Читать книгу Вальс на четыре четверти. Дневник обыкновенной петербурженки - Александра Житинская - Страница 14

Какой же у нас красивый город! И до чего же здорово гулять с родителями, с обоими-двумя, идущими от тебя по обе стороны, как в детстве, а иногда (тут уж я дипломатично подсуропливаю, отставая якобы из-за приходящих мне на телефон сообщений) давать им возможность пойти рядом – вижу ведь, что им этого хочется сейчас, но они крепятся изо всех сил. Хотя то и дело подмывает взять их за руки и повиснуть на них, перелетая через лужи, коих по сравнению с моим детством не убавилось ни на одну. В этом Петербург стабилен.

Мы идем от канала Грибоедова до Большой Морской (или Малой – вечно их путаю, в отличие от Садовых, Большой и Малой, Конюшенных и уж тем более Пушкарских; любят в Петербурге такое контрастное соседство, и этим он мне близок, противоречивая душа). Переходим дорогу от знаменитой гостиницы «Англетер» («тут повесился Есенин» – сомнительная слава для отеля, однако в наш век для пиара нет ничего святого: не удивлюсь, если в этом номере нынче шикарный люкс в три раза дороже, но сильно удивлюсь, если его снимет какой-нибудь петербуржец). Я мысленно приветствую памятник Николаю Первому (со вчерашнего дня во мне живет и развивается персонаж по фамилии Екимов, и мне нравится думать о том, что когда-нибудь он станет частью моего мистического петербургского романа или хотя бы повести). И тут же, приветствуя, вспоминаю обидную для Николашки поговорку: «Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает», – умный это, конечно же, Петр, стоящий по другую сторону собора, на набережной, и вынужденный ежедневно наблюдать по нескольку десятков счастливых невест в белых кринолинах и фате. Думаю, они ему осточертели уже по самое не могу; еще чуть-чуть, и он наконец потеряет третью точку опоры, заставив коня задрать хвост пистолетом, и опрокинется-таки назад вместе с конем, эффектно сорвав хотя бы одну петербургскую свадьбу. Сколько же во мне, однако, зависти к невестам. Если я сама когда-нибудь решусь (и если найду того, кто решится вместе со мной) – то непременно никаких памятников Петру. Вообще никаких памятников. Пусть останутся для романов. Если только Казанский: у него такая колоннада фактурная, что ох. Но полноте. Меня ждет и уже встречает его собор-брат. А вокруг уже толпятся и братья его меньшие, то есть мы, питерские интеллигенты во всей красе – с поднятыми воротниками пальто, с гордо расправленными спинами, но при этом втянутыми в плечи шеями в надежде, что пронизывающий ветер не достанет до вечно воспаленных гланд. А кое-кто уже рвет эти гланды на мартовском позднем, но таком уверенном морозце.

– Мы не позволим отнять у города самое дорогое! Его культуру! – кричит пока еще уверенным, без петухов, голосом (а значит, кричит недавно, и мы не сильно опоздали) плотненький дядечка с импровизированной тумбы (похожа на новогоднюю, где до недавнего времени, вероятно, стояла на площади рождественская елка). Толпа вокруг аплодирует в паузах. Мы незаметно вливаемся в ее ряды с очередным раскатом аплодисментов. Пока что похоже на концерт, и мне это нравится. ОМОНа не видно. Это мне тоже нравится, хоть и странно. Невольно ищу глазами знакомых и вижу, что остальные делают то же самое в доступном им радиусе. Но радиус невелик. Однако и на этих нескольких квадратных метрах голов, открытых для изучения, я вижу тетю Наташу (мамину ближайшую подругу-собачницу), нашего школьного историка, папиного коллегу-философа Завадского и еще пять-семь лиц, как говорится, знакомых до боли, но трудно идентифицируемых. Подтвердив узнавание в глазах друг друга, мы перемигиваемся, улыбаясь, и улыбки почему-то радостные и несколько с хитрецой, мол, мы сейчас тут порядок наведем и что-нибудь замутим.

На смену безымянному дядечке, разогревшему национальную петербургскую идею и подготовившему благодатную для продолжения мероприятия почву, на тумбу тем временем впрыгивает – кто бы вы думали – Михаил Сергеевич! Можно даже не пояснять, что Боярский. Надо же! Вот не ожидала. Впрыгивает он не один, а с гитарой. Но для начала произносит короткую речь, смысл которой заключается отнюдь не в русском православии, не в произволе чиновников или несправедливости вселенной, а в том, что «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». И по этому случаю Боярский решил исполнить песню.

Его выбор, с одной стороны, удивляет (и это еще мягко говоря: try совсем не для митинга репертуар), с другой же – от Боярского трудно ожидать чего-либо более очевидного, чем то, что он запевает со всей страстью и задором, так похожим на прежний, когда его д’Артаньяну было восемнадцать лет:

– Пора-пора-порадуемся на своем веку красавице и кубку, счастливому клинку!

Уже со второй строфы люди начинают подпевать про перья на шляпах и мерси боку, а потом на минорном куплете снова замолкают, и тут до всех медленно, но очень верно начинает доходить смысл послания артиста. Текст песни становится своеобразным описанием событий. Но настолько завуалированным, метафоричным (все, как мы любим), что комар – который уже, кстати, подлетел в виде парочки машин омоновцев, – носа не подточит.

– Нужны Парижу деньги – се ля ви! – Тут мы все понимаем, что Михаил Сергеевич намекает на доходы от собора, вероятно немалые, и видит вопрос о принадлежности Исаакия как борьбу за торговую точку и дивиденды от нее. Притом Боярский ничего такого не говорил, заметьте!

– А рыцари ему нужны тем паче! – Тут он, вероятно, дает понять, что наверху все же в курсе: в обход воли народа так просто не пойдешь.

– Но что такое рыцарь без любви, и что такое рыцарь без удачи! – Ну это совсем прозрачно, это про нашу всеобщую любовь к городу и надежду на то, что нас не заметут сегодня в кутузку после такой народной самодеятельности.

ОМОН в виде десятка здоровенных мужиков в обязательных масках (зато не так холодно, лицо греет) внедрился в толпу, но действовать не решается. Не очень понятно, как именно действовать. К тому же народная любовь к Боярскому даже сильнее интеллигентской любви к нему же. Прерывать артиста не решился бы ни один омоновец.

Но, к сожалению, песня имеет свойство кончаться. И Михаил Сергеевич, допев и поправив черную шляпу, произносит своим скрипучим голосом:

– Друзья! Я так рад, что мы сегодня здесь вместе! Но я вижу, что вы немного замерзли. Поэтому предлагаю водить хороводы. А так как елочку уже убрали, пусть вместо елочки будет Исаакий!

Мы радостно, хоть и не без некоторого плохо скрываемого изумления снова аплодируем. Исаакий, словно огромная каменная черепаха из магазина амулетов, невозмутимо моргает единственным глазом, устремленным в небо, и потягивает лапы-колонны, похоже собираясь ползти, как гора к Магомету, но все еще ожидая движения навстречу.

– Дурдом какой-то! – шепчет мама на ухо папе, а тот радостно соглашается:

– Угу!

Похожие реплики прокатываются по толпе тихим каноном, после чего на тумбу, как по команде, выскакивает несколько хороведов и почему-то джазовый критик и, как мы его называем, «джазовед всех времен и народов» Владимир Фейертаг. Фейертаг говорит пару слов об американских спиричуэле, и даже самые прожженные толкователи метафор не понимают, к чему это он (а он это, подозреваю, чтобы разрядить обстановку и поговорить на интересующую его тему с приятными людьми, раз уж он сюда пришел и они пришли). А за маленьким крепеньким Фейертагом на тумбе, тихонечко подпевая сами себе, начинают выхаживать народным степенным шагом несколько женщин в русских национальных костюмах, как бы зачиная хоровод. Постепенно они берут в оборот Фейертага, который до последнего восхваляет спиричуэле и даже пытается наладить искусствоведческую параллель с тем мотивом, который хороводные заводилы продолжают напевать, а те поют всё громче и громче, спускаются с тумбы, подхватывая народ, руку за рукой, и вот уже вместе с ними поем и мы – незатейливую песенку на стихи Маяковского и Юлия Кима «Съезжалися к загсу трамваи».

Этот бодрый вальсок потихоньку, душу за душой, втягивает несколько тысяч петербуржцев в хоровод, который медленным пружинящим приставным шагом двигается в направлении собора, опоясывая его одним, двумя, тремя кругами, давая возможность всем пройти друг мимо друга, поприветствовать знакомых, перекинуться парой фраз, порадоваться встрече, даже иногда обменяться телефонами и обещанием позвонить и зайти на чай.

ОМОН в круг демонстративно не берут, хотя видно, что солдатикам тоже хочется примкнуть к общему празднику. Но проклятая петербургская избирательность и гордыня вытесняют их, как инородное тело, за пределы своего круга, и это стратегически зря, потому как вальсировать с ОМОНом можно было бы чуть подольше. А так он справедливо обиделся и, раздув обиду до размеров действия, начал потихоньку ставить блоки и мешать движению плавно текущего под простую, нарочито пролетарскую музыку круга поющих.

– Первый раз вижу такой митинг, Сашка! Вот уж не думала! – Это говорит мне счастливая раскрасневшаяся мама, толкая меня в бок, а папа вторит с другой стороны:

– Ой, смотри, твой профессор-крестный! Здрассьте, Пал григорич!

Вот дела. И профессор здесь. Мы встречаемся с ним взглядами, и в его глазах сейчас куда больше от крестного отца, чем от профессора, который еще вчера меня чуть не порешил (и справедливо) на сцене бывшего зала Дворянского собрания, иными словами в филармошке. Пожалуй, для меня это кульминационный момент митинга. Момент личного прощения, незаметного в ряду общественного, приподнятого по градусу чувств ритуала, который мы совершаем тут вместе с горожанами. Все же индивидуальность никуда не деть. Уверена, каждый встретил тут и простил кого-то важного для себя, хотя вроде как мимоходом, вальсируя – не за тем пришли.

– Граждане митингующие! – наконец раздается из матюгальника. – Убедительная просьба выйти из хоровода и прекратить акцию!

Мы переглядываемся, сжимаем руки крепче и запеваем дурными голосами еще громче, не решаясь сменить мотив: пусть он уже и поднадоел, но только повторяющийся рефрен может ввести в гипноз и изменить сознание, поэтому мы продолжаем «гипнотизировать черепаху».

– Повторяю, граждане митингующие! У вас есть ровно одна минута, чтобы прекратить движение и разойтись по домам. В противном случае мы будем вынуждены применить силу!

Видно, что омоновцам не хочется ее применять. Красиво же поем. Красиво пляшем. Красивый город. Красивый вечер. Но служба есть служба. И мы понимаем, что сейчас ведь и правда начнут разгонять и портить впечатление. А именно этого никому и не хочется. Загреметь в каталажку для интеллигента – не большая беда, а вот смазать всеобщее единение на фоне великой силы искусства – это непростительно. Поэтому, допев последнюю строчку, в очередной раз взлетающую к куполу Исаакия: «Но вовсе не от вина-а-а!» – мы, не сговариваясь, расцепляем руки и радостно направляемся домой. Правда, вся толпа идет на Невский, поэтому эффект сохраняется. Но теперь народ как будто бы уже и не вместе, придраться не к чему. И только мы с мамой и папой держимся за руки до самого входа в метро, не расцепляя их. Мама снова напевает «Bella ciao», папа – семнадцатую сонату, а я – причудливую смесь двух этих мотивов, так плавно и естественно переходящих друг в друга, как золото купола Исаакия переходит в солнечные лучи в те редкие, но наполненные смыслом дни, когда над Петербургом светит ничем не замутненное полуденное солнце.