Читать книгу Кент ненаглядный - Алексей Аринин - Страница 3

Отца своего Макс ни разу не видел и ничего не знал о нем. Мать могла сообщить ему лишь имя того заезжего студента, с которым провела одну-единственную ночь. Тот студент спустя годы стал видным ученым, членом-корреспондентом Российской Академии Наук; он проводил исследования, выступал по телевизору, писал статьи, благополучно жил с детьми и супругой и знать не знал, что где-то далеко-далеко у него есть сын…

Максим не был желанным ребенком, и захлестнувшая его мать послеродовая депрессия растянулась на долгие годы. Очень часто эта женщина, чья прелесть слетела в считанные месяцы, словно осенняя листва, разглядывая делающего первые шаги ребенка, говаривала: «Эх, жаль, что у нас так тяжело сделать аборт». Договориться насчет аборта в то время действительно было нелегко. Она была сиротой и выросла в детдоме, а круг ее знакомых ограничивался парой развеселых, не думающих о завтрашнем дне подруг. Неравнодушная к алкоголю, она после рождения сына ударилась во все тяжкие.

Обшарпанные стены комнаты в коммуналке, где жил Максим с матерью, повидали немало мутноглазых мужчин, пускающих пьяные сопли и ложащихся в вечно неубранную, пахнущую потом и блевотиной кровать. Один из таких мужланов остался надолго.

Всегда небритый, в штопанных-перештопанных штанах с пузырящимися коленями, в одной-единственной фланелевой рубашке с отвислым нагрудным карманом, где всегда лежала мятая пачка «примы», дядя Петя ежедневно воспитывал пасынка, давая тому леща без всякого повода. Он являлся полным ничтожеством и, как и всякое ничтожество, дома был деспотом. Этот Повелитель Окурков, Властелин Пустых Бутылок и Синьор Потных Носков ненавидел Максима в десять раз больше своей непросыхающей подруги. Дни его сплошь состояли из шараханья по улицам, где он за умеренную плату помогал какой-нибудь переезжающей семье загрузить вещи в «газель», или колол дрова старухам в частном секторе. Иногда он разгружал вагоны на вокзале, а летом и в начале осени собирал в лесу грибы и ягоды, которые продавал на рынке. Приходя домой и выкладывая на стол с шаткими ножками хлеб, консервы и, конечно же, водку, дядя Петя требовал к себе внимания и уважения. Он всегда говорил, будто очень устал, и горе тому, в чьих словах ему не слышалось должного участия. Сожительница его постоянно ходила в синяках. Сын ее – тоже. Их семейные тайны не были тайнами для соседей, потому что каждый вечер ребенок плакал навзрыд, а взрослые орали друг на друга так, что звенели оконные стекла. Стекла были пыльными, грязными, немытыми целую вечность. Но будь они даже чисты, как ангельская слеза, эти двое все равно не смогли разглядеть через них полный чудес мир – бутылка водки заслонила его безвозвратно.

С младенчества Максим питался только консервами. Он даже и не подозревал, что существует другая пища. Часто, очень часто, ему приходилось сидеть голодом, и тогда он скулил, как выброшенный на улицу щенок. В садик он не ходил. Как и в кино. Маленькие детские радости были для него недоступны. На велосипед, подаренный сверстнику родителями, он смотрел, как на космический корабль. Соседских мальчишек матери по выходным возили в клуб аттракционов, Максим же в это время раскачивался на скрипучих, изъеденных ржавчиной качелях во дворе. Сладости ему перепадали лишь от сердобольных людей, видящих в глазах мальчишки недетскую печаль. Зато тумаки доставались регулярно. К шести годам он постиг науку группироваться и смягчать удары матери и отчима. А еще, чтобы не попадать под горячую руку, он учился угадывать настроение своих истязателей.

В один теплый августовский вечер, явившись с улицы и скользнув взглядом по знакомым до боли лицам, Максим решил, что сегодня экзекуции не будет: мать и отчим были так пьяны, что даже меж собой не ругались. Все тихо, спокойно.

Старшие мирно разговаривают, сидя на кровати среди скомканных застиранных футболок и вывернутых наизнанку штанов. Макс включает старый черно-белый телевизор, по которому вот уже много лет сверху вниз пробегает темная полоса. Он сбавляет громкость и начинает смотреть фильм, где хитрый товарищ Саахов водит за нос чудака Шурика. На мальчишку никто не обращает внимания и он, доверяя своему инстинкту, успокаивается совершенно. Максим смеется над киногероями все громче и громче. Приступы его смеха не остаются незамеченными.

– Что по телику? – спрашивает отчим.

Голос его звучит дружелюбно и Максим, не почувствовав никакой угрозы, отвечает:

– Кавказская пленница.

На секунду дядя Петя задумывается (если, конечно, ему доступно такое) и роняет:

– Кино для детишек.

Помолчав еще немного и почесав в затылке, он вновь обращается к мальчишке:

– А нет ли чего-нибудь посерьезнее? Кино для сопляков, а ты пялишься в ящик и ржешь, как конь. Ты что, маленький?

Это звучит как ультиматум. Максим напрягается, подыскивая ответ, который смягчил бы отчима. Но ничего не найдя, отвечает:

– Да, маленький.

Он произносит это, не отрывая глаз от экрана: брошенный на дядю Петю взгляд мог быть истолкован пьяницей как вызов.

– Значит, ты маленький, – дядя Петя запускает пальцы в свои, похожие на воронье гнездо волосы, – вот оно что. Раньше в шесть лет уже воинами становились, понял? Ну-ка, посмотри на меня.

Максим поворачивает к нему голову, ощущая внутреннюю дрожь и жалея о своем слишком громком смехе.

– Раз ты маленький, соси титьку, – и дядя Петя распахивает халат на мальчишечьей матери.

Большая белая грудь вываливается наружу. Тяжело колыхнувшись и замерев, она таращится на Максима розоватым глазом-соском. Паренек перестает дышать. Мать с отчимом частенько переходили при нем границы дозволенного, но на сей раз он смущен как никогда прежде.

– Ну, что, – начинает дядя Петя, не спуская с пасынка придирчивых глаз, – будешь сосать или мне показать тебе пример?

И он целует сожительницу в сосок, а та, запрокинув голову, смеется.

Красный, как тряпка матадора, Максим хочет убежать из комнаты, но поднявшийся на ноги отчим преграждает ему дорогу. Рука пьяницы, неверная, но достаточно сильная, чтобы совладать с ребенком, хватает мальчика за шиворот и тащит к кровати.

– Иди-ка сюда, отрок, – цедит сквозь гнилые зубы дядя Петя. – Титька ждет.

– Не-е-ет! – кричит Максим, чувствуя, что его принуждают сделать что-то запретное, нехорошее.

Его мать же продолжает пьяно и мерзко хохотать. Ее грудь белеет в полумраке убогой комнатушки.

Находясь уже на грани безумия, мальчишка отчаянно лягается. Ценой порванной футболки ему удается вырваться. Он, словно волчонок, вцепляется зубами в быстро приближающуюся к нему руку. Отчим взвывает от боли и, вырвав свою конечность из зубов пасынка, пялится на нее водянистыми глазами.

Увидев пылающий на предплечье отпечаток, он грязно ругается и бьет ребенка кулаком. Так бьют со всей злости, так бьют в уличной драке, так бьют, когда хотят нанести противнику максимальный урон.

Максима отбрасывает назад. Он звонко шлепается затылком о стол, потом валится на пол и застывает без движения с раскинутыми в стороны руками. Словно распятый на грязном, усеянном крошками, окурками и тряпками полу, парнишка лежит с закрытыми глазами. Его мать поднимается с кровати и зловещим шепотом говорит:

– Ты что, сволочь, наделал? Ты же убил его.

Она бросается к сыну, прижимает ухо к его груди, надеясь услышать биение сердца, но ничего не слышит. Щупает пульс – тишина. Она выпрямляется во весь рост и тем же страшным шепотом вещает:

– Он умер.

Ее, так и не прикрытое халатом вымя, тяжело раскачивается из стороны в сторону.

Теперь уже дядя Петя кидается к телу мальчика, из-под головы которого расползается лужа крови, в полумраке комнаты кажущаяся черной. Он трясет пасынка, уговаривает его подняться, обещает больше не наказывать. Но все тщетно, Максим безнадежно нем.

Пьяницы в ужасе переглядываются. В их испуганных, блестящих в темноте глазах безошибочно читается вопрос «что делать?»

– Может, вызвать «скорую»? – спрашивает женщина, наперед зная, что ответом будет «нет» и только «нет».

– С ума сошла, – шипит ее сожитель. – Меня же посадят. Без мужика хочешь, курва, остаться? Надо унести его и закопать.

Быстро протрезвевший, он, будто Холмс недогадливому Ватсону принимается объяснять своей бабе, чем хорош его план:

– Тебя могут подтянуть как соучастницу, дура. Да я сам скажу ментам, что это ты его ухайдакала. Разве ты его не била? Била постоянно – соседи подтвердят. А искать его никто не станет. Кому он нужен? Единственная родственница у него – это ты. Да его никто и не хватится. Особо любопытным можно сказать, что, мол, ушел сынишка и не вернулся. Таких случаев море. Усекла?

Мать Максима молчит. Дядя Петя, который никогда не был образцом терпения, дает ей затрещину. Она, как и всегда в таких случаях, собирается крикнуть, но не делает этого.

Тело заворачивают в одеяло и, дождавшись, когда уснут соседи, выносят из дому. Неподалеку находится пустырь. Пьяницы тащат свою страшную ношу туда. По дороге им не попадается ни одна живая душа, и дядя Петя, посчитав это добрым знаком, говорит, что все будет хорошо.

– Лопату не взяли, – оказавшись на месте, соображает он. – Я сбегаю.

Но мать Максима не желает оставаться ночью наедине с мертвецом, и бежать приходится ей. Как только она возвращается, дядя Петя, не теряя времени даром, тотчас принимается за дело. Обливаясь потом, вдыхая ночную свежесть и выдыхая перегар, он копает неглубокую могилу. Его губы шевелятся, шепча проклятия, а руки с каждой новой порцией отброшенной в сторону земли трясутся все сильнее. Мать Максима, сидящая на влажном трухлявом пеньке, вдруг начинает причитать и плакать. Злобный взгляд дяди Пети мгновенно устремляется к ней.

– Заткнись, крыса. Лучше бы помогла, а то я уже измудохался весь. Надо вырыть поглубже, чтобы собаки не разрыли.

Дав себе небольшую передышку, он вновь начинает копать. Лопата вгрызается в черную землю, а спешащий управиться до зари пьяница с остервенением вонзает ее лезвие. Раз! Еще! Глубже, глубже! Давай! Измотанный, напрягший оставшиеся силы дядя Петя втыкает свой инструмент и…

И слышит громкий, звенящий в ушах звук – металл натолкнулся на металл. Всхлипывающая женщина тут же умолкает. Дядя Петя отвлекается от работы и всматривается ей в лицо.

– Это что за хрень? – бубнит он, и еще раз бьет лопатой в то же место.

Звонкое «дзинь», и через мгновение – душераздирающий визг матери ребенка, от которого вздрагивает сама тьма.

– Ты чего? – шепчет дядя Петя, выпуская из руки черенок и испуганно пятясь.

– Он пошевелился, – женщина указывает на бледную, торчащую из-под одеяла руку, еще недавно покоившуюся вдоль тела, а теперь согнутую в локте. – Я видела. Он жив!

Одеяло, которому надлежало стать саваном, летит в сторону. Тело распеленато. Пьянчужки видят, как дрожат веки Максима. Сомнений не остается: он жив. И в подтверждение этого его глаза медленно открываются. Он делает глубокий вдох и хриплым голосом произносит:

– Мы где?

Мать простирает к нему руки, бубня что-то невнятное. А отчим, чье лицо до неузнаваемости преобразила неожиданная радость, хочет выпалить: «Мы на кладбище», но осекается.

Призрачно-бледный Максим садится, держась за голову, и спрашивает, что случилось. Ему врут: говорят, будто он упал, потерял сознание, и его вынесли на улицу. Для уточнения деталей и уличения старших во лжи он слишком слаб и слишком мал. Его поднимают на ноги и уже ведут домой, когда мать, крикнув: «Я быстро», направляется к яме, так и не ставшей могилой. Она откидывает в сторону лопату и принимается копаться в сырой земле. Ее дрожащие пальцы вскоре натыкаются на какой-то металлический предмет. Осторожно, точно боясь разбить нечто хрупкое, она извлекает его, стряхивает черные комья и ахает, ибо на нее глядит доброе, как у Деда Мороза, лицо Николая Чудотворца.

Это была икона. Маленькая серебряная, изображающая святого со всепонимающими, всепрощающими глазами.

Звук, пробудивший мальчишку и спасший ему, безнадежно обреченному, жизнь, породила икона. Был ли в том промысел божий? Несомненно, ибо в мире подлунном ничего не происходит случайно. Часто Бог спасает нас, не обращая внимания на то, что мы в Него не верим.

Да, Господь достал парня из могилы, но не вызволил из склепа нищеты, пьянства и враждебности. К четырнадцати годам у Макса уже был недоверчивый взгляд и глумливая ухмылочка Мефистофеля. Наделенный жизненной мудростью человек, заглянувший в его глаза, увидел бы там бессонные, наполненные ожиданием истязаний ночи, украденные в магазине конфеты, бесконечно долгие вечера, когда единственное спасение от голода – сон, внимательные, недружелюбные взоры родителей одноклассников, первую победу над отчимом в кухонном бою, оханье участкового по поводу неблагополучной семьи и жалость соседей.

С течением лет в Максе медленно пробуждалась заложенная в нем гордость. В четырнадцать, чувствуя себя мужчиной, он отвергал помощь сердобольных людей, предлагающих ему тарелку супа и пироги с капустой. Он хотел есть, очень хотел, но не мог вынести этих слезливых, полных понимания и сочувствия взглядов. Однажды мать одного из его сверстников, видя, в каком плачевном состоянии находятся кеды Максима (в которых он ходил даже зимой), принесла «бедному мальчику» аккуратные, почти новые ботинки. Макс, густо краснея, сказал, что ничего не возьмет. Женщина утверждала, что это вовсе не подачка, что все делается от чистого сердца, но Максим был непреклонен: нет, нет и нет. Он не желал быть попрошайкой, и в то же время страстно жаждал идти вровень с одноклассниками – одеваться, ходить в видеосалоны, покупать в баре мороженое и коктейли. Но любое наше самое жгучее хотение убивается мыслью: как этого добиться? Стерегущий заветные клады сфинкс не дремлет. Он без устали задает нам каверзные вопросы, и когда мы начинаем сомневаться и теряться, обращает внимание на суровую действительность, сдергивает с нас розовые очки и лишает желания… Но не всех.

Макс начал воплощать свои грезы в жизнь; в этом ему помогло воровство. Бандит – слово мрачное, как мерзлая, полутемная камера в тюрьме, и вместе с тем интригующее, вызывающее живой интерес у тех, кому по сердцу личности, бросающие вызов всему устоявшемуся, кто имеет каплю бунтарской крови, но не находит сил, чтобы затеять мятеж. Что делает из человека преступника? Жадность, возможность украсть, безнаказанность прошлых злодеяний, нежелание работать, как и отсутствие этой работы, среда обитания, голодный желудок, наконец. Робин Гуд оставил после себя славу, а Генри Морган умер богачом; их лавры многим не дают покоя. Желание человека из низов жить хорошо – веская причина начать воровать. Макс хотел так жить.

Он крал продукты из магазина, угонял велосипеды, прихватывал оставленные без присмотра меховые шапки и шустрил по карманам напившихся мужиков. Добытые таким образом деньги делали его независимым, а независимость почти всегда рождает гордость. Да, он был горд тем, что сам покупает себе вещи, а не обряжается в обноски. Его больше не подкармливали посторонние люди, сочувственные взгляды которых рвали ему душу. Он мечтал вырваться из окружающего его убожества, и каждый обретенный им рубль давал ему возможность ощутить себя победителем. Зная о пьянстве все, он решил до него не опускаться.

Мать с отчимом продолжали пить, и однажды, когда Максиму только-только стукнуло четырнадцать, в соседнем доме вспыхнул пожар, унесший жизни трех забулдыг. Среди них был и дядя Петя. Упавший на тряпье окурок убил спящих алкоголиков и доставил массу неудобств жильцам дома, которых пожарные с вещами выгоняли на улицу.

Мать Максима умерла за месяц до совершеннолетия сына. Лежа на смертном одре, она просила у Макса прощения. Она поведала ему, как когда-то его, живого, чуть не закопали в безымянной могиле. Напрягая последние силы, она достала спрятанную в кровати икону.

– Держи, – ее голос слабел с каждым произнесенным словом. – Это она спасла тебе жизнь. Лопата стукнула по ней. Он (имелся в виду дядя Петя) ничего не знал о ней, иначе давно бы продал. Я не пропила ее. Сохранила. Бери.

Макс принял икону из бледных коченеющих рук и заплакал.

Он остался один. Вся рухлядь, включая черно-белый телевизор и стол с отпечатавшимися кругами от стаканов, вылетела на свалку. Пожелтевшие, утратившие рисунок обои сменили новые. В пустой, преобразившейся комнате появился диван.

Макс по-прежнему воровал, тешась обманчивой надеждой никогда не попасться. Но Судьба никому не делает подарков, она лишь дает взаймы. За все нужно платить, и счет обычно предъявляется, когда его совсем не ждешь.

Ослепленный копеечными успехами, беззаветно верящий в свою счастливую звезду, Макс совершил кражу на центральной улице. Подтянув кошелек из сумочки зазевавшейся бабенки, он растворился в толпе, но не исчез без следа. В ту пору видеокамер было раз-два и обчелся. Одна из них стояла на здании городской администрации, подле которой и совершалась кража. Она-то и зафиксировала бойкого паренька, неравнодушного к чужой собственности. Возможно, нерасторопность работников милиции, неуклюжесть всего аппарата и на сей раз сделали бы свое дело, но в час, когда менты просматривали пленку, к ним заскочил участковый района, где жил Максим Немов. Он посмотрел на экран, и на его лице появилась улыбка, какой улыбается тот, кто созерцает падение заклятого врага в утыканную кольями яму.

И вот Макс уже видит нескольких ребят в штатском из окна своей комнаты. Это немое шествие возглавляет участковый, миллион раз усмирявший дядю Петю и столько же раз призывавший мать Максима взяться за ум. Все, тупик, говорит себе Макс, трамвай пришел в депо. Послушный голосу разума, он кидается к двери. На миг замирает. Хватает икону, с которой всепонимающим взглядом его провожает святой Николай, и вылетает на лестничную площадку. Чердак, выход из другого подъезда, стремительный бег. Все естество Макса кричит: «Не поймали!» Ха-ха-ха.

С неистово бьющимся сердцем он долго бродит по темным, дремотным дворам, вздрагивая при каждом движении теней, прислушиваясь к каждому шороху. Радость от победы все еще тлеет в душе, но призраки тревоги уже маячат впереди. Да, он не попался, получил передышку, однако охота продолжается, псы правосудия не оставят его в покое.

Куда идти? Вырвавшиеся из милицейской засады часто задаются этим вопросом. Такие люди лихорадочно перебирают в голове надежных, задающих не слишком много вопросов знакомых, дальних родственников и тех, кто им чем-либо обязан; они отметают квартиры друзей, страшась, что туда может нагрянуть милиция, и чувствуют себя неуютно при мысли о гостинице. Прежде чем подумать, как выходить из щекотливого положения, нужно спрятаться, забиться в безопасный угол.

Максим не знает, где найти такой угол. У него нет родственников (ни дальних, ни близких), нет и знакомых, кому бы он доверился.

Макс бредет по быстро пустеющим улицам, со страхом наблюдая, как тьма захватывает город. Еще немного – и сумерки сгустятся до черноты, в которой только одиночество, ветер да вой милицейских сирен. Безнадега хватает за горло, терзая душу и нашептывая: «Вот и все. Тебе некуда деваться. Иди, сдайся».

Сам не зная, почему, он заскакивает в какой-то автобус, где видит кондуктора и одного-единственного, не отрывающего глаз от окна, пассажира. Мелькают дома, уносятся прочь фонари, машины, люди и огни. Каменную серость города сменяет пряная тишина лугов – автобус уже за городом. Он подпрыгивает на ухабах, проваливается в ямы, гремит расхлябанными дверьми и едет, едет, едет. Наконец он останавливается, и кондуктор объявляет о конце пути.

Макс выходит, оглядывается по сторонам. Низенькие домишки, пыльная деревенская дорога, дрожащий на ветру фонарь и спокойствие уголка, куда не долетают жизненные ураганы.

– Что это за место? – спрашивает Макс у крепкого пожилого мужчины, сошедшего с автобуса вслед за ним.

– А ты что, не знал, куда ехал? – отвечает тот вопросом на вопрос.

– Не-а, мне было все равно.

Их взгляды встречаются. Молодость смотрит на Старость с вызовом, в котором непокорность, бунтарский дух и готовность встретить в штыки любое замечание, любой ответ. Старость же, пережившая все и повидавшая всякое, взирает на Молодость так, как во все времена Мудрость взирала на Пыл.

– Все равно? – брови старика ползут вверх.

– Просто мне некуда идти, – выдыхает Макс, не желая вызвать сочувствия и прилагающихся к нему пустых вопросов. А потому он придает голосу как можно больше равнодушия.

Но в словах звучит горечь. Старик сразу улавливает ее.

– Что там у тебя? – толстым пальцем-морковкой он указывает на находящийся в руке парня предмет.

– Какая вам разница? – огрызается Макс.

Однако, услышав доброжелательное и вместе с тем твердое «давай без грубостей», предъявляет старику икону. Тот смотрит на нее и после недолгой паузы спрашивает:

– Веришь в Бога?

– Не знаю. Просто… просто…

– Что – просто?

– Просто я его не понимаю.

– Ха, – усмехается старик. – Если бы Бога можно было всегда понять, разве это был бы Бог.

– Я вообще плохо себе представляю, кто такой Бог.

– Понимаешь, парень, Бог – это, скорее всего, не кто, а что. Для кого-то он – вера, для кого-то – любовь, а для меня, и, судя по всему, для тебя, Бог – это надежда. Так-то. Кстати, какую глупость ты совершил?

– Почему – глупость? – с интересом глядя на собеседника, спрашивает Макс.

– Ты еще пацан совсем, а из дому убежал. Причем без вещей. Обычно за побегом пацана из родных пенатов стоит всякая чушь: резкое родительское слово, неожиданный порыв, желание заявить о себе, как о личности, с которой пора считаться – в общем, дребедень несусветная. Но у тебя – другое дело.

– Почему вы так думаете?

– Вижу. Что ты натворил?

Потускневшие глаза старика требуют правды. Макс не смеет обмануть их.

Новый вопрос:

– И часто ты, парень, воруешь?

Ответ – кивок.

– Ясно, – задумчиво произносит старик. – Деньги дают тебе и хлеб, и удовольствия, и свободу. Но в действительности, вор – всегда раб свободы. – Он машет рукой. – Позже поймешь. Сегодня тебя не арестовали, ты улизнул, и правильно сделал. В тюрьме и без тебя хватает тех, кто повинен в бедности и подозревается в желании жить лучше. Пойдем.

– Куда? – отказываясь верить в свое счастье, интересуется Макс.

– Ко мне, – рокочет старик голосом, раскатистым, словно майский гром.