завод!

Пока не кончилась война, исправно снабжал фронт линзами для прицелов и биноклей, а потом – оброс корпусами, раздался вширь, и по всей стране побежали по рельсам вагоны – не просто со шлифованным стеклом – телескопы и микроскопы, биохимические лабораторные комплексы и центрифуги, сложные приборы и самые простые, хрупкие мензурки. Ивану, который проработал на заводе от звонка до звонка три десятка лет, поднявшись от неумехи-рабочего до начальника отдела автоматизации, кажется, что каждая деталь здесь – это часть его сердца. Поэтому пусть болит.

Сейчас он последний раз окинет взглядом станки и людей, копошащихся у них, как работящие муравьи, и спустится вниз. Погрузится в суету, горячий воздух, гомон, лязганье, разговоры, проблемы… И вынырнет лишь под вечер. Устало прошагает проходную, сядет в машину, будет дремать, прислонившись виском к стеклу, пока водитель гонит через весь город. Затем подъезд с высокими потолками, звонок, замирающей в глубине квартиры, любимые дочки – «Папа, папочка вернулся!» – запах рыбного пирога, серебро и хрусталь в горке и теплый свет в столовой. Разговор с женой – привычные, ничего не значащие фразы. Сон – на белоснежных простынях, пахнущих лавандой. А с утра – обжигаясь чаем, краем глаза – в окно, не приехала ли машина, жена: «Ох, угробишь ты себя на этой работе, Ваня-а-а-а…» Размеренная, правильная жизнь.

Пример для подражания. Личный водитель, четырехкомнатная квартира и безупречный моральный облик.

Какими глазами смотрят на него молоденькие девушки! И Дашенька с проходной, и Валюша – в столовой, и… Клодин замирает на секунду, увидев в толпе незнакомую фигурку. Новая учетчица – черный локон из-под накрахмаленного платка, нежный овал лица, широко расставленные миндалевидные глаза. И капризно надутые губки. Она поглядывает на Ивана исподлобья и медленно перекладывает блестящие детали. Работает с ленцой, неточно, неаккуратно. Когда Клодин видит подобное отношение к работе, у него начинает сводить скулы и хочется сразу же сделать внушение. Но сейчас он лишь открывает… и закрывает рот, как рыба, внезапно вытащенная на берег.

* * *

Тонкие пальчики Тони Смарагдовой перепачканы чернилами, крепко сжимают перьевую ручку. Перо скрипит по бумаге, шуршат страницы табели.

Тоня ведет счет изделиям, отмечает время приемки.

Смахнула со лба непослушную прядь цвета воронова крыла. Зажмурившись, чихнула. Потерла курносый носик, оставив на нем чернильное пятнышко.

Девушка ведет счет деталям – и за ним будто видится ей – и бег «москвичей» по широким трассам родной страны, и кудрявые главы черемухи в росе. Воздух напоен солнцем, по пашням тянутся тяжелые трактора и комбайны, зеленятся луга и белеют античными колоннадами дворцы культуры, кипит жизнь в райкомах и чайных, на спортплощадках и проспектах, пламенеют лозунги и ослепительно-белым по синему чертят авиатурбины… Крепнет Советская страна, колосятся ее поля, растут ввысь ее заводы.

Важна Тонина работа, но будто душно ей в торжественном сумраке склада, в величавом электрическом блеске цехов. И даже в дружелюбной сутолоке столовой, в радушной атмосфере кружка самодеятельности, в строгой – комсомольского собрания… Томиться. Чахнет. Тянет Тоню прочь от людей, в раздольные поля, к звенящей речке. Неспокойное сердце бьется в юной груди подраненной птицей.

Причиной всему – ударник Шатров.

Вон его фотография на доске почета. Простое юное лицо. Прямой нос, открытая улыбка. Светлый чуб набок.

И невдомек Шатрову, что Тоня до рассвета не смыкает глаз, что не спасают ее от бессонницы – ни обкомовские брошюры, ни поэты Есенин и Горький.

Не обращает внимания на юную учетчицу ударник Шатров. На первом месте для него – Завод. Важнее частного, превыше личного для него – План. Не подведет соратников, не ударит в грязь лицом русоволосый богатырь!

Хотя чего скрывать… Порой случается, что в часы отдыха и культурного досуга, замечтается молодой рабочий. Задумается, подперев чисто выбритую щеку крепким кулаком. И вспомнятся бирюзовые глаза, обсыпанные конопушками щеки, заливистый смех да обрывок песни…

Доярка Лиля из передового молочного совхоза «Заветы Ильича».

Эх, Шатров-Шатров… Не замечаешь ты своего счастья… Вот оно – искоса поглядывает на тебя влажными черными очами, на миг оторвавшись от учетной табели.

Хотя чего уж, дело молодое!

А с многометровой высоты, с крыши завода, смотрят вниз строгие неподвижные лица. Это ударники производства. Герои социалистического труда, увековеченные в граните. Пристально смотрят они на потомков. Хорошо ли трудится новое поколение советских людей? Выполняет ли заветы отцов и дедов?

Что сказать вам, наши гранитные вдохновители?

Примите отчет – Трудимся хорошо, товарищи! Заветам верны!

***

Иван Клодин, закрыв глаза, с жадностью втягивает ноздрями вечерний воздух. С удовольствием ощущает в нем метановую ноту прелого сена, ароматы раскаленной стружки, кипящего масла, трудового пота. Высится громада завода, желтым горят узкие бойницы окон, в клубах дыма и пара проступают барельефы со снопами и звездами, серпами и молотами. Замерли статуи героев на крыше – будто вот-вот стронуться с места, оживут.

Снова сердце беспокоит – Иван отпустил водителя, решил пройтись.

Идет – в легоконьком плаще из болоньи, с портфелем под мышкой, пружинящей походкой – привычным маршрутом мимо заводского клуба. Сколько хожено им. Как молодит, будоражит этот маршрут – в прозрачном вечернем сумраке, в приятной усталости оконченного трудового дня.

Но что-то еще смутное бередит, не дает мыслям принять привычный размеренный ритм. Что-то тревожит Клодина.

Из-за угла падает широкое пятно света, доносится музыка.

Но что это за музыка? Что за варварский, визгливый мотив? Что за подвывания мартовских котов, истерическая колотьба клавиш?

Иван хмурится. Завернув за угол, застывает в недоумении.

Что за зрелище? В мерцании светомузыки, в клубах табачного дыма – попугайское шествие, дикий карнавал нелепиц – ярко-оранжевые и горохово-канареечные спины, красная замша, частокол клетчатых брюк-дудочек, ослепительность носков, взбитые единорожьи «коки», стрелки галстуков-селедок, метающиеся подолы, кровавые пятна помады, гипнотический бег оленей по развратным свитерам…

И в этом вертепе, в этом пристанище дешевых пижонов и пустоголовых кривляк – мелькнули на миг Ее черные глаза, непослушная прядь, выбившаяся из под косынки.

Тоня…?

Иван непроизвольно хватается ладонью за бок. Опять кольнуло? Или?

Эта, новая боль – поселилась не там. Ее место – глубоко внутри. И тем она губительнее в разы.

***

Клодин не в силах терпеть такое непотребство. Как лицо лично ответственное и властью обличенное, сжав кулак, отмахивая портфелем, как сабельными ножнами, спешит на свет огней, на пестроцветье нарядов – пресечь на корню, извести, запретить!

Врезается в толпу, как ледокол. Чувствует разгоряченное дыхание, алкогольный дух. Они молоды и дерзки, и пестрые тряпки, что напялили на себя, гордо несут как знамена своей новой эпохи.

Как возмущают они Клодина!

Как взбешен он их показным упрямством, вызывающей дерзостью! Непочтительностью!

И Тоня – вновь мелькнули за раскрасневшимися лицами, за набриолиненными патлами – ее черные глаза. Обожгли. Пронзили насквозь.