Читать книгу Встречи и знакомства - Александра Соколова - Страница 10

Передаваемый ниже случай был первой серьезной житейской драмой, разыгравшейся на моих детских глазах[96].

Случилось это перед переходом нашим в средний, или голубой, класс, инспектрисой которого была в то время некто г-жа Б[ельгард], личность очень мрачная, неприветливая и не пользовавшаяся положительно ничьими симпатиями в Смольном. Г-жа Б[ельгард] была матерью трех молодых генералов[97], и блестящей карьере сыновей она, как говорили тогда, обязана была тем, что ее терпели в институте.

Каждая из инспектрис пользовалась даровыми услугами двух казенных горничных. Кроме того, каждая из них держала еще личную свою «вольную» прислугу, всегда враждовавшую с прислугой казенной. Б[ельгард] была немка по происхождению, почему и личная ее горничная, нанятая ею среди столичных немок или чухонок, пользовалась у нее особенным фавором и положительно угнетала казенную горничную Сашу, молоденькую и живую блондинку, которой, при всей ее жизнерадостности, приходилось нередко и горько плакать от угнетений злой немки.

Вскоре горничная заметила, что хорошенькая Саша сделалась предметом особого внимания молодого унтер-офицера Андрея, одного из служителей института. Завидно ли стало старой некрасивой немке молодое счастье хорошенькой Саши, досадно ли ей было, что честный и любящий Андрей начал разговор о браке, но немка поклялась погубить несчастную Сашу, и это ей скоро удалось при посредстве ее госпожи.

В один прекрасный день из письменного стола в спальне старой инспектрисы пропало десять рублей. Сумма, конечно, маловажная сравнительно с тем, что получала г-жа Б[ельгард], но значительная при ее скупости и неумолимой черствости ее характера.

Начались розыски, и негодная рыжая немка (любимица старухи была совершенно рыжая) естественным образом направила все подозрения барыни на ни в чем не повинную Сашу. Ее призвали, начали укорять, угрожать ей… Все было напрасно. Молодая девушка не сознавалась, так как, собственно говоря, ей и сознаваться было не в чем. Денег она не только не брала, но и не видала, так как в спальню г-жи Б[ельгард] одна почти никогда не входила. Право это было почти исключительно предоставлено рыжей немке. Тогда бедной, ни в чем не повинной Саше стали угрожать наказанием, которое в ту минуту равнялось для нее почти смертной казни.

Надобно сказать, что незадолго до того поступившая инспектрисой пепиньерок Слонецкая, о которой мне приходилось уже упоминать выше, всецело овладела умом и всей особой нашей слабохарактерной, хотя и очень доброй от природы начальницы Леонтьевой, и с каждым днем под ее вредным влиянием в обыденную жизнь Смольного вносились новые порядки, вредно влиявшие на весь строй института. Одним из самых грустных нововведений, придуманных Слонецкой, было строгое преследование институтской прислуги и почти зверское наказание молодых горничных, не соблюдавших полную чистоту нравов, – отрезыванием у них косы.

Подобное явление, царившее в мрачных углах самого закоренелого крепостничества, конечно, менее всего должно было бы иметь место в Воспитательном обществе благородных девиц (так именовался в то время Смольный монастырь), и не много ума и проницательности нужно было иметь на то, чтобы по достоинству понять и оценить эту меру в стенах первого из русских институтов, – но Леонтьева, ослепленная тонкой, властной лестью Слонецкой, подчинялась ей во всем и с этим позорным нововведением примирилась, как примирялась со всеми выдумками Слонецкой, получившей за это новое изобретение прозвище «стрижка», оставшееся за нею навсегда. Впоследствии мы, начитавшись исторических романов Дюма, прозвали Слонецкую «Son Eminence Grise»[98], но вульгарной клички «стрижка» это с нее не сняло.

Над детьми Слонецкая много мудровать боялась. Она хорошо понимала, что за детей вступятся родители, а за беззащитную, безродную прислугу заступиться было некому, и тут ее неистощимая фантазия работала на свободе.

Добившись того, что бесхарактерная Леонтьева согласилась на стрижку кос прислуги, Слонецкая пошла дальше и настояла на том, чтобы так или иначе провинившуюся прислугу подвергали телесному наказанию, и притом в присутствии или даже чуть ли не через посредство мужской прислуги института, где унтер-офицеры считались прямым начальством всего штата наличной прислуги, как мужской, так и женской.

С ужасом вспоминаю я, что все это совершалось на наших глазах, что про все это мы знали и что Слонецкая, этот современный вариант на пресловутую Салтычиху[99], числилась почти в рядах наших воспитательниц.

Злая немка, видя, что подозрение, заявленное под ее диктовку против несчастной Саши, не привело ни к какому результату, пошла дальше и посоветовала своей госпоже прибегнуть к крайней мере и как следует припугнуть ни в чем не сознававшуюся молодую девушку. «Припугнуть» на языке этих тиранов значило пригрозить ей телесным наказанием в присутствии любимого ею человека.

Несчастная девушка обезумела от ужаса. Она бросилась на колени перед старой инспектрисой, просила ее, молила, клялась в своей невинности… обещала заслужить, отработать эти несчастные 10 рублей… Ничто не помогло, и зверский приговор был произнесен.

Произошло все это во время нашей послеобеденной рекреации, когда дети гуляли в саду, но, к счастью, не в английском, который носил у нас название «маленького сада» и был расположен перед окнами наших классов и дортуаров, а в так называемом «большом саду», тенистом и старом, с большими широкими аллеями, расположенном на берегу Невы, под окнами старого здания бывшего монастыря и отдаленного от нашего институтского жилого помещения.

Несчастная Саша, услыхав, что послали «за солдатом» и, по утонченной жестокости старой инспектрисы, именно за женихом напрасно обвиненной девушки, – прямо дошла до исступления… Она в последний раз вбежала в комнату старой Б[ельгард] и, крикнув ей громко: «Так пейте же мою кровь!..», бегом бросилась вон и под гнетом безотчетного, безумного страха побежала вверх по лестнице.

Квартира Б[ельгард] помещалась в бельэтаже и выходила окнами в сад. В своем безумном беге вверх по лестнице Саша услыхала за собою погоню, и, предполагая, что ее догоняют для исполнения над нею жестокого приговора, она ускорила свой бег и, миновав верхний этаж, в котором помещались детские дортуары, ринулась выше по ступеням чердака.

Голова у нее закружилась окончательно… Она рванулась вперед… подбежала к слуховому окну и выскочила на крышу… О вышине здания Смольного монастыря говорить излишне… Кто не знает этой громады?.. И можно себе представить весь ужас несчастной девушки, когда она увидала себя на этой страшной высоте, одну, с раздававшимися за нею шагами неустанной, смелой погони… Отчаяние охватило ее… Мысль о неизбежности самоубийства выросла в ее больном мозгу до полного убеждения в необходимости страшного исхода… Она попробовала подвинуться к крайнему выступу крыши… попробовала взглянуть вниз… и в ужасе отскочила…

Умирать не хватало духа… а жить было невозможно… Несчастная безумно завертелась на крыше и, не удержавшись от сильного головокружения, со всего размаху упала в сад, на каменные плиты, проложенные вдоль здания…

Это произошло в ту самую минуту, когда догонявшая ее мужская прислуга выбежала за нею на крышу… с целью ли удержать и спасти несчастную, или же поймать ее для исполнения над нею жестокого приговора… Это так и осталось невыясненным.

Случайно или по роковому расчету доведенного до безумия человека несчастная упала под самыми окнами Б[ельгард] и совершила свой страшный предсмертный полет мимо нее. Б[ельгард] в то время сидела перед окном своей гостиной.

Разбилась несчастная Саша страшно, но поднята была с каменных плит еще живая и на простынях отнесена в больницу.

Умерла она только три или четыре дня спустя, в полной памяти, успев исповедаться и причаститься и, по слухам, отказавшись простить виновнице своей погибели…

Принц Петр Георгиевич Ольденбургский, на которого вся эта история произвела, по слухам, очень сильное впечатление, лично навестил несчастную в больнице и, как тогда говорили, долго беседовал с нею.

Как уладилась вся эта страшная история, я не помню, знаю только, что Б[ельгард], некоторое время проболев, оправилась и еще несколько лет занимала свой пост инспектрисы в Смольном монастыре.

Несравненно памятнее мне тот ужас, в который нас всех повергло это событие, и тот почти безумный страх, который нам внушали каменные плиты, хранившие еще следы плохо смытой крови и в расщелинах которых блестели на солнце осколки бус, очевидно, бывших на шее несчастной Саши в момент ее рокового падения.

Долгое время после этого случая мы боялись проходить вечером по коридору, а в «маленький сад» в сумерки мы не вышли бы ни за какие блага в мире.

Вообще панический страх царил между нами в значительной степени, и в стенах Смольного монастыря, как и в стенах всякого старинного здания, жили свои легенды, передававшиеся от класса к классу.

Так, согласно одной из легенд, в старом здании монастыря, некогда обитаемом в действительности монахинями, была когда-то замурована в каменную стену одна из последних инокинь, совершившая что-то противное монастырскому уставу и строгому иноческому обету. Говорили, что монахиня эта порою плачет и стонет в своей каменной могиле и что в темные ночи по длинным и глухим коридорам старого здания слышен бывает шум ее шагов и шуршание ее длинной монашеской рясы. Откуда доходили к нам эти фантастические легенды, решить трудно, но знали о них все дети и почти все поголовно им верили.

Здание бывшего монастыря как нельзя более подходило ко всем этим мрачным и фантастическим вымыслам; нас водили попарно гулять по его длинным холодным коридорам зимою, когда погода была слишком дурна, и вид этого мертвого, опустевшего здания, этих длинных коридоров, под сводами которых так гулко раздавались звуки наших шагов и наших отрывочных разговоров, наполнял наши детские сердца чувством невыразимого ужаса…

В стенах нового здания, в котором жили мы, тоже существовали свои легенды, но они были как-то наивно, беспочвенно фантастичны и в силу этого даже страха нам почти не внушали. Все, что мне теперь припоминается от этих фантастических преданий, ограничивается каким-то карликом или гномом, который якобы время от времени стучался в громадные двери нашей большой двусветной мраморной залы… Никто, конечно, этого гнома никогда не видал, самый рассказ о нем не имел под собою никакой логической почвы, но восприимчивые детские нервы и с этим вздором считались, и к запертым дверям мраморной залы никто из нас вечером подойти не решился бы.

Заговорив о старом здании Смольного монастыря, я не могу обойти молчанием расположенную в нем квартиру знаменитой Екатерины Ивановны Нелидовой, друга и фаворитки императора Павла I, которая удалилась в это помещение, когда время ее личного фавора прошло. В бытность мою в маленьком классе я живо помню сестру Екатерины Ивановны, дряхлую уже в то время старушку, Наталью Ивановну Нелидову, доживавшую свой век в апартаментах сестры и жившую с экономией, о которой только гоголевский Плюшкин[100] может дать точное понятие. Как теперь вижу я перед собой сгорбленную от старости, худенькую фигуру в каком-то допотопном желтом салопе, неизменном и летом, и зимою, с высохшими, неприятно заостренными чертами лица, окруженного ореолом крахмальных оборок большого кисейного чепца. Наталья Ивановна часто посещала мою тетку, хорошо и близко знавшую некогда Екатерину Ивановну и тщательно сохранявшую массу полученных от нее писем.

Квартира бывшей фаворитки, долго пустовавшая после смерти ее сестры, была впоследствии отведена под временный лазарет для детей, заболевших коклюшем, и так как я была в числе больных, то мне эта, в сущности, почти историческая квартира как нельзя более памятна. Она состояла всего из пяти комнат и, быть может, в момент своего первоначального устройства и была относительно роскошна, но с течением времени вся эта роскошь исчезла, и нам, детям, она казалась только оригинальной и почти смешной. Гостиная в этой квартире была расписана амурами на потолке и вычурными ландшафтами в простенках, а угольная, или, как она продолжала называться, «боскетная»[101], изображала собою нарисованную на стенах густую рощу с ярко-голубым потолком, очевидно, призванным изображать небо. Кухня и службы помещались внизу, и туда вела узкая и довольно крутая мраморная лестница. Лестница, которая вела в комнаты из широких сеней, была несколько шире и тоже вся мраморная, так же как и все подоконники в самой квартире.

В общем, повторяю, не только ничего роскошного и грандиозного, но даже ничего указывавшего на особый, заботливо устроенный комфорт в квартире не было, и остается только удивляться тому отсутствию требований, при наличности которого для всемогущей временщицы такого деспотически требовательного государя, каким был император Павел, не могли ничего придумать и устроить лучше этого скромного помещения.

Тетка моя, по ее рассказам, была очень близка к Екатерине Ивановне Нелидовой в то время, когда она жила в Смольном, но, к сожалению, ее переписка с нею не сохранилась, и вообще, мне совершенно не известно, какая судьба постигла всю обширную корреспонденцию тетушки, которая поддерживала переписку со многими историческими лицами, с великим князем Михаилом Павловичем во главе.

Великий князь, как известно, выше всего ценивший в людях ум, очень любил живой и всегда находчивый разговор тетки, которая много видела и испытала на своем веку и умела быть обаятельно любезной. К сожалению, в своих отношениях к детям, вверенным ее надзору и воспитанию, она проявляла это качество очень редко.

За выходом в отставку вышеупомянутой г-жи Б[ельгард] инспектрисой назначена была некто г-жа Вельц, вдова доктора, только что схоронившая мужа и приехавшая к нам на службу с тремя детьми: двумя маленькими девочками и крошечным мальчиком Максом, который вечно о чем-нибудь плакал и сокрушался, что нас всех ужасно смешило. M-me Вельц была женщина кроткая, сдержанная и всегда ровная в обращении, представляя яркий контраст своей предшественнице, резкий тон которой был невыносим даже для маленьких девочек.

Но, повторяю, с инспектрисами других классов мы ровно ничего общего не имели, и потому как о m-me Вельц, так и о ее предшественнице m-me Б[ельгард] я сужу только понаслышке да по тем фактам, которые, подобно приведенному мною выше эпизоду с несчастной горничной, сами громко говорят за себя.

Была одновременно с m-me Вельц другая, тоже семейная инспектриса. Вера Николаевна Скрипицына, меньшая дочь которой Юлия, или, как мы ее звали, Юша, воспитывалась в одном классе со мною, тогда как старшая, Екатерина, была одним классом старше. В. Н. Скрипицына недолго оставалась у нас инспектрисой; ей быстро улыбнулась судьба, и после посещения Смольного наследником цесаревичем Александром Николаевичем, – впоследствии император Александр II, – оставшимся очень довольным внешним видом маленьких «кафулек», Скрипицына была назначена воспитательницей к дочери наследника, великой княжне Александре Александровне, которой тогда, если не ошибаюсь, шел 6-й или 7-й год[102].

Этот очаровательный ребенок скончался через год или полтора после поступления Веры Николаевны, а с кончиной великой княжны звезда ее воспитательницы вновь закатилась.