Читать книгу Стой под дождём. Рассказы. Повесть. Пьеса - Алексей Галкин - Страница 7

Маленькая девочка, четырёх лет от роду, отгрызла все пальцы ног у своей любимой куклы Барби. Барби привёз ей я и Стокгольма. Изделие было сотворено в Европе, не помню сейчас: может в Испании, может в Париже, а быть может и в самой Швеции, но естественно по Американской лицензии.

Так вот, обглодав обе барбиных ноги, девочка села на пол и горько заплакала: вместо пальцев на ступнях куклы красовались две дырки, в которые запросто мог залезть кончик карандаша.

– И чего ты теперь плачешь? – Как можно нежнее спросил я девочку, – это же твоя работа.

– Папа! Ты не понимаешь! Ей же больно, а я ничем не могу ей помочь! Помоги ты! Приделай пальцы на место!

Я посмотрел на ковёр и не увидел ничего, что могло напоминать пальцы. Бежевые крошки, словно пшено, рассыпанное на дворе деревенского дома для кормления куриц и петуха, накрывали паркет.

– И как ты себе это представляешь?

– Не знаю. Подумай ты. Ты же папа?!

Я присел рядом с девочкой, достал «Беломорину» и призадумался. Мысли мои потекли по двум векторам из общей отправной точки: «Что делать с Барби».

Первая мысль и её развитие.

«Беломор» я закурил ещё в шестом классе. Были тогда папиросы более дешёвые: «Волна», «Прибой», «Север», были и более дорогие: «Казбек», «Герцеговина флор», «Три богатыря». Но мой выбор пал именно на «Беломорканал». Ребята в школе, в основном, курили «Яву», она и сейчас имеется в различных модификациях, а я остановил свой выбор именно на папиросах, наверное, потому, чтобы отделиться несколько от масс. А уж когда Глеб Жеглов продул «Беломорину» прямо в глаза всему Советскому Союзу, я до конца утвердился во мнении, что выбор мой верен. Я и до Жеглова умел проделывать такой «фокус». Не помню, кто научил меня выдувать содержимое папиросы, но я знал, что за покупку «Казбека» в Грузии, в те временя, милиция могла и «обшмонать» подозрительного вида покупателя: в Тбилиси уже тогда умели продуть папирдульку, аккуратно подцепить папиросную бумагу и, вытянув её, словно сосиску из целлофана, набить «травкой». Случались казусы и у меня, но я считал виновным в них всё того же Жеглова. Приятель просил закурить, я давал, а он, шкодник, размяв папиросу до нужной кондиции, выдувал её, хорошо не в моё лицо, усмехался и говорил: «Ну, извини. Дай ещё одну». Первый раз, после выхода фильма, у меня, таким образом, выдули половину пачки, пока до меня не дошло, что мои одноклассники просто издевались надо мной. Когда же я послал их вдаль далёкую, они не обиделись, а рассмеявшись, повытаскивали из карманов свою «Яву». После этого случая, достаточно было одной продутой папиросины, чтобы человек, совершивший это проступок, навсегда забыл словесный оборот, обращённый в мой адрес: «Дай закурить». Спасало таких людей другое словосочетание: «Оставь покурить». Тогда, оторвав зубами кончик обмусляканной мною папироски, я отдавал без малейшего сожаления то, что держал в руке, даже если только что прикурил свою «Беломорину».

Собираясь в Швецию, я купил в магазине блок «Казбека». Это были двадцать пять пачек просто перетянутые бумажной лентой. На таможне в Шереметьево пять пачек были благополучно конфискованы нашими бдительными фискальными органами. И сколько я не говорил им, что могу провести два блока, столько же и они талдычили мне, что в нормальном сигаретном блоке находится двадцать пачек и, вообще, о папиросах в инструкции не сказано ничего, а если я буду качать права далее, они не выпустят со мной ни одной папироски, неизвестно для каких целей перевозимые через границу.

Но уже в самолёте, закурив после взлёта (тогда были два салона: для курящих и некурящих, сейчас тоже два: бизнес и эконом, где в обоих курить воспрещается), я, как говорит Задорнов, испытал настоящую гордость за отечественного производителя. В щели, между креслами, перед моим лицом появились фирменные очки и на английском, довольно весело и беспардонно спросили:

– Oh, sorry, you’ve Marijuana?

Из услышанного, я понял, что очки всё-таки извинились и слово «марихуана».

– No, no, – я замахал руками, – это папироса…

– Oh, пипьеросса, – мечтательно произнёс иностранец и сказав ещё раз: «Sorry», исчез в щели.

В Стокгольме меня, несколько позднее, оккупировали поляки, когда я достал «Казбек» и закурил. Три пачки улетели в подарок троим братьям по крови. Один из них на хорошем русском шепнул мне: «Шведы не знают, что это такое… Я пытался им объяснить, что – это русское „know how“, но они всё равно ничего понять не могут». Слушая его, я увидел боковым зрением, как по направлению к нам направляется один из охранников шведской фирмы. Подойдя, он рявкнул так, что я вытянулся, будто струна:

– Vi har ingen rökning droger!

– Что он сказал? Я ничего не понял. – Обратился я к поляку.

– Он сказал, что в стране наркотики запрещены. Я попробую сейчас всё уладить.

– Не нужно. Я сам их смогу поставить на место.

Повернувшись к охраннику «анфас», я во всю мощь своих голосовых связок, отчеканил ему и всем людям, находившихся в холле, отделяя слова, друг от друга:

– It’s not marijuana! This Russian tobacco! Everyone understand me?

По тому, как все притихли, я понял, что меня поняли, хотя, я знал, что английский мой просто отвратительный.

Поляки и шведы, после этого меня очень зауважали и говорили со мной, улыбаясь и, почему-то, тихо. А у меня улетело ещё семь пачек «Казбека» шведам, две – французам и по одной – датчанину, англичанину и американцу. Я был горд за нашу страну. Погордитесь и вы немного, а я продолжу.

Когда же шведы узнали, что у меня растёт маленькая девочка, они, видимо высоко оценив качество Русского табака, презентовали мне куклу «Барби». И что мне теперь с ней делать, я никак понять не могу.

Мысль вторая и её развитие.

В возрасте четырёх лет, я выцыганил у старшей сестры пупса. Это была немецкая кукла с моргающими голубыми глазками. Волосы на голове у пупса были такие же резиновые, как и он сам. Но больше всего меня поразило тогда то, что все суставные хрящики на пальцах ручек и ножек были обозначены такими же морщинками, как и у меня. Точь-в-точь – это были мои пальчики, только немного меньше. Их можно было сгибать. Правда, в исходное положение они возвращались сами, но это было уже неважно. Пальцы были настоящие, с аккуратно подстриженными ноготками. Ямочки на щёчках, маленькие сосочки-сисечки, бережно завязанный пупочек, ушки, точно изображающие младенца в утробе (об этом я узнал гораздо позже) и, даже обозначение попы – всё это было, как у настоящего младенца. Естественно, чего не было и не могло быть, так это признаков половой принадлежности. Но тогда этот вопрос не стоял у меня на повестке дня. Встал он лет через шесть-восемь, когда куклы уже не было и не с чем было подходить к маме с вопросом: «Мама, а это мальчик или девочка?», и на мамин ответ, что это девочка, уже с нескрываемым ехидством загнать её в тупик: «А с чего ты это взяла? Докажи!»

Я очень полюбил эту куклу и звал её почему-то Златой, может от телесного цвета её тела, а может и от Золушки, не вспомню уже сегодня, хотя сестра называла её как-то иначе. На этой почве у нас с ней проходили постоянные стычки и мелкие драчки, а однажды я укусил её за пупок: до чего дотянулся, за то и ухватил. Ор стоял на весь дом, а досталось от мамы сестре, потому как, я орал истошнее, забравшись под кровать, а сестрёнка меня оттуда достать пыталась, крича от боли. Но мама-то не знала, почему она орёт и плачет. Мама видела только конечный результат: я – отбиваюсь, сестра – атакует. Увидела и шлёпнула ей по жопе со словами: « Не приставай к нему!» Сестра, разрыдавшись ещё больше и от злости, и от боли, и от обиды, убежала на кухню. Тогда я вылез из-под кровати, взял маму за руку, привёл на кухню и сказал: «Мамочка, сестрёнка моя ни в чём не виновата. Это я укусил её за пупок. Простите меня.» После чего, я убежал и вернулся через пару секунд со Златой в руках. Хлопнув пару раз её по заднице, я изрёк: «Это ты во всём виновата. Сейчас же проси у всех прощение и в первую очередь у меня. Это из-за тебя я сознался в том, что сестрёнку укусил. А если бы я тебя не любил, то не сознался бы ни за что!»

Сначала, от любви, я выдавил голубые глазки внутрь своей любимой. Мама отнесла куклу на работу и глаза были установлены на место. А затем, в течение полугода, я отгрыз все ноготки на её ногах. Когда же ноги куклы оказались без пальцев, до моего сознания дошло, что она может замёрзнуть, что её холодно, когда вместо пальцев только дырки и что ей очень больно. Тогда я сел на пол и горько заплакал.

– И чего ты теперь плачешь? – Как можно нежнее спросила мама, подходя ко мне, – это же твоя работа.

– Мама! Ты не понимаешь! Ей же больно, а я ничем не могу ей помочь! Помоги ты! Приделай пальцы на место!

– И как ты себе это представляешь?

– Не знаю. Подумай ты. Ты же мама?!

Мама присела рядом, обняла меня, тяжело вздохнула и тоже заплакала.

Мысль третья.

Когда же мы просто научимся любить самых близких и самых дорогих нашему сердцу людей. Не выдавливая им глаза от наплыва нежности, не обгрызая ногти от избытка тёплых и ласковых любвеобильных излияний, не вынимая сердца и не вытряхивая наизнанку душу любимых нами?