Читать книгу Опять не могу без тебя - Александра Соколова - Страница 3

«ЛИНИИ ЖИЗНИ»

«Я знала, что будет, когда я тебя отыщу.

Я знала и то, когда именно это случится.

И мир рассмеется и бликами будет лучиться,

И ты будешь дерзок, и я тебе это прощу,

И ты будешь грезить не мной и любить не меня,

И, вряд ли нарочно, но будешь со мной бессердечен,

И что наш мирок будет хрупок и недолговечен

Как жаркое пламя волшебного летнего дня».

Вера Полозкова

«—Я ищу друзей, – сказал Маленький принц. – А как это – приручить?

– Это давно забытое понятие, – объяснил Лис. – Оно означает: создать узы.

—Узы?

– Вот именно, – сказал Лис. – Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственный в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете…

– Я начинаю понимать, – сказал Маленький принц. – Есть одна роза… Наверно, она меня приручила» …

Гилберт читал Бобби его любимую книгу. Старался изо всех сил: внимательно перелистывал страницы, менял голос и произносил реплики с выражением. Получалось отлично, если бы не разбирающий смех; даже на серьёзных местах улыбка так и пряталась в уголках его губ. Бруклин сидела на полу у изголовья Бобби и тоже с трудом сдерживалась, чтобы не фыркнуть; этот отрывок её ребенок требовал читать так часто, что все они давно уже знали его наизусть. Когда Гилберт кидал взгляд на Бруклин, и они в очередной раз сдерживали неуместное хихиканье, он закрывал глаза и продолжал читать по памяти.

« – Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня!

– А что для этого надо делать? – спросил Маленький принц.

– Надо запастись терпеньем, – ответил Лис. – Сперва сядь вон там, поодаль, на траву – вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садись немножко ближе»…

Бобби всегда ждал Гилберта, но давно усвоил, что, пока они дома, Гилберт может приходить играть только по вечерам. Пока Бруклин отдавалась отпускной неге, Гилберт не дал себе ни дня отдыха. Обычно он писал ночь напролёт, потом спал, а потом, на радость Бобби, частенько приходил к ним на ужин. Между их частями сада так и не было забора – первоначально планировался, но всё не доходили руки его построить. Смысла отгораживаться не было, пока они то и дело ходили туда-сюда.

Комната Бобби примыкала к Бруклиновой спальне. Бруклин никогда не закрывала дверь между ними – боялась, что не услышит, как он зовет её. Она до сих пор помнила эти мучительные ночи, когда в детстве лежала одна в темноте и боялась всего на свете. Нэнни жила на первом этаже и не слышала её криков, брат всегда спал как убитый; мама, если и была дома, специально делала вид, что не слышит, как, набравшись смелости, Бруклин пробовала её позвать. Она никому не признавалась, что боялась засыпать в темноте и когда уже давно была подростком. Прекрасно понимала, что всё страшное существует только в воображении, и всё равно не могла закрыть глаза, испуганно вглядываясь в сгустки темноты по углам. Что там, Бруклин и до сих пор иногда радовалась, когда понимала, что засыпает и сегодня не придется долго лежать в темноте, замирая от каждого шороха.

Впрочем, сын её страхов не унаследовал. Стоило потушить свет, как он засыпал крепким мальчишеским сном, отвернувшись к своим плюшевым игрушкам. Бывало, Бруклин не могла поверить, что он так быстро заснул, беспокоилась, подходила проверить – но Бобби действительно спал, завернутый в одеяло до самых ушей, и часто улыбался во сне. Разбудить его было сложно. Устроившись на ковре совсем рядом с детской, они с Гилбертом не сильно понижали голос, пока болтали и временили закончить очередной уходящий вечер.

Не меньше, чем Бобби, Бруклин радовалась, что, когда голова начинала раскалываться от атакующих тревог, ей всегда было теперь, с кем поговорить и от кого получить дружескую, безусловную поддержку.

– Извини меня, Брукс, но это полный бред, – Гилберт держал на коленях один из своих блокнотов и ожесточённо грыз кончик ручки. Он всегда писал только шариковыми, определенной фирмы, и запасался ими впрок, потому что они периодически исчезали из продажи, и ему приходилось их с трудом экономить. Впрочем, его ручки Бруклин узнавала не по марке, а по неизменным следам зубов на колпачке. – Полный, толстый, с последней стадией ожирения.

– Ну не знаю.

– Прекрасно знаешь. Ты бредовость фильмов замечаешь гораздо раньше меня.

– С одной стороны только бред. А если посмотреть на другие стороны…

– Брукс, я тебя умоляю. У этих сценариев нет других сторон – они плоские, как лист бумаги. В этих пустышках ничего ты не увидишь.

– Ну хорошо, а у меня что, есть выбор? – Бруклин взмахнула руками, осматривая заваленный распечатками пол. Сегодня они наконец собрались пообсуждать сценарии, которые без разбора валялись между ними с ровными строчками её заметок и широкими, словно зашифрованными тайным кодом комментариями Гилберта. У них давно уже повелось обсуждать друг с другом все роли, о которых они всерьёз задумывались, и на этот раз Бруклин рассчитывала на советы Гилберта больше, чем когда-либо. – Ты же согласен, что хороших ролей тут нет вообще? Тут пустышка, тут пустышка, тут обнажёнка.

– Порнушка. Обнажёнкой тебя не запугать.

– Вот видишь! Раз ничего большего мне не светит, лучше уж соглашаться на меньшее из зол.

– Брукс, ты прекрасно знаешь, что этот режиссёр для тебя – не меньшее из зол, – спокойно сказал Гилберт, поднимая глаза от блокнота и осторожно следя за её реакцией. – И на этот проект ты хочешь разменяться из-за страха. А у него нет власти над тобой.

Бруклин ругнулась и принялась поспешно собирать разбросанные листы. Вопрос выбора ролей сейчас стоял особенно остро. Пять лет подряд она играла главную роль в романтической франшизе, которая принесла ей мировую известность, миллионы долларов и реальную опасность пополнить ряды актрис-однодневок, чья слава быстро сходит на нет, стоит её поклонникам чуть выйти из подросткового возраста. Финальный фильм выходил этой осенью, и с героиней, которую Бруклин нежно полюбила и с интересом играла, она уже попрощалась. Предстояло как-то продолжать карьеру, а предложения пока не радовали. Их было небывало много, но все походили друг на друга. В основном роли либо дублировали уже сыгранное, либо были большим шагом назад. А после сегодняшней новости, что фильм, который уже был подтвержден для неё, снят с предпродакшена из-за продюсерских отказов, перспективы рисовались самыми что ни на есть мрачными. Даже Гилберт, который в своей манере саркастично и ёмко разложил ей по полочкам все аргументы, почему не нужно тревожиться, не помог ей избавиться от тягостного предчувствия неудачи.

– А что с тем фильмом про космический корабль, за сценарий которого можно было продать душу?

– А, с ним все в порядке. Но он только следующим летом. Там же одни звёзды, все ждут, пока у них всех совпадёт расписание.

– А тот французский режиссёр, который сказал, что либо с тобой, либо фильма вообще не будет?

– А он так и ждёт финансирования. Так что фильма нет что со мной, что без меня.

– Ещё у тебя была крутая заумная мистика, которую тебе предлагала хищная австралийка.

– Она так и предлагает. Но судя по тому, как она ведёт этот проект, единственный способ его осуществить – это спродюсировать самой.

– Ну так спродюсируй.

– Ты что, смеёшься? Ты хоть представляешь, как будет выглядеть, если сейчас я полезу продюсировать?

Гилберт теребил в пальцах длинные ворсинки ковра и выглядел удивительно спокойным.

– Закономерно это будет выглядеть. Ты в кино с детства и давно знаешь все правила игры. У тебя большой опыт, здравый взгляд на вещи, способность к математике на зависть прочим. Тебе давно пора начать продюсировать интересные проекты, чтобы не зависеть от всяких студий, которые только хотят резать купоны на пустышках и комиксах.

– Вообще-то это будет выглядеть, будто я пытаюсь снимать сама себя, потому что больше меня никто не берёт.

– Брукс, бросай уже эти недооцененные замашки.

– Ты что, забыл, как ко мне относятся? Как пишут, что я бесчувственный чурбан с открытым ртом?

– Да, а потом лучшие в мире актёры говорят, что либо они снимаются с тобой, либо отказываются от проекта.

– Я заняла первое место в хит-параде «самых ненавистных знаменитостей»!

– Прости, я говорю с первой в мире американской актрисой, которая взяла одновременно премии французской, британской и австралийской киноакадемий?

– «У животных есть чувства, ешьте растения! Но у растений есть чувства, ешьте камни! Но у камней есть чувства, ешьте Бруклин Бридж! Но у Бруклин Бридж… а, ну да».

– Брукс, ещё одно слово из этого района, и я позову полисмена, – Гилберт разозлённо поёрзал и вытащил из-за спины Боббиного жирафа. – Когда ты принимаешься себя ругать, тебя никто не переубедит. Но помяни моё слово, что среди продюсеров тебе самое место, и режиссёрское кресло по тебе плачет. И когда-нибудь дождётся, я уверен, – он помолчал, чтобы она как следует усвоила его слова, со стуком захлопнул блокнот и сказал совсем другим тоном: – А первый, кто выиграет от этого решения, будет твоя австралийская режиссёрша.

Мигом разобравшись в причине его хитрющей ухмылки, Бруклин схватила первый попавшийся сценарий и в сердцах метнула ему в голову. Гилберт умело уклонился, кинул в неё жирафа и попал.

– Да! Если бы я и взялась за эти продюсерские игры, то начала бы как раз с этого австралийского проекта, – подтвердила она, подражая его интонации.

– Я и не сомневался! Что ни говори, но австралийцы – твоя слабость.

Не удостоив его ответом, Бруклин с крайним вниманием принялась складывать сценарии в пустой ящик для игрушек, расправляя листы и поправляя канцелярские зажимы. Яркие коробки на колёсиках оказались отличным вместилищем для рабочих бумаг.

– Сколько у тебя их было, Брукс? Тот высокий, потом бизнесмен, еще коллега Стивена из Канберры… Тебя что, заводит их акцент?

– Твой день проходит зря, если ты не припомнишь мне мои косяки?

– Нет, Брукс. Для зря прожитого дня у меня совсем другие критерии, – Гилберт сгрузил в её коробку оставшиеся листы и от души потянулся, смешно сочетая детскую гримаску со своим большим телом. – Вот сегодняшний вечер кончится, и они как раз начнутся. Два десятка дней, проведённых зря.

– Ну не совсем зря, Гилберт, бедный, – уловив печаль в его голосе, Бруклин тут же пристыдила себя, что так бессовестно позволяет себе пользоваться его добротой. Сегодня Гилберт пришёл раньше, чтобы побыть с Бобби накануне отъезда, и вечер получился таким душевным и замечательным. Но вечер кончался слишком быстро, время почти истекло, и ночь, как всегда, всё отяжеляла. – Блин, ты прости меня. Ты же торопишься, а я тут со своими проблемами. Вешаю их на тебя и рада.

– Никуда я не тороплюсь. И нифига ты не рада, – Гилберт поднялся с ковра и подошёл поправить занавеску, которая беспокойно металась на ветру. Эта комната была в её доме одновременно и кабинетом, и игровой, и гостиной. Давно стемнело, но они с Гилбертом не зажигали света и сидели в сумерках, привыкнув к негромкому свету настенной гирлянды. Его фигура тёмным силуэтом выделялась на фоне большого окна. – Я понять не могу – ты так любишь сидеть дома, у тебя за пять лет свободными больше пары недель не выходило. Что тебе неймётся браться за эти совершенно пустые фильмы?

Бруклин снова опустила взгляд, машинально катая туда-сюда наполненную распечатками коробку. За эту недолгую передышку она так привыкла о чём угодно болтать по вечерам с Гилбертом. Не стоило привязываться так сильно.

– Ну ты же не всерьёз мне предлагаешь ждать подтверждённых проектов и не сниматься до следующего лета.

– Ты же сама в первую очередь рассматриваешь этот вариант.

– И что я в этот год буду делать? Целый грёбаный год, Гилберт! Даже когда Бобби родился, я не сидела без работы больше трёх месяцев.

В свете гирлянды его отражение в стекле вспыхивало то синим, то красным светом.

– Ты хочешь мне сказать, что не найдёшь, чем заняться, если у тебя будет свободное время? Что не получишь удовольствие, если позволишь себе передышку?

Он смотрел в сад, но Бруклин всё равно опустила глаза, отведя взгляд от его отражения. Гилберт прекрасно всё понимал. Ему не было страшно признаваться.

– Я правда очень боюсь снова стать ненужной.

Она и сама не ожидала, что сможет сказать это вслух. Впрочем, может быть, и не сказала. Может быть, её голос был невнятным. Гилберт так временил с ответом. Может быть, ему кто-то написал, и он отвлёкся на телефон? Может быть, её не было слышно?

Смешавшись, Бруклин поднялась с пола, заняла чем-то руки, чтобы отвлечься и не ждать его ответа, а когда повернулась, Гилберт оказался гораздо ближе к ней, чем она ожидала. Неуклюжий и громоздкий, иногда он по-актёрски умел двигаться совсем бесшумно.

Взгляд у него был неспокойным, и она смутилась, не понимая. Что такого скандального она сказала ему? Почему вдруг он выглядит так, как будто рассержен, на неё или на кого-то ещё?

– Брукс… – он поднял руку, запустил в волосы и так и стоял, не закрыв рта.

– Ты что, Гилберт?

– Честное слово, Брукс…

– Гилберт, дорогой! Будь добр, подойти ко мне на минутку!

Голос у Нэнни был совсем не громким, но Гилберт вздрогнул от неожиданности. Бруклин и забыла, что Нэнни ещё не ушла к себе.

– «Больница доктора Грея» закончилась, – пробормотал Гилберт, взглянув на часы.

– Ах да, – вспомнила Бруклин. – Сегодня же последняя серия сезона.

– Сейчас приду, – Гилберт поспешно вышел, всё ещё рассерженный чем-то непонятным.

Бруклин растерянно оглянулась в комнате, сердясь, что так неожиданно закончился их странный разговор.

Бруклин помнила рядом с собой Нэнни столько же, сколько себя саму. Мама наняла постоянную няню, когда старшему брату ещё не исполнилось года, а до рождения Бруклин оставалось несколько месяцев. У Нэнни всегда были наготове ответы, когда Бруклин требовалось объяснение, почему небо голубое, трава зелёная, а мама приезжает домой только по вечерам и совершенно не интересуется содержанием её сна, историями её игрушек и прочими важными новостями. Нэнни приходила смотреть, как Бруклин танцует на рождественских праздниках и умела утешить, когда та приходила домой в слезах, пытаясь понять, почему в школе никто не хочет дружить с нею. Мама всегда находила какие-то недостатки в детях, авторитарно ставила им в пример свои достижения и не прощала их ошибок; Нэнни с неизменной строгостью объясняла, что хорошо, что плохо, и с искоркой озорства разрешала слегка преступить эту черту по большим праздникам. Нэнни была мягче мамы, была рядом гораздо чаще, чем мама – Нэнни никогда не могла заменить маму, но с самого начала тоже была кем-то, кого никто не мог заменить.

Иногда в голову и приходили трусливые мысли, что Нэнни надоест вечно жить на работе, но такие страхи быстро проходили. Бобби стал прекрасным предлогом снова соединиться вместе, так что Нэнни осталась незаменимой, и когда её контракт с матерью Бруклин давно закончился. Когда после успеха второго фильма серии «Холодный горизонт» они задумали идею этого бункера, Нэнни сама решила построить свой дом на том же участке, чтобы быть рядом. Гилберт говорил, что она живет на остановке «Добрая фея».

Он вообще ужасно к ней подлизывался.

– Брукс! Брукс, спаси меня, – взъерошенный и покрасневший, Гилберт поспешно поманил её из гостиной, где Нэнни коротала вечер за просмотром очередного медицинского сериала. Давно, совсем в молодости, Нэнни страстно мечтала стать врачом и с тех пор смотрела все подряд «Скорые помощи» и «Докторов Хаусов». Когда кто-то из её близких заболевал, она обрушивала на него вал медицинских терминов, которые чаще всего перевирала, и беспощадно критиковала назначения состоявшихся врачей. Гилберт пару раз наблюдал это и чуть не умер со смеху, утверждая, что, произнося названия лекарств или симптомов, Нэнни «бодалась», совсем как молодой Джордж Клуни. – Брукс, мне дают с собой примерно полтонны еды, а я уезжаю через пару часов. Вмешайся, Брукс, умоляю!

Бруклин с ужасом оглядела стол, на котором стояли подготовленные контейнеры.

– Нэнни, он же правда уезжает утром.

– И что? – Нэнни уверенно складывала коробки в бумажный пакет. – Вы же не спите ночами оба, а тут как раз немного подкрепиться перед дорогой.

– Такое количество убьёт его, а тебя убьют его фанатки. Хочешь быть растерзанной на куски визжащей толпой? Гилберт же никогда не выбрасывает еду. Он будет доедать эти коробки всю ночь и умрёт от обжорства.

Нэнни несогласно мотнула головой и добавила в пакет еще какой-то свёрток. Она души не чаяла в Гилберте и уже много лет выражала это обожание попытками накормить его до смерти. Бруклин всегда от души веселилась, когда видела, как её нарочито строгая, не дающая спуску нянечка растекалась в сладкий елей, стоило ему показаться на пороге. И никогда не могла решить, кто из них вёл себя смешнее – очарованная Нэнни или же Гилберт, смущенный и красный, как непривыкший к вниманию противоположного пола подросток.

– Вот из-за тебя он до сих пор такой худой, что смотреть страшно! – возмутилась Нэнни, когда Бруклин пришлось взять пакет и самостоятельно уменьшить количество продуктов до разумного. Отделив только то, что Гилберт действительно любил и мог есть без опасений, Бруклин бескомпромиссно спрятала оставшееся в холодильник. – Ты что же, не знаешь, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок?

– В случае Гилберта этот путь бесконечен. У него в желудке чёрная дыра; сколько ни корми, до сердца не доберешься.

Гилберт с благодарным поклоном принял из её рук пакет.

– Тебе-то, Брукс, точно не светит. С тобой скорее с голоду помрёшь.

Он галантно поцеловал Нэнни руку и послушно кивал, пока она ерошила ему волосы и наказывала «кушать как следует и обязательно высыпаться». Нэнни никогда не понимала, насколько невыполнимы её такие несложные рекомендации.

Гилберт уезжал без особого желания; Бруклин и спрашивать было не нужно. Обычно он с удовольствием предвкушал интересные роли, с интересом готовился к ним, собирал материал. Он тоже был трудоголиком, а уж если работа ему нравилась, мог вообще уйти в неё с головой, забывая обо всём на свете. Однако сейчас ему предстояли не съёмки: он уезжал на промо-тур нового фильма, шикарной исторической драмы, которая уже собрала несколько почетных наград с уважаемых фестивалей разных стран и обещала быть очередным успехом. И хотя этим проектом Гилберт был доволен и очень его любил, предстоящий промо-тур, очень масштабный, не вызывал у него большого энтузиазма. Бруклин прекрасно понимала его. Работа их теперь сводилась уже не только к актёрской игре, и всё, что прилагалось к контракту, обычно оказывалось гораздо более изнурительным, чем непосредственно съёмки. Гилберт ехал не заниматься любимым делом, а выполнять обязательства. И ехал не с самым лёгким сердцем – Бруклин видела это в том, как он говорит о поездке, как строит планы на приезд, как прощается. Нетрудно было догадаться, почему. Можно было предположить, что он тяготится предстоящими разъездами – но она знала, что путешествовать Гилберт любит, а к масштабной раскрутке фильмов давно привык. Можно было подумать, что ему лень – что тоже было неправдой, потому что работать он любил и умело заставлял себя беспрекословно выполнять всё, что требуется. Можно было растрогаться и связать его нежелание с привязанностью к Бобби, к дому или ещё к кому-нибудь. Но Бруклин прекрасно знала, что на самом деле душа у Гилберта болела почти исключительно о его романе.

И она не знала, чем вызвано сегодняшнее тягостное чувство. То ли она просто сочувствовала, что Гилберта опять отрывают от любимого дела. То ли действительно позволила себе слишком привыкнуть, что по вечерам ей есть, с кем поболтать обо всём на свете.

– Даже не пытайся симулировать и пытаться снова соскочить с дистанции, – Гилберт отнёс к себе в дом Нэннины гостинцы и вернулся уже переодетый. – У тебя ровно две минуты.

– Опять? Нет, Гилберт, я не хочу, – Она вспомнила об их ежедневной борьбе, и решение больше не ныть как рукой сняло. – У меня горло болит, я болею. Нет, правда. Не видишь, как мне плохо? Ооо…

– Не верю ни одному твоему слову. И сигареты тебе не дам.

– А у тебя есть?

– Осталась одна минута, Брукс, или я потащу тебя прямо в одежде.

Недавно они договорились вместе бросить курить, и поначалу вести беседы без привычной сигареты в пальцах было на редкость сложно. Бруклин наверняка бы сорвалась, но обычно мягкий Гилберт, единожды приняв решение, мог быть совершенно несгибаемым, а отставать ей не хотелось. Всё это время, что они отдыхали после фестиваля, Гилберт почти каждый день приходил на ужин, они болтали, а потом шли купаться. Прогрессивный метод борьбы с курением действовал довольно неплохо, и хотя сигареты всё равно снились им по ночам и мерещились везде, где можно, они честно боролись с этим, в том числе ежевечерними заплывами.

Бархатность майской ночи приятно освежала лицо; в свете фонарей вода казалась полосатой. Бросив где-то на газоне обувь, они пошлёпали босиком по траве; ноги у Гилберта были большие и очень белые, и Бруклин всё смеялась, как смешно выглядели на тёмном фоне эти маленькие белые лыжики. Заявив, что больше не в силах слушать, как женщина осмеивает самую интимную часть его тела, он спихнул её в воду, и они весело боролись, пыхтя, как тюлени. Бруклин чаще всего плавала у бортиков, по периметру; Гилберт смешно плескался, носился от берега к берегу, нырял в самой середине и любил играть в воде в догонялки, неожиданно выныривая перед нею или хватая сзади за ногу. Это была одна из тех вещей, за которые она любила проводить время с Гилбертом. Взрослый, умелый профессионализм сочетался в нём с весёлым, безобидным мальчишеством, так что его умением радоваться жизни поневоле заражались даже такие унылые личности, как она.

– Да, – сказал Гилберт как будто про себя, и принялся трясти головой, чтобы вытрясти воду, попавшую в ухо. – Пожалуй, этих спортивных пятиминуток мне будет не хватать.

– Мне тоже, – пожалела Бруклин, выжимая волосы. – Я без тебя не буду купаться. Только с Бобби разве что.

– Да, за тебя я могу быть спокоен. С твоим сыном-амфибией ты без водных процедур не останешься.

Они фыркнули. Её Бобби и правда способен был сидеть в воде часами. Он очень рано научился плавать, и, когда они всей компанией уезжали куда-нибудь на пляж, самой сложной задачей было вытащить его из моря. Он пересиживал в прибое даже самых отчаянных купальщиков, и чаще всего Гилберту приходилось изрядно потрудиться, чтобы изловить его, вытащить за пятки и высоко поднять в воздух с возгласом: «Это не ребёнок, это какое-то водоплавающее!»

– Ну ты в отелях, может, тоже выкроишь себе время на спорт?

– Тебе самой-то не смешно? В промо-туре у меня будут другие виды спорта. Силовое выпрыгивание из постели, например.

–Спортивная ходьба по красной дорожке.

– Бег с препятствиями по аэропорту.

– Скоростное метание автографов!

Они засмеялись и почти одновременно зевнули. Гилберт привычно прикрыл рот ладонью.

– Счастье было таким недолгим, Брукс, – проговорил он безрадостно. – Завтра мне снова вставать ни свет ни заря и бежать куда-то в суету.

– Неужели ты не выспался за это время?

– Издеваешься? Выспаться я разве что на том свете смогу. У меня эти дни выдались самыми рабочими за последний год… – голос на этих словах звучал не в пример бодрее. – Господи, какой был кайф. Так жалко, что закончилось.

Бруклин повернула голову, чтобы увидеть его лицо. Когда Гилберт был доволен тем, как обстояли дела с его романом, он становился как будто на несколько лет младше. Глаза начинали сиять, как у счастливого ребёнка, и он весь светился изнутри.

– Ну как, по-прежнему выходишь на финишную прямую? – Бруклин шутливо оттянула резинку его плавательных шорт, чтобы она щёлкнула его по коже. В отместку он обернул её своим мокрым полотенцем. – А то сколько я тебя ни спрашиваю, как у романа дела, ты каждый раз мне говоришь, что выходишь на финишную прямую.

Пытаясь выбраться из влажного махрового кокона, Бруклин усиленно работала локтями, чтобы Гилберт убрал свои руки с полотенцем. Однако он отпустил её только тогда, когда она перестала сопротивляться и сделала вид, что обижается.

– Можешь смеяться дальше, но у меня такое впечатление, что в этот раз я реально как будто вижу финиш, – выдохнул Гилберт, слегка запыхавшийся от их борьбы. – У меня был примерный список дел, и я впервые в жизни его перевыполнил. Даже не знаю… Сейчас вот приду, хочу еще раз пролог пересмотреть, доработать вступление… и кажется, вообще можно будет к финальной редактуре переходить.

– Тебе завтра вставать в мерзкую рань, а ты хочешь еще дорабатывать?

– Плевать; посплю в самолете. Так всегда бывает, Брукс. Думаешь – да, надо раньше пойти спать, сегодня работать не буду… Ну вот только немножко. А потом, когда работа пойдёт, вообще становится ничего не важно. Что там спать, там дышать готов перестать – только бы дальше шло.

Придвинув второй лежак так, чтобы было удобней разговаривать, Гилберт разлегся на боку, облокотившись на руку. Даже до отъезда, он уже выглядел усталым. Собственно, Гилберт выглядел усталым всегда, потому что, когда у него не было работы, он работал в два раза больше обычного. Бруклин досадливо подумала, что она целый день сегодня только и делала, что жаловалась ему. В прошлые вечера они о чём-то говорили или смеялись, а сегодня она гнусила и хандрила ему на ухо. С собеседниками у неё вообще всегда была напряжёнка: в детстве подружиться ни с кем не удалось, а те первые ростки дружбы, появившиеся с кем-то из коллег, быстро исчезли после успеха фильмов «Холодный горизонт» и появления сына. Довериться кому-то при всей сложности их жизни теперь было непросто, и почти все её друзья изначально опять же были друзьями Гилберта – Джейни, его сестра, Эмма, жена его друга, и вообще все члены его лондонской банды, в которой её с первого же раза приняли, как свою. Эта команда да коллеги из «Холодного горизонта» – а больше друзей она по-прежнему не нажила. Когда хотелось посекретничать, довериться или поныть, её подружкой и жилеткой опять был Гилберт.

– Прости, что я всё время гружу тебя, ладно? – она отвлеклась от бесполезного созерцания неба и резко поджала под себя ноги. – Я так привыкла, что с тобой можно поговорить о чём угодно… Забываюсь и начинаю болтать. Тебе наверняка скучно бесконечно выслушивать мои бредни.

Повернувшись, она натолкнулась на серьёзный, совершенно спокойный взгляд Гилберта, который задумчиво перебирал пальцами влажную бахрому полотенца. Когда она начала извиняться, он недовольно поднял свои мохнатые брови.

– Точно как Джейни, Брукс. Та сегодня тоже мне по телефону решила устроить минуту славы. Вы дождётесь, что я возгоржусь, потребую называть меня «сэром» и запрещу сидеть в своём присутствии. Мы с вами что, первый год знакомы? Не надо со мной, как с чужим.

Бруклин слегка поёжилась. Близился момент, когда она начнет чувствовать холод. Но вести с Гилбертом неспешные дружественные разговоры, растянувшись рядом на лежаках для загара, которыми они почти никогда не пользовались по назначению, было очень приятно. Рядом с Гилбертом всегда почему-то казалось, что все её ошибки не так страшны, как она склонна была накручивать себя в одиночестве.

Гилберт потянулся, собираясь вставать, а потом расслабился, явно решив полежать ещё.

– Хочешь, я тебе тоже пожалуюсь, для равновесия, – капризно протянул он, подавив очередной зевок. – Мне знаешь как не хочется отправляться в этот промо-тур. Никогда раньше так не было. И как назло, именно тогда, когда мне так писалось хорошо…

Выражение досады на его лице напомнило Бруклин Бобби, когда тому не давали досмотреть особенно интересный мультик, перенося просмотр на завтра.

– Ничего, ты не огорчайся. В октябре мы снова поедем всем табором, и ты на третий день начнешь ворчать, что не понимаешь, отчего целью жизни всех остальных является лишить тебя хотя бы минуты уединения.

– Я такого не говорил никогда! Ну просто реально – каждый вечер им надо собираться вместе на дружеский ужин? Мэнди вообще считает, что каждая минута, которую она не тратит на попытки соблазнить меня, прожита зря.

– Ага, просто стоит нам не собраться, как ты начинаешь: «А почему все засели в номерах? Мы что, так и просидим всю ночь в отеле? Нет, так не пойдет, у нас ещё целый час и мы должны обежать все музеи Рима!». В этот промо-тур ты тоже будешь всё время таскать меня в музей?

– Могу тебе сказать точно, куда я с тобой не пойду. Не вздумай даже ещё раз потащить меня на шоппинг.

Бруклин спрятала в кулак смех, чтобы не расхохотаться во всё горло.

– Правда? А я собиралась! Ты же опять в обносках ходишь, неужели ты не заметил?

– Какие обноски, я чемодан собирал сегодня – половину футболок не распакованных положил, которые ты мне купила! Ты как с цепи сорвалась тогда. У меня столько одежды новой в жизни не было, я до сих пор не знаю, куда её девать.

– Ну потому что тебе же надеть было нечего. Кто-то в конце концов должен был уже заняться твоим гардеробом. Ты даже замечать не будешь, что выглядишь, как непонятно кто! Твои оторванные рукава и рваные джинсы ведь компрометируют меня в глазах общественности как твою типа-девушку!

– Ну а я как твой типа-мужчина, не выгляжу разве полным лохом, когда ты носишься по всему магазину, подбирая мне рубашки?

– Да нет. Ты вспомни, как мы смеялись. Ты мне кричал из примерочной проклятья в стихах.

– Это я помню. Но мы с тобой ведь когда выходим куда-нибудь, как с ума сходим.

– Да когда не выходим тоже.

– Точно. По жизни ржём. Думаешь, это у нас какой-то корпоративный вирус?…

– Послушай, а что мы будем делать дальше? – неожиданно задала Бруклин вопрос, который не планировала. – Теперь, когда всё кончилось? Лето пройдёт, мы съездим на последние премьеры… И что? Все наши контракты заканчиваются с датой выхода последнего фильма.

Гилберт помолчал, потом неуклюже пожал плечами. Отросшие за несколько недель пряди в беспорядке подсыхали после купания и падали на лоб. А ведь его, наверное, опять остригут, подумала Бруклин, вспомнив его образ в фильме, который он ехал продвигать. В обычной жизни Гилберт был рад не то чтобы не стричься, а вообще и не бриться. Свою бороду сейчас он убрал только потому, что Нэнни пугалась и говорила, что чучел огородных она ужинами не кормит.

– Да уж наверное, что-нибудь будем…– хмыкнул Гилберт и переменил позу, разминая затёкшее запястье. Задумчиво он смотрел в небо и слегка улыбался, когда говорил. – Что нам ещё остаётся. Наберём себе проектов, каждый штук по десять, будем стараться убежать от стереотипа, который сейчас навешен на нас. Ты будешь выбирать роли прожжённых стерв и злодеек, я… не знаю, что угодно, только чтобы никогда в кадре рубашку не снимать! Так и будем работать, пока роли есть. Наверное, через сколько-то месяцев после последней премьеры нас с тобой «поссорят». Вот как все премии закончатся, как раз будет время. Придется перетерпеть – сенсация будет, почти развод года. Фанаты наши поплачут, но со временем успокоятся, а мы пойдем дальше. Ты выйдешь замуж, конечно. Тебе же хочется. Не сразу, возможно, но обязательно за кого-нибудь хорошего. Я его как следует проэкзаменую, имей в виду – я очень строгий критик и первого встречного к тебе не подпущу. У тебя родится… ещё несколько детей. Сколько захочешь. Дочки, ты же всегда хотела дочек. Бобби будет их очень любить, а Нэнни, как обычно, обожать и воспитывать, вместе со своими внуками, они будут ровесниками. Вы будете встречать все вместе Рождество, День благодарения, все эти дела, и получится такой шумный маленький детский сад с большой ёлкой и заваленным всякой едой столом, через который все будут кидаться фантиками от конфет.

– А ты? – Гилберт как будто всматривался в только ему одному видимый телевизор, и Бруклин пыталась представить себе картинки, которые он описывал – и не могла. – А что будет с тобой?

– Со мной? Ну, наверное, тоже что-нибудь будет… – он покусал губы, обернулся в её сторону и снова уставился вверх. – Я всё-таки допишу когда-нибудь свой роман. И не только допишу, но даже издам его. И он станет бестселлером. Хотя удивляться этому не придётся – с моим именем бестселлером сейчас становятся даже трусы… А я напишу еще один. Или два. Или три. Сейчас у меня набросков хватит на целую эпопею. И когда-нибудь я смогу всем этим заняться. Даже до самых забытых своих замыслов доберусь, Брукс, когда-нибудь – честное слово! И буду писать сценарии. И снимать их. И сниматься в них. Возможно, даже попробую срежиссировать что-то, что написал сам. Кстати, и тебя приглашу. У нас же с тобой химия, там, физика, биология, все дела, у меня есть такие героини в паре вещей, ты идеально на них подходишь. Так что мы ещё поиграем вместе. Тут же всколыхнётся пресса, будет писать дурацкие статьи, вспоминая, какими мы были молодыми и страстно влюблёнными, и ах, что же теперь сотворила жизнь с нами… А мы будем сидеть под навесом между дублями, пить чай со льдом и перемигиваться, вспоминая былые дни, подробности которых так, наверное, и останутся между нами.

– И что же – ты ни на ком не женишься?

– Не знаю… – он задумчиво поворошил на голове волосы. – Нет, наверное, женюсь всё-таки. Чем судьба не шутит, вдруг я встречу и полюблю кого-то опять без памяти. Буду изводить тебя фотографиями первых зубов своих многочисленных детишек, которых несомненно захочу наплодить в изрядном количестве. Супруга моя будет возмущенно шипеть, когда мы будем встречаться семьями, и ей придется наблюдать, как мы с тобой пикируемся и говорим на своём языке, шутками, которых больше никто не понимает… Может, я и разведусь с ней потом, кто знает. С любовью без памяти у меня напряжёнка. Я куплю себе домик на юге Англии, в Корнуолле, на побережье. Дети будут приезжать ко мне на каникулы. Мои чаще, а иногда и твои. Может, и ты будешь навещать, твой муж будет приезжать с тобой, и у вас будет спальня под сводами крыши, как ты любишь. А я буду писать свои тексты, сидя в кабинете с видом на океан… И время от времени ездить в Лондон. Ты же знаешь, я всей душой люблю Лондон, Брукс. Я пропишу в завещании, чтобы меня ни в коем случае оттуда не увозили.

– Фу, Гилберт, ну разве можно думать об этом! – возмутилась Бруклин и несильно стукнула его по плечу. – Ты так хорошо говорил, а закончил совершенно неприлично!

– Между прочим, именно этим все обычно и заканчивается.

– Не смей поднимать эту тему! Тем более перед отъездом! – Бруклин сама удивилась, отчего её так задели Гилбертовы слова. –Ты всего на пару лет старше меня – как ты можешь бросаться такими мыслями, как будто тебе девяносто лет!

– Возраст, мой юный друг Бруклин, это не количественная величина, а качественная, – поучительно произнес Гилберт, поднимая вверх палец. – Мудрость не связана с количеством прожитых лет. К тому же, когда пишешь роман, стареешь в три раза быстрее.

– Ты дашь мне почитать, когда закончишь? – подавив в себе желание чем-нибудь швырнуть в него, которое традиционно возникало, когда он напускал на себя маску умудренного опытом старца, Бруклин глубоко вздохнула, так и смотря на его светящееся в темноте лицо. – У тебя же наверняка так хорошо получится.

– Ты думаешь?

– Конечно. Ты же умный. И добрый. И ужасно занудный. Именно такие люди, мне кажется, и пишут хорошие книги.

Гилберт посмеялся, неуклюже пытаясь устроиться удобнее на жестком лежаке. Пластмассовые рейки уже уставили красные следы на его бледной, лишенной загара коже.

– Хорошо бы, – кивнул он без улыбки и осторожно взялся за её коленку, выступающую с лежака. Бруклин только сейчас сообразила, что весь разговор нервно дергала этой ногой. – Особенно важен пункт про зануду.

Его тёплая большая ладонь приятно контрастировала с ночной прохладой. Бруклин не хотелось шевелиться, не хотелось отвечать, просто хотелось продлить это неторопливое, спокойное мгновение, когда они бесцельно валялись в своем фактически общем саду и вели разговоры, в которых было не слишком много смысла, но было едва уловимое, редкое чувство надежного взаимопонимания.

– Гилберт, я не хочу, чтобы когда всё закончилось, мы стали снова совсем чужими.

Почему-то стесняясь – хотя с чего бы ей стесняться дотрагиваться до него – Бруклин протянула руку и убрала с его лица влажные отросшие пряди. Он сморгнул, когда она дотронулась до его волос.

– А то знаешь, как мне иногда кажется. Что мы перестанем вместе работать, контракт закончится… и ты куда-нибудь исчезнешь. Не буквально, конечно, а так, незаметно. Станешь заходить всё реже, со временем перестанешь звонить. И я только из интернета узнаю, что ты издал свой роман. Мне станет неудобно приходить тебя проведать, потому что тебя либо не будет, либо ты будешь вдруг не один… И ты построишь забор. А мы постепенно станем, как старые знакомые. Встретимся случайно на какой-нибудь премьере, или встрече, или премии там. Ты меня спросишь – ну, как дела? Нормально. А у тебя? Да тоже нормально. Или как вот ты говоришь – штатно. Обрадуемся встрече, договоримся увидеться ещё как-нибудь – и не увидимся, потому что почувствуем, что нас больше ничего не связывает, и нам не о чем говорить.

Гилбертовы пальцы по-прежнему обхватывали её ногу. Где-то вдали залаяли собаки.

А что он сейчас скажет, вдруг испугалась Бруклин. Вдруг он заметил. Вдруг он вспомнил, догадался, понадеялся, что больше такого никогда не повторится, и про себя порадовался, что совсем скоро жизнь так и разведёт их в разные стороны?

– Осторожней, Брукс, – сказал Гилберт со своим фирменным выражением, когда почти невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно. – Как бы тебе не пришлось потом брать свои слова обратно.

Нет, подумала Бруклин. Конечно, нет. Как можно захотеть, чтобы чужим тебе стал человек, который знает все твои секреты. Который делился с тобой самым сокровенным, потому что не боялся тебе довериться. Который подставлял плечо каждый раз, когда был нужен, и не требовал объяснений, когда их не хотелось давать.

– Вряд ли. Меня ведь и Бобби начнет меня спрашивать, где ты. Почему ты не приходишь больше читать ему. Почему мы не ездим вместе отдыхать, как раньше. Когда тебя долго нет, он же почти сразу спрашивает, где ты.

– Ну что ж ты, неужели думаешь, что я способен просто взять его и кинуть? Что смогу просто так взять и перестать писать тебе о любой ерунде, которая мне приходит в голову? А лекарства я к кому притащусь клянчить, как заболею? Ты не думай, тебе так просто отмазаться от меня не удастся.

Бруклин с удивлением подумала, что она совсем не замёрзла. Или потеплело, или ветер изменил направление. Или она привыкла, пока по коленке вверх шло тепло привычно греющей гилбертовой руки.

– Мне правда очень не хочется, чтобы ты исчезал.

Гилберт улыбнулся и встал. Улыбка у него была такая, как будто он понял не только то, что она сказала, но и то, что она подумала.

– Послушай, а я хочу, чтобы ты меньше заморачивалась. И ценила поводы для радости, которые у тебя есть. Сможешь? Потому что я не хочу уезжать и думать, что ты тут сидишь и ешь себя поедом вместо того, чтобы наслаждаться жизнью.

В тишине с тревожной радостью пела какая-то птица.

– Как вернёшься, приходи к нам на ужин? Я буду ждать.

Он подумал о чем-то, и в темноте его голубоватые глаза казались совсем тёмными.

– Спасибо, я с удовольствием приду, – сказал он просто, а потом сразу же исправился: – Ну, то есть приду, если Нэнни будет готовить. Потому что если ты опять будешь ставить свои эксперименты на продуктах, я лучше пойду в Макдональдс.

– Ну иди, кто тебя держит. Встретишься со своими любимыми друзьями с большими фотоаппаратами. Они тебе устроят фотосессию с бигмаком, ты всегда о такой мечтал.

– Пообещай, что пока меня не будет, ты не изменишься настолько, чтобы встретить меня холодно и воспитанно, как чужого.

По сравнению с громким смехом его слова казались почти шёпотом.

– Пообещай, что не изменишься настолько, чтобы не захотеть приходить.

Гилберт нахмурился, и, кажется, так и хмурился, пока они обнимались на прощание.

– Хорошенького понемножку; я пойду работать, – шепнул Гилберт, повесив полотенце на шею. – И ты иди в дом. Не стой на ветру.

«Если он обернётся, значит, он тогда тоже почувствовал», – вдруг неожиданно для самой себя загадала Бруклин. Спина Гилберта бледным пятном выделялась в темноте. Что им делать с этими соседскими привычками, когда их жизни окончательно разделятся? Что скажет Бобби, когда Гилберт перестанет приходить играть с ним каждый раз, когда он попросит? Что почувствует она сама, когда Гилберт откажется читать Бобби сказку на ночь?

Бруклин стояла у двери, когда Гилберт остановился и обернулся, чтобы посмотреть на неё. «Что стоишь?» – спросил он взглядом и нетерпеливым кивком головы. Ну разумеется. Английское воспитание джентльмена сильнее него. В том, что девушка благополучно вошла в свой дом, он должен убедиться, даже когда они живут за двумя заборами, и их территорию охраняет целое подразделение охранников.

Шагнув внутрь, она помахала ему; махнув в ответ, Гилберт исчез в темноте.