Читать книгу Грамматика Страха - Алексей Хромов - Страница 3

1.

Утро застало Величко там же, где и покинуло – в его кресле, перед все так же светящимся монитором. Короткий, беспокойный сон, похожий на липкую паутину, не принес отдыха, оставив лишь привкус вчерашнего остывшего кофе и тупую головную боль. Но инцидент с поврежденным файлом, вместо того чтобы обескуражить или заставить отступить, подействовал на него странным, почти извращенным образом. Он разозлил его. Разозлил не столько на старый компьютер или мифический скачок напряжения, сколько на саму идею помехи, на само предположение, что что-то – будь то случайность или нет – может встать между ним и этими глифами.

Эта злость переплавилась в холодную, упрямую энергию. Как только компьютер снова заработал стабильно, Величко с мрачной решимостью восстановил потерянные наработки, сверяясь с записями в блокноте. Он сделал это быстро, почти механически, отбрасывая остатки сомнений и тревог. И затем, словно атлет после вынужденного перерыва, он с удвоенным, почти яростным упорством снова погрузился в мир Протоглифов.

С этого момента его существование сжалось, схлопнулось до размеров экрана монитора и стопки распечаток. Дни и ночи потеряли свои четкие границы, сливаясь в один непрерывный поток анализа, гипотез, тупиков и редких, крошечных озарений. Кабинет превратился в берлогу, заваленную бумагами и пустыми чашками еще больше прежнего. Звонки на стационарный телефон он игнорировал, на сообщения по электронной почте отвечал односложно или не отвечал вовсе. Коллеги, пытавшиеся заглянуть к нему, натыкались либо на запертую дверь, либо на его отсутствующий, невидящий взгляд, обращенный не к ним, а куда-то вглубь веков, к тем, кто оставил эти невозможные знаки.

Он почти перестал есть, забывал спать, двигаясь лишь на автомате между столом, кофейником и, изредка, туалетом. Внешний мир отступил, стал размытым фоном, шумом за толстым стеклом его одержимости. Существовали только глифы. Он вглядывался в них часами, пытаясь уловить ритм, логику, скрытую за хаотичным фасадом. Он распечатывал их, вешал на стены, раскладывал на полу, менял местами, словно играя в какой-то безумный пасьянс, надеясь, что физическое перемещение поможет выявить неочевидные связи.

Маркеры начала и конца блока были лишь первым шагом, тонкой ниточкой, за которую он теперь тянул изо всех сил. Но за ней открывалась лишь еще большая глубина непонимания. Язык не поддавался. Он дразнил, показывая фрагменты структуры, но тут же ускользал, рассыпался, стоило Величко подумать, что он ухватил закономерность.

Но он не сдавался. Упрямство, всегда бывшее его основной чертой, теперь разрослось до фанатизма. Технический сбой стал не предупреждением, а вызовом. И он принял его. Его мир сузился до этой битвы – он против молчания глифов. И он был намерен победить. Или, по крайней мере, понять правила этой странной, молчаливой войны. Он еще не знал, что противник уже начал расставлять фигуры на другой доске – доске его собственной жизни.

2.

Дни сливались в недели. Величко бился над глифами с упорством одержимого. Начальные и конечные маркеры, которые он с таким трудом выявил, оказались верхушкой айсберга, но сам айсберг оставался невидимым под темной водой хаоса. Чем больше он анализировал структуры внутри этих помеченных блоков, тем больше убеждался: это не язык в привычном понимании этого слова.

Никакие известные лингвистические модели не подходили. Грамматика, если она и была, подчинялась совершенно чуждым законам. Не было очевидных корней, суффиксов, флексий. Попытки сопоставить глифы с какими-либо известными семантическими полями (действия, объекты, качества) проваливались. Текст оставался непроницаемой стеной.

И тогда, в один из редких моментов, когда его мозг, перегруженный деталями, вдруг переключился на более высокий уровень абстракции, Величко осенила новая, дерзкая мысль. А что, если он ищет не то? Что, если эти глифы – не знаки, обозначающие слова или даже звуки? Что, если они кодируют нечто гораздо более фундаментальное?

Он снова и снова рассматривал повторяющиеся элементы, теперь уже не только маркеры, но и другие короткие, устойчивые связки, которые начали вырисовываться из хаоса. Они были до странности элементарны по своей графической структуре, но комбинировались в непредсказуемые, сложные цепочки. Это было похоже не на письмо, а на… схему? Формулу? Но формулу чего?

Возможно, подумал он, эти знаки отражают не внешнюю реальность, а внутреннюю. Не мир вокруг, а мир внутри. Базовые операции сознания? Самые элементарные кирпичики, из которых строится мысль, – те самые "атомы мысли", о которых лишь туманно рассуждали философы и некоторые лингвисты? Структуры, универсальные не просто для человеческого языка, а для любого разума, способного воспринимать и обрабатывать информацию?

Концепция начала обретать форму в его сознании, пугающая и манящая одновременно. Не просто еще один мертвый язык, пусть даже самый древний. А сам праязык. Не Протоязык Человечества в привычном смысле поиска общего предка всех земных языков – нет, нечто гораздо более глубокое. Праязык самого сознания. Структура, лежащая в основе самой способности мыслить, воспринимать, существовать как разумное существо.

Это объясняло бы и уникальность, и кажущуюся хаотичность системы для стандартных методов анализа, ориентированных на семантику и фонологию обычных языков. Это был бы язык не о мире, а язык, формирующий мир в сознании.

Эта гипотеза была настолько масштабной, настолько выходящей за рамки всего, с чем он имел дело, что поначалу показалась ему бредом переутомленного разума. Но чем больше он размышлял, тем лучше она ложилась на те немногие факты, которые ему удалось нащупать в структуре глифов. И тем сильнее становилось странное, почти мистическое чувство, что он стоит на пороге чего-то невероятно важного. Открытия, которое могло бы перевернуть не только лингвистику, но и все представления о человеке и его месте во Вселенной.

Идея «Праязыка Сознания» завладела им полностью, отодвинув на задний план даже недавний сбой компьютера. Теперь это была не просто дешифровка – это был поиск первооснов бытия. Он чувствовал себя не просто лингвистом, а кем-то вроде физика-теоретика, пытающегося вывести уравнение всего сущего, только его вселенная была не пространством-временем, а глубинами разума.

3.

В тот самый момент, когда гипотеза о "Праязыке Сознания" разворачивалась в его голове во всей своей пугающей грандиозности, снова зазвонил телефон. Все тот же дребезжащий, ненавистный звук, ворвавшийся в плотную тишину кабинета, как булыжник в тихий пруд. Величко вздрогнул, мысль оборвалась, словно спугнутая птица. Он поморщился, с раздражением посмотрел на аппарат. Кто еще? Сычев? Маловероятно. Начальство? Тоже вряд ли в такое время.

Он нехотя снял трубку.

– Величко.

– Артемчик? Здравствуй, дорогой! Это тетя Валя из Воронежа! Ты меня помнишь? Мамина троюродная сестра! Галочка? Помнишь Галочку?

Голос был незнакомый, но оглушительно бодрый, напористый, фамильярный до слащавости. Величко напряг память. Тетя Валя… Воронеж… Галочка… Он смутно припомнил какую-то шумную женщину на чьей-то свадьбе или похоронах много-много лет назад, еще в детстве. Видел ее раза два в жизни, не больше.

– Э-э… здравствуйте, – промямлил он, совершенно не понимая, к чему этот звонок.

– Вот! Узнал! – обрадовалась тетя Валя так, словно он совершил подвиг. – А я твоему отцу звонила, телефончик твой взяла! Слушай, Артемчик, у нас такая новость! Мы тут с дядей Колей твоим (ты его, наверное, не помнишь, ну ничего, познакомитесь!) решили в столицу нашу съездить, город посмотреть! Мечтали давно! И вот – билеты взяли!

Ледяное предчувствие начало зарождаться где-то в глубине желудка Величко.

– Представляешь? Будем у вас уже… – она что-то там пошуршала в трубку, – …послезавтра! Да, точно, послезавтра утром! Приезжаем!

– Э… Поздравляю, – выдавил Величко, лихорадочно соображая, как вежливо завершить разговор и вернуться к своим глифам.

– Так вот, Артемчик, ты же не против будешь, если мы у тебя остановимся? А то гостиницы нынче – ой-ой-ой! Да и к чему нам чужие люди, когда родная кровь есть! Мы ж ненадолго совсем! Ну, может, недельки на две, пока все посмотрим, по музеям походим… Ты же не против, дорогой? Мы люди тихие, мешать не будем!

«Недельки на две». Эта фраза упала в сознание Величко с тяжестью чугунной гири. Две недели. В его двухкомнатной квартире-берлоге. Тетя Валя и неведомый «дядя Коля». Две недели чужого присутствия, разговоров, бытовых мелочей, нарушения его выверенного, почти монашеского распорядка. Две недели хаоса.

– Я… понимаете… у меня тут… не очень удобно, – попытался он возразить, но голос его звучал слабо и неубедительно.

– Ой, да брось ты! – беззаботно отмахнулась тетя Валя. – Не стесняйся! Мы не гордые, на диванчике поместимся! Все, Артемчик, не буду тебя отвлекать! Жди нас послезавтра! Целуем!

И прежде чем Величко успел придумать хоть какой-то аргумент, хоть какую-то ложь про срочный ремонт или заразную болезнь, в трубке раздались короткие гудки.

Он медленно опустил трубку на рычаг. В кабинете снова воцарилась тишина, но она была уже другой – не плотной и рабочей, а звенящей, наполненной гулким эхом тети Валиного энтузиазма. Он сидел неподвижно, глядя на мерцающий экран с рядами непонятных символов. Праязык Сознания… атомы мысли… универсальные когнитивные структуры…

И тут же – тетя Валя и дядя Коля из Воронежа. На две недели. На диванчике.

Абсурдность ситуации была почти физически ощутимой. Его упорядоченный, замкнутый на исследовании мир дал трещину, и в эту трещину готовился хлынуть поток совершенно чуждой, бытовой, нелепой реальности. Он почувствовал приступ легкой паники. Его кабинет, его квартира были не просто жильем – это было продолжение его рабочего пространства, его ментальной лаборатории. Вторжение посторонних, тем более таких… далеких и, судя по голосу, бесцеремонных родственников, было равносильно саботажу.

Предчувствие хаоса было почти осязаемым. Хаоса, который ворвется в его жизнь не по его воле, забирая время, силы, концентрацию. Так не вовремя. Невероятно не вовремя. Словно кто-то специально подгадал этот визит, чтобы выбить его из колеи именно сейчас, когда он подошел так близко к чему-то важному.

4.

Вернувшись поздно вечером домой, измученный перспективой разбирать архивные завалы и принимать незваных гостей, Величко мечтал лишь об одном – о нескольких часах тишины в своей квартире, где он мог бы хоть немного продвинуться с Протоглифами, пока мир не обрушился на него окончательно. Его соседи сверху, чета пожилых пенсионеров, Петровых, были воплощением тишины. За все годы, что он жил здесь, он слышал от них разве что редкое шарканье тапочек или приглушенный звук телевизора. Его квартира всегда была его крепостью, его акустическим убежищем.

Он заварил крепкий кофе, разложил распечатки глифов на кухонном столе – единственном относительно свободном пространстве – и попытался настроиться на работу. В голове еще крутилась навязчивая гипотеза о «Праязыке Сознания», и ему казалось, он вот-вот ухватит новую тонкую нить закономерности в одной из последовательностей…

В этот самый момент потолок над его головой взорвался оглушительным, визжащим ревом.

ВВВВВВВВЗЗЗЗЗЗЗЗЗ!

Звук был настолько внезапным и яростным, что Величко подскочил на стуле, едва не расплескав кофе. Перфоратор. Кто-то включил перфоратор прямо над его головой. Звук не просто резал уши – он проникал сквозь кости черепа, вибрировал в зубах, в грудной клетке. Казалось, весь дом дрожит от этой механической ярости.

Он замер, недоверчиво глядя на потолок. Петровы? Затеяли ремонт? Ночью? С перфоратором? Это было настолько же неправдоподобно, как если бы они начали разводить крокодилов в ванной. Но звук не унимался. Он сверлил, буравил, крошил невидимый бетон и остатки его способности к концентрации.

ТРРРРРРР! ТРРРРРРР! ВВВВВВЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ!

Работа стала абсолютно невозможной. Мысли разлетались, как стая испуганных ворон. Он не мог сосредоточиться даже на том, чтобы просто прочитать знакомую строчку. Звук был всепоглощающим, заполняя собой все пространство, всю тишину, все мысли.

Он попытался подождать. Может, это ненадолго? Может, они вешают картину? Но нет. Монотонное, изнуряющее бурение продолжалось. С короткими паузами, дающими ложную надежду, и новыми, еще более яростными атаками на его слух и рассудок.

Величко встал и прошелся по комнате, зажимая уши руками. Бесполезно. Вибрация шла через стены, через пол. Он выглянул в окно – в квартире Петровых горел свет. Что они там делают? Разбирают несущую стену посреди ночи?

Самым издевательским было то, что шум начался именно в тот момент, когда он сел за работу. Не раньше, не днем, когда он был в институте. А сейчас. Словно кто-то наверху точно знал, когда он попытается сосредоточиться, и включил свою адскую машину по сигналу.

Он в отчаянии посмотрел на распечатки с глифами. Молчаливые, загадочные символы казались теперь еще более далекими и недостижимыми на фоне этого оглушительного хаоса. Его убежище было взломано. Акустическая атака. Совершенно бытовая, объяснимая (ну, почти – ночной ремонт?), но такая же эффективная, как и прямой саботаж. Тетя Валя, отчет Лазарева, теперь это… Компоненты абсурда складывались в единую, удручающую картину. Его выталкивали. Его отвлекали. Ему мешали. И помехи становились все более грубыми и навязчивыми.

5.

Следующие дни превратились для Величко в дурной сон наяву, в вязкий кошмар из раздерганных мыслей и невыносимого напряжения. Его мир, еще недавно целиком принадлежавший ему и его глифам, теперь трещал по швам под натиском враждебной реальности.

Он сидел за столом в своем кабинете, пытаясь выжать из себя хоть каплю продуктивности для пафлагонского отчета. Над головой с упорством дятла-мутанта продолжал свою работу перфоратор Петровых. Он не буравил теперь постоянно, но включался внезапно, с оглушительным ревом, именно в те моменты, когда Величко казалось, что он поймал нить мысли – неважно, касалась ли она древних диалектов или еще более древних Протоглифов. Каждый удар отдавался в висках, рвал хрупкую ткань концентрации.

Взгляд его то и дело соскальзывал с унылого текста отчета на стопку распечаток с глифами, манящую, как запретный плод. Там, в этих странных знаках, таился настоящий смысл, настоящая работа. Он видел их внутренним взором, чувствовал их загадочную логику где-то на грани понимания. Но стоило ему протянуть к ним ментальное щупальце, как сознание немедленно атаковали другие мысли.

«Тетя Валя… Послезавтра утром… Куда их селить? Диван… Господи, диван завален книгами… Надо разбирать…»

Потом взгляд цеплялся за календарь на стене. «Пятница… Отчет… Шаблон 12-АР… Найти папку… Архив… Идиот Лазарев…»

А сверху снова: ВВВВВВЗЗЗЗЗЗ! ТРРРРР!

Он стискивал зубы, чувствуя, как внутри закипает глухое, бессильное раздражение. Его разрывали на части. Каждая из этих проблем – родственники, отчет, шум – была по-своему банальной, бытовой. Любой другой человек, наверное, просто пожал бы плечами и как-то разрулил ситуацию. Но для Величко, чья жизнь и работа требовали почти абсолютной изоляции и концентрации, это была катастрофа. Это была комбинация помех, которая работала с дьявольской точностью, рассеивая его внимание, высасывая энергию, отравляя саму атмосферу его убежища.

Он не мог сосредоточиться ни на чем. Мысли метались, как пойманные в банку мухи, натыкаясь на невидимые стены раздражения и усталости. Работа над глифами стояла на месте. Работа над отчетом продвигалась черепашьими темпами, через силу, сквозь пелену внутреннего сопротивления. А надвигающийся приезд родственников ощущался как стихийное бедствие, которого невозможно избежать.

Величко чувствовал себя загнанным в угол. Ощущение контроля над своей жизнью, над своим временем, над своим разумом – то, что было для него основой основ, – ускользало. Словно невидимые нити тянули его в разные стороны, не давая сделать ни шагу в том направлении, которое он выбрал сам. Раздражение перерастало в тихую ярость, направленную не на конкретных людей или обстоятельства, а на саму эту абсурдную, враждебную комбинацию помех, возникшую так некстати. Так подозрительно некстати.

6.

Величко сидел поздно вечером за кухонным столом, тупо глядя на распечатки пафлагонских заимствований. Шум сверху на время стих – видимо, Петровы взяли перерыв или ушли спать. Но тишина не приносила облегчения. Она была заполнена ожиданием – ожиданием нового витка дрели, ожиданием утреннего звонка в дверь от тети Вали, ожиданием пятничного дедлайна. И еще – ожиданием прорыва в работе с глифами, который казался теперь бесконечно далеким.

Он механически провел линию на полях отчета, потом отложил ручку. Закрыл глаза, потер виски. И именно в этот момент относительного затишья, в паузе между внешним и внутренним хаосом, мысль, до этого мелькавшая лишь на периферии сознания, всплыла на поверхность с новой, настойчивой силой.

Совпадения.

Слишком их много. И все – кучно, как будто по команде. Он начал перебирать их в уме, почти как каталогизировал глифы:

Первый прорыв (структура) – мгновенный сбой компьютера, уничтожение файла. Сразу после.

Формирование гипотезы о глубинной природе языка – немедленный звонок от тети Вали, анонсирующий двухнедельное вторжение. Сразу после.

Нарастающее погружение в работу – внезапное требование дурацкого отчета от Лазарева. Параллельно.

Попытки работать дома, сконцентрироваться – немедленное начало шумного ремонта у всегда тихих соседей. Именно тогда, когда нужно.

Каждая из этих неприятностей, если рассматривать ее отдельно, выглядела совершенно обыденной, «нормальной». Компьютеры ломаются. Родственники приезжают. Начальство дает задания. Соседи делают ремонт. Ну, бывает. В жизни всякое случается.

Но все вместе? Одновременно? Свалившиеся на него именно в тот короткий промежуток времени, когда он взялся за самую важную и самую странную работу в своей жизни? Статистически это начинало выглядеть… подозрительно. Словно кто-то расставлял на его пути барьеры, используя самые обычные, бытовые инструменты, чтобы их было труднее заподозрить.

«А не связано ли это?»

Мысль вернулась. Теперь она была громче, отчетливее. Не просто мимолетное подозрение, а оформленный вопрос, требующий ответа. Не могут ли все эти «случайности» быть звеньями одной цепи? Не реакция ли это на его вторжение в запретную зону Протоглифов?

Он тут же мысленно одернул себя. Бред. Классическая паранойя ученого, слишком глубоко погрузившегося в свою тему. Он устал, он не высыпается, он в стрессе из-за комплекса проблем. Конечно, мозг ищет закономерности даже там, где их нет. Пытается связать несвязанное, найти причину дискомфорта. Это защитная реакция. Нужно просто перетерпеть, разобраться с отчетом, пережить визит родственников, и все наладится. Соседи закончат ремонт. Жизнь вернется в свою колею.

Он почти убедил себя. Но сомнение, раз поселившись в голове, не хотело уходить. Оно затаилось в уголке сознания, как маленький, холодный камешек. Да, это наверняка стресс. Просто стресс. Но… слишком уж все… вовремя. И эта мысль отравляла его попытки рационализировать ситуацию, оставляя неприятный привкус тревоги и предчувствие, что это только начало.

7.

Словно крупных проблем было недостаточно, на Величко обрушился еще и рой мелких, досадных неурядиц – тех самых «бумажных порезов» повседневности, которые поодиночке почти незаметны, но вместе способны довести до белого каления. Это было похоже на мелкий, но непрекращающийся дождь, который медленно, но верно промачивает до нитки.

Пытаясь одновременно скопировать цитату для ненавистного пафлагонского отчета и свериться со своей гипотезой о маркерах Протоглифов, он потянулся за чашкой с уже остывшим чаем. Рука дернулась как-то неловко, неестественно – то ли от внезапного короткого воя дрели сверху, то ли просто от накопленной усталости – и коричневая жидкость залила важную распечатку. Не черновик, конечно, а лист с уже систематизированными связями между глифами, над которым он бился несколько часов прошлой ночью. Бумага моментально размокла, чернила поплыли, превращая хрупкую структуру его выкладок в грязное пятно.

– Да чтоб тебя! – прошипел Величко, промокая лист салфеткой, но понимая, что все бесполезно. Еще одна потеря времени, еще одно напоминание о враждебности окружающего мира.

Через час, решив распечатать недостающие страницы для приложения к отчету Лазарева, чтобы хотя бы с этой частью было покончено, он столкнулся с новой напастью. Принтер, до этого исправно гудевший, вдруг замер на середине страницы и замигал индикатором ошибки. Конечно же – кончился картридж. В самый нужный момент. А запасного, разумеется, не было – он все забывал его купить. Теперь придется либо бросать все и бежать в магазин, либо снова откладывать ненавистный отчет.

Вечером, когда шум сверху наконец утих насовсем, и он с надеждой вернулся к Протоглифам, пытаясь применить новую идею для анализа последовательностей внутри блоков, его ждал очередной удар. Специализированная программа, которую он иногда использовал для поиска нелинейных корреляций в текстовых массивах (адаптировав ее для своих глифов), вдруг начала вести себя неадекватно. Она зависала намертво при обработке определенных комбинаций символов – тех самых, что казались ему ключом к следующему шагу, – или выдавала совершенно бессмысленные, хаотические результаты, которые явно противоречили его ручным расчетам. Перезагрузка программы, перезагрузка компьютера – ничего не помогало. Словно сама программа внезапно «испугалась» этих данных или получила невидимую команду саботировать анализ.

Каждое такое событие – пролитый чай, пустой картридж, сбой программы – было мелким, почти незначительным. Обычные бытовые или технические неурядицы. Но их концентрация во времени, их точное попадание в самые уязвимые точки его работы, их очевидный эффект – торможение, отвлечение, накопление фрустрации – все это било по нервам. Это была смерть от тысячи мелких уколов. Работа тормозилась на всех фронтах. А ощущение того, что эти мелкие пакости не случайны, что это часть той же самой «комбинации помех», становилось все более навязчивым, переходя из разряда параноидальных догадок в статус тревожной рабочей гипотезы. Словно некая сила не просто ставила на его пути крупные препятствия, но и посыпала дорогу мелкими колючками, чтобы каждый шаг давался с трудом.

8.

В редкие минуты затишья – когда перфоратор замолкал, телефон молчал, а мысли о тете Вале и отчете Лазарева на мгновение отступали под натиском крайней усталости – Величко инстинктивно тянулся к глифам. Как утопающий к соломинке, как заключенный к окну своей камеры. Он хватал эти мгновения – украденные полчаса глубокой ночью, десять минут за утренним кофе до того, как мир снова начнет требовать своего, – и немедленно погружался в них.

Распечатки с таинственными символами, разложенные на любом свободном пятачке – на полу, на подоконнике, поверх пыльных книг, – становились его порталом в другую реальность. Стоило ему сфокусировать взгляд на этих странных завитках и точках, как внешний хаос отступал, расплывался, терял свою остроту. Шум соседей, дедлайн отчета, грядущее вторжение родственников – все это казалось мелким, незначительным по сравнению с масштабом тайны, которую хранили камни.

Здесь, в безмолвном диалоге с Протоглифами, он снова чувствовал себя собой. Исследователем, дешифровщиком, человеком, занятым настоящим, важным делом. Мозг, измученный бессмыслицей бюрократии и бытовых неурядиц, с жадностью цеплялся за сложную, но осмысленную (как он надеялся) структуру древнего языка. Он снова выстраивал гипотезы, искал закономерности, ощущал знакомый азарт погони за знанием. Глифы были его единственным убежищем, его интеллектуальным наркотиком, позволяющим на время забыть о нарастающем абсурде его жизни.

Но это убежище было странным. Оно не давало покоя. Одновременно с облегчением и умственным возбуждением приходила и она – та самая смутная, иррациональная тревога, которая поселилась в нем с момента первого технического сбоя. Вглядываясь в глифы, особенно в те комбинации, что казались ему наиболее значимыми или сопротивлялись анализу, он не мог отделаться от ощущения… присутствия. Словно знаки на бумаге были не просто знаками, а глазами, наблюдающими за ним. Словно сам язык обладал волей и оценивал его усилия – то ли с насмешкой, то ли с затаенной угрозой.

Чем глубже он погружался в их структуру, тем сильнее становилось это двойственное чувство: восторг первооткрывателя смешивался с опаской перед тем, что он может обнаружить. Глифы были его спасением от хаоса, но одновременно – и его предполагаемым источником. И в этом парадоксе заключалась новая, еще более глубокая ловушка, из которой он уже не был уверен, что сможет выбраться. Он бежал от бытовых проблем в работу, но сама работа начинала казаться опасной игрой с неизвестными правилами и ставками.

9.

Поздний вечер снова окутал город. Перфоратор за стеной наконец-то смолк окончательно, погрузив квартиру в густую, почти оглушающую после долгого шума тишину. Ненавистный отчет по Пафлагонии лежал на краю стола – не законченный, но хотя бы сдвинутый с мертвой точки, умилостививший на время бумажного дракона бюрократии. Родственники были еще где-то в пути, их прибытие отдалилось на одну ночь, стало завтрашней, а не сегодняшней проблемой. Возник короткий, хрупкий островок покоя.

Величко сидел перед монитором, устало откинувшись на спинку кресла. Перед ним на экране, увеличенное во много раз, светилось изображение одного-единственного глифа. Он был не похож на остальные, еще более чуждый и сложный. Не просто комбинация завитков и точек, а какая-то многоуровневая структура, напоминающая одновременно и фрактал, и схему неизвестного механизма, и окаменевшее насекомое с десятками тонких лапок. Этот символ упорно сопротивлялся любым попыткам классификации, выбивался из намечающихся закономерностей, словно ядро хаоса, вокруг которого вращалось все остальное.

Он смотрел на него долго, не отрываясь. Яркий свет экрана отражался в его зрачках. Тишина в комнате сгущалась. И в этой тишине, почти не разжимая губ, он произнес:

– Что же ты такое?

Слова повисли в воздухе, прозвучав глухо и неуместно. Вопрос был обращен не к изображению на экране, а к чему-то иному – к самой сущности, стоящей за этим символом, к той непостижимой силе или логике, что породила его.

И впервые за все время работы Величко почувствовал, что его интерес – уже не просто научный. Чистое, холодное любопытство дешифровщика, азарт решения головоломки – все это было, но под ним, как темная вода под тонким льдом, шевельнулось нечто иное. Опаска. Не страх перед неудачей или сложностью задачи, а иррациональная, почти суеверная робость перед самим объектом исследования.

Этот сложный, невозможный глиф не казался ему просто знаком. Он казался… живым? Нет, скорее, спящим. Но способным проснуться. Или, может быть, он уже был пробужден самим фактом его, Величко, пристального внимания? Все эти мелкие и крупные неприятности последних дней – не были ли они реакцией на то, что он слишком близко подобрался к тайне, которую хранит вот это?

Он медленно отвел взгляд от экрана, потер глаза. Воздух в комнате казался наэлектризованным. Мысль о том, что он имеет дело не просто с мертвым текстом, а с чем-то активным, возможно, даже враждебным, перестала быть параноидальным предположением. Она обрела вес, стала почти осязаемой. И эта мысль несла с собой не только вызов, но и холодок настоящего, подлинного страха перед неизвестным. Игра становилась серьезнее с каждым днем.