Читать книгу Битва в кальсонах - Алексей Иванов - Страница 1

Стоит ли упоминать о том, что в ту далёкую эпоху, когда не было автомашин, ты мало куда мог до

браться? Чисто физически. И если и пускался в какие-либо путешествия, то это было чем-то безумно тяжким и нудным, только и ожидая в карете, телеге или омнибусе, трясясь на кочках:

– Ко-гда же о-но у-же за-кон-чит-ся?

И наконец-то даст тебе вздохнуть, встать, отряхнуться от придорожной пыли, грязи навязчивых фантазий о симпатичной соседке, сидевшей напротив тебя в своих кружевных воланах, и нудных размышлений во время глазения в окно о своей нелёгкой доле, заставлявшей тебя всю дорогу покорно опускать глаза.

Под её быстрым взглядом.

Наконец-то прийти в себя, шагнув вслед за ней на улицу, с сожалением оторвать от неё, ускользающей в подворотню, свой восхищённый взгляд, глубоко вздохнув о том, что из-за сопровождавшей её пожилой гувернантки ты так и не решился спросить её новый адрес и наконец-то оглядеться по сторонам.

На убогие одноэтажные дома, живописные лужайки и робкие жидкие стайки пугливо слоняющихся из стороны в сторону деревьев. Бесполезно пытавшихся убежать от настигающего их холодного, пронизывающего осеннего ветра. Обжигая тебе лицо и руки леденящими душу воздушными поцелуями неторопливо приближающейся Снежной Королевы. Со всей своей шумной свитой метелей, молодых порывистых ураганных ветров и ледяных дождей, превращающих всё и вся в сияющие кристаллы чистейшего льда. Заставляя деревья, как пажей, склонять перед Королевой свои сверкающие на солнце стеклярусными доспехами ветви до самой земли. А стволы от такой непривычной для них нагрузки внезапно лопаться от подоспевшего вслед за ней трескучего мороза. Громыхая о покрытую толстой ледяной коростой землю всей своей хрустальной массой.

Заставляя главного героя тут же отводить от этих ёлочных и берёзовых украшений свой суетливый взгляд. И чтобы не растерять остатки тепла из омнибуса, торопливо кутаться в пыльные от изматывающего путешествия одежды.

А читателя – в свой тёплый плед. А то и (внезапно продрогнув, как и главный герой, которому непривычно холодный ветер залетал запазуху и овевал бока) сходить за горячим чаем. Прихватив пирог.

В отличии от главного героя, который был измотан долгим путешествием, смертельно голоден, разбит плохой дорогой, сидением на жёсткой деревянной лавке и, почесывая затёкший зад, не имел возможности даже перекусить. Вынужденный, сглатывая от голода и жажды слюну на ваш пирог и чай, тут же отправится по своим делам. Навязанным ему автором чтобы захватить ваше воображение.

То есть, фактически, был постоянно привязан к одной точке повествования. Что и вынуждало писателей то и дело вдумчиво её описывать, заставляя читателя терпеливо выслушивать разливанные бредни автора, пока тот исступленно наслаждался местными красотами. Глазами проходящего мимо них главного героя, пытаясь подчеркнуть местный колорит. Своим неумением ни передать впечатление, ни впечатлить. Заставляя читателя терять терпение и интерес к роману. Точно также, как сейчас.

И Ганеша, учтя негативный опыт других писателей, за рулём своей машины теперь каждый день осуществлял мечты любого литературного героя предыдущих эпох, меняя одну локацию за другой, наслаждаясь местными красотами со своей красоткой с видовых и заползая на самые-самые вершины местных сопок по разбитым такими же, как и он, энтузиастами грунтовым дорогам. Нещадно шлифуя резину в рытвинах. Чтобы наконец-то заглушить раскалённый двигатель, потрескивавший от возбуждения выхлопной системой, выйти из машины и слегка ошалеть от того, какие шикарные виды с низложенной к твоим ногам панорамой Нахадаки оглушали тебя своим размахом. Уходя в глубокую голубую даль над серебристо-синим морем, испещрённым крошечными корабликами красных, белых, синих, серых и других цветов на этой голубой опушке. И не менее голубыми вершинами стеснительно прятавшихся за спинами друг у друга сопок: «А то ещё подумают, что мы тоже – голубые. Мало ли?» Пока солнце смеялось сверху над их глупостями, согревая их своими лучами и улыбками.

Ведь любая мечта вдохновляет. Поэтому Ганеша был буквально окрылён! Не к месту порхая, как бабочка, от места к месту. Особенно – тем, что Елена-прекрасная, пару минут понаслаждавшись местными видами, тут же кидала в кусты окурок, от всей души наплевав… на окурок, а на правила противопожарной безопасности. И осуществляла прямо в машине на той или иной сопке те его мечты, о которых он в море столь исступлённо мечтал, не смея нарушить обед безбрачия.

И не только он. Осуществляя его мечты «за себя и за того парня». А точнее – за целое стадо парней, что толпились за Ганешей в тесном коридоре желания на судне. Понимая теперь, насколько мучительно тесные на судах коридоры.

Но не будем забегать вперёд, расталкивая локтями предвкушения других моряков, в объятия Афродиты. Речь о ней зайдёт чуть позже. К нему в каюту. Заставив всех других моряков, оставшихся за дверью, строить свои догадки. До гадкой сути их общения и взаимодействия на высокогорном плато похотливых фантазий других членов экипажа, возносивших Ганешу ввысь. До супер-героев! Становившихся у матросов в курилке чуть ли не литературными. Срывая штампы. Отпечатывавшие рты моряков корабельным уставом.

Ведь если Ганеша давал в море обет безбрачия сознательно, то все остальные моряки – бессознательно. Только и мечтая его (хоть с кем-нибудь!) нарушить. И выплеснуть на неё котёл с раскалённым маслом своего бессознательного. Обжигая её своими мечтами. День за днём, ночь за ночью… Пока не остынет масло. Твоей души. Заставляя тебя вдохновляться безобразным до той (даже невообразимой на берегу!) степени, которая от постоянного заключения в замкнутом пространстве судна обостряет твой сенсорный голод так, что не просто сносит в море тебе крышу, но и делает даже безобразное по-настоящему прекрасным! Пока ты не сможешь его хоть с кем-то осуществить. Подозревая, что и Ганеша до сих пор, раздувая ноздри, столь же примитивен, как и они. И только об этом и мечтает. Но уже – не на словах, как остальные матросы, а за закрытой на ключ дверью. И более половины безумно долгого рейса обжигали Ганешу своими роскошными фантазиями, вливая в него раскалённую лаву своих энергий.

Которые он теперь и выплёскивал на Елену. Одну за другой. Заставляя её их воплощать, замирая от их восторга! Именно – их. Как любая богиня, чутко улавливая в нём гулкое отражение их страстей. Впрочем, это и называется «коллективное бессознательное». Заставлявшее Ганешу теперь толкаться в приёмной Елены всем экипажем судна. Принимавшей их по одному. Как капитанша. Выдавая секс, как честно заработанную ими за рейс плату. Чтобы те не пустили её по кругу. Своих бесконечных фантазий, закольцованных в море на одном и том же. Как могло бы показаться. Когда Ганеша вспоминал, о чём именно мечтал в курилке тот или иной моряк. И тут же блистал в объятиях Елены той или иной гранью своего бессознательного. Желания себя реализовать. Во всей красе! Как и любой матрос. Тем более – на берегу!

Слава богу, что Елена не была Видящей и не замечала между ними особой разницы, постоянно считая его (на пальцах) одним и тем же моряком. Ещё более неистовым, чем прежде!

Ведь не очистившись в горниле раскаяния до конца от возможных корректировок своим прошлым-я актуальной для настоящего момента мифологии поведения, Ганеша изжил свою прежнюю (бесовскую) выпечку не до конца. И этот недо-конец торчал из-под тоги его духа, создавая на ней бугры рельефа местности, на которой местечковые войска его бесовской выпечки под командованием Банана ни в какую не желали покидать захваченный плацдарм, яростным скрежетом возражений заглушая голос разума. Тем более что каждый раз, как только Зевс твердо решал для себя бросить уже этот неблагодарный литературный труд, заставлявший его собирать материал в чужих объятиях, Ганеша тут же спрашивал его: «А вдруг, кто-то ещё не знает? Ты должен им помочь. Чтобы они не наступали уже на твои грабли.»

И опираясь на этот расклад, который был для него более приемлем, нежели несколько туманный и далекий от его чаяний постулат «о взаимотворчестве двух начал, основанный на принципе любви», о котором ему и пытались донести архангелы в труде Клизовского1, но перевернули разнос, споткнувшись о низкий порог его восприятия, Ганеша наивно считал (отворачиваясь и суеверно пятясь от них в догму своей бесовской выпечки), что и на таких позициях сможет удержать любую ситуацию под локоток ото всех её падений на асфальте. Из-за щелей, которые та держала под каблуком, заходясь от двойственности его натуры.

Только и ожидая, когда же он уже там наиграется и наконец-то уже взлетит. Развернув над миром свои гигантские крылья самого совершеннейшего ангела, который только блуждал в этих краях.

Да и то – случайно.

Ну, хотя бы потому, что своими ярко-красными шторами, обоями с тёмно-красными розами и чёрно-красным ковром с восточными арабесками на полу снимаемая им студия сразу же Ганеше понравилась. Навевая ему воспоминания о той самой «красной комнате», которую Ганеша с первого же рейса постоянно пытался бессознательно воссоздать у себя в каюте. Чтобы и в рейсе чувствовать себя в ней, как дома. Ведь после того, как у него всё никак не получалось прыгнуть за борт, Ганеша наконец-то понял, что он, как постоянно вымирающий вид, записан заглавными буквами в «Красную книгу» Вечной Жизни. Предпочитая жить с тех пор в «Красном уголке». Чтобы это подчеркнуть! Хотя, заходившие к нему в гости моряки и находили его дом слегка «публичным». И всё искали, с усмешками, глазами красные фонари. Взахлёб махая воспоминаниями о «Розовых кварталах». И рассказывали ему свои забавные там (та-ра-рам!) истории. Так, что ему по долгу не удавалось их прогнать. Настолько сильно они проникались бодрившей его атмосферой.

Особенно – одну буфетчицу. Которую привлёк постоянно включенный им на полную громкость музыкальный центр и вечный «день открытых дверей». Сквозь проём которых и донёсся до неё, отражаясь по лестничным пролётам на третий этаж в надстройку, пока она мирно шла из кают-компании в душ, глубочайший вокал певицы Анни Муррей, включенный им, как всегда, «на всю катушку». Благо, что звучание его музыкального центра «Шарп» было просто божественным. Заставив её невольно замедлить шаг, прислушаться, найти в её зычном голосе нечто общее со своим музыкальным прошлым и пойти по этой трепетной «нити Ариадны» вниз. Безусловно, рискуя наткнуться в этом полутёмном лабиринте коридоров на какого-нибудь Минотавра.

Но увидев вместо него скромного Ганешу, расслабиться и, играючи постучав в и без того открытую дверь, с улыбкой напроситься в гости:

– Можно? Просто, дослушать песню.

Затем – альбом. И – расцвести душой!

А затем и другие, не менее прекрасные композиции, добытые им в Корее в музыкальных лавках.

И Ганеша, сидя рядом с ней, прекрасно её понимал. Даже глубже, чем она хотела.

Его самого. Ведь в море из-за постоянного давления сенсорного голода твоя психика постепенно становится буквально обнажена к прекрасному. Целиком и полностью! Готовая, в глубине твоей чуткой души, всем сердцем обнажиться перед любым, кто тебе таковым хотя бы просто покажется.

И только потом уже – и телом. Если до этого дойдёт (до этого дурашки).

Тут же получив от хозяина этого заведения – с ней беседы – бесплатный абонемент на его постоянное посещение.

– В качестве музы, разумеется.

– И не более того! – подхватила та.

Но неожиданно для самой себя, так завелась своими же рассказами о своих музыкальных похождениях по ресторанам, за которые тебе ещё и платят, а затем ещё и приплачивают, если ты соглашаешься снизойти со сцены – до одного из не самых простых смертных, чтобы забрать приготовленные им для тебя цветы и прочие знаки внимания на накрытой на столе поляне… Что тут же пожелала-ла-ла-ла завести (себе) хозяина. На высочайшую из вершин!

Который буквально отговаривал своих, столь же неожиданно зашедших к нему друзей, не покидать его:

– Ни в коем случае!

Выйдя с ними в туалет и в трёх словах обсудив сложившуюся у него на диване ситуацию. Поджав ноги. В ожидании того, пока их наконец-то уже оставят. Вдвоём.

Которая пошла после этого принять душ, вернулась и очень удивилась тому, что он их ещё не выгнал.

«Идиот! Я же сказала им всем, что иду в душ. Неужели – непонятно?» – лишь подумала она. Но решила для себя уже не сдаваться и сидеть там до посинения. Мол, не на ту нарвался!

Упрямо высиживая своё «золотое яйцо» несколько долгих дней в его каюте за красными шторами. Ровно до тех пор, пока её не покинут остальные матросы. Наконец-то оставив их между штор в спальном отсеке наедине. За столь же красными, но более плотными шторами из красного бархата. Бесконечно выслушивая то, как он добыл их ещё на складе во время работы грузчиком, когда он и его напарник Славик проникли в соседний склад, и каждый взял там то, что ему понравилось. С разрешения завскладом, разумеется! Которой было плевать на такие мелочи (которые нельзя было тут же продать). Особенно после того, как Ганешу однажды пригласили к завскладом на импровизированный в рабочей обстановке юбилей, и он тут же спросил, сколько той лет:

– Неужели – уже сорок?

Завскладом улыбнулась и просто ответила:

– Больше!

– Пятьдесят? – ещё сильнее удивился Ганеша. Искренне вытаращив глаза.

Та только улыбнулась. А её помощница Марина над чем-то своим засмеялась.

– Не может быть! – совершенно искренне отреагировал Ганеша. – Неужели – шестьдесят? Да, ладно. Вы меня разыгрываете! Где торт? Почему нет надписи?

И долго ещё не мог поверить.

Прощая ему после этого всё на свете!

Всегда и во всём с тех пор был виновен Славик. Даже если в тот злополучный день его и вовсе не было на работе. «То есть – как раз именно поэтому!» – подчёркивала завскладом.

А когда Ганеша уже увольнялся через пять с половиной месяцев работы для того чтобы уйти от них в моря, завскладом умудрилась отправить его «в отпуск с последующим увольнением». То есть – насчитав ему каким-то чудесным образом чуть ли не четыре зарплаты. За последние полтора месяца.

Ох, уж это женское сердце! Как легко его подкупить.

Особенно, если ты и не пытался это сделать. А просто наивный балбес! Которому «девушки» просто хотят помочь.

И пока Славик возился на складе с каким-то устаревшим оборудованием, Ганеша нашёл для себя и жадно схватил там рулон красного бархата. Из которого затем и сшил в море себе и сожителю шторки. Иглой и ниткой. Таская их из рейса в рейс.

Что просто завораживали матросов! Глядя на маленькие рожицы, образовывавшиеся на барельефе бархата. Этих немых свидетелей из потустороннего мира. Которые смотрели на них столь пристально, что даже матросам становилось жутко от этих взглядов. Пока он буквально умолял их не покидать каюту! Раньше, чем уйдет буфетчица. Иначе она его тут же изнасилует. На глазах у всех! Буквально заставляя моряков его, ну, блин, никак не понимавших, играть в игру «кто кого пересидит». Рядом с ней.

Не пытаясь уже и объяснить в курилке, что даже у бездетных женщин за тридцать грудь вроде бы всё ещё красивой и правильной формы, исполненной всё того же изящества и обещания захватить тебя новизной переживаний и непередаваемых (твоим товарищам) ощущений (сколько бы ни старался ты им на следующий же день живописать её волнующие очертания со всё столь же высокомерно вздёрнутыми носиками сосков), но что когда ты хватаешь за хвост удачу, словно ускользающую в небо жар-птицу, обдавая тебя лёгким жаром и румянцем на щеках, проникаешь-таки в её «святая-святых» и, целуя её, слегка касаешься одного из округлых приложений к твоему счастью, вдруг обнаруживаешь, что оно уже слегка дрябловато. Как воздушный шарик – через пару дней, проведённых под потолком после дня рождения твоего племянника. Запоздало понимая, когда твои эмоции предвкушения начинают медленно оседать, как и тот шарик, что ты слегка опоздал на праздник её жизни. Что её грудь теряет ту волнующую тебя в юности упругость. Как у всё ещё полной жизненных сил и самых светлых надежд девушки после раннего аборта. Переломившего чужим «жизненным порывом» (перешедшим в страсть) веточку её цветущей юности, сделав женщиной. Раз и навсегда. Буквально выпнув из «юношеской сборной»! Слегка расширив этим «пинком» её тазовые кости. Убивая её внутреннюю суть, а через это и её красоту. Что становилось ещё более обидно, когда ты пытался её коснуться. Буквально. Ощутив её на своих губах. И столь вероломно разочаровываясь в юношеских ошибках своей избранницы. Невольно начиная относиться к ней уже более поверхностно. Тут же меняя свое отношение к ней на более предвзятое. За жабры. Тем более если после этого пережитого стресса она то внезапно полнела, то опять хваталась за голову и худела, вновь «сдуваясь». То опять расслаблялась и полнела, ещё сильнее растягивая кожу. Начиная, с годами, играть на своём теле, как на гармошке. То расправляя «меха», то вновь сжи-маясь своей мятежной душой. Не желая признаться даже самой себе в том, как печально эти гормональные «игры» отражаются на твоей более нежной, чем у мужчин (которые этого не понимают, но сразу же ощущают руками, а тем более – губами) коже.

– Да нормальная баба! – восхищённо возмущался Дуримар, выслушав в курилке от Ганеши эту «поэзию» в прозе жизни.

– Это зависит от того, что у тебя за нормы. – спокойно отвечал Ганеша. Затушив сигарету.

– Да я бы на твоём месте!… – мечтательно добавлял Каравай. Щепотку соли в беседу.

– Конечно, вы бы все её… будь у вас место – в ложе её сердца. А пока сидите рядом и любуйтесь ею как бы издалека.

– С галёрки?

– Можете даже сесть к ней вплотную. Чтобы она почувствовала себя крайне неуютно и сегодня побыстрее ушла со спектакля.

– Ко мне в каюту?

– Дерзай!

Ведь Ганеше тогда было всего двадцать два, а буфетчице – уже за тридцать. И по всей её пытавшейся быть непринуждённой наружности было видно, что эта бывшая джазовая бэк-вокалистка, которая в молодости, а затем и в самарских ресторанах пользовалась столь бешеной популярностью как исполнитель, если верить её многочисленным «фанатским байкам» о не менее фанатичных байкерах, особенно – после концертов, где она так «отжигала» с подругами – не менее талантливыми певичками из своего музыкального коллектива, что вскружила столько голов своими вокальными данными, меняя микрофон за микрофоном… Уже не более, чем старая беговая лошадь, давно уже проигравшая свой заезд. И потому-то и чувствовавшая себя здесь, у Ганеши в каюте, столь раскованно и свободно, что впереди её уже не ожидало ничего хорошего. Ведь она давно уже выбыла из «Высшей лиги».

Кроме объятий Капитана. Для которого она, увы, согласно нерушимому судовому обычаю, была теперь «походной женой». И, по ходу дела, пыталась завести себе ещё и «походного любовника».

Но Ганеша так и не дал ей тогда. Вытащить себя из рюкзака. И отправиться с ним в поход за счастьем. Тут же сплавив её, по перекату, своему юному другу. Другому молодому матросу, стоявшему за штурвалом судна. Который более подходил ей и по столь же одутловатой комплекции и по тому, что у того из двух ящиков, взятых в море, оставались ещё две или даже три, как выяснилось из дальнейшего разговора, недопитых с Ганешей «на отходе» литровых бутылок водки «Смирнофф». Припрятанных им на день рождения. Куда Ганеша, наконец-то поняв, что она от него так и не отстанет, через пару недель её и пригласил. Просто спросив его:

– У тебя когда днюха?

– Через неделю, а что?

– А то достала уже! Хочешь тёлку? Могу подарить. На днюху!

– Что, опять? – удивился Анри, расплываясь мечтательно в улыбке. Во все стороны, как скинутые за борт самонадувные плотики.

Как и пару месяцев назад в Пусане между летним и зимним рейсами, когда Ганеша «подогнал» Анри, по дружбе, пристававшую к нему в кафе зазывалу с Сахалина. Которая была для Ганеши слишком стара чтобы её хотеть. Ведь той было уже глубоко за тридцать. Даже, слишком глубоко.

Но не для более раскованного матроса, готового повернуть своё судно в любую гавань! Особенно – столь экзотичную, как видавшая виды, но всё ещё симпатичная (а если выпить, то и – красивая!) и умная кореянка с неплохой фигурой (этого у них не отнять, каюсь, даже если ты трезвенник), зазывавшая моряков днём отобедать и слегка расслабиться. А вечером…

Обильно поужинать рядом с ней, потратить (желательно – побольше) денег на спиртное, попеть рядом с этим сияющем золотыми зубами «солнцем» в полукруге твоих друзей караоке. А затем…

Полюбоваться утром роскошным видом из окна её номера!

На глухую стену соседнего отеля. Вспомнив из прочитанного, что это: «Настоящее дерьмо, вам понравится!» Неслышно усмехнуться над этой экономисткой, принять душ, пока она ещё спала. И снова нырнуть в её глубины!

А теперь опять, допив вместе с Анри водку в его в носовой каюте, оставил «молодых» ворковать. И ушел к себе. Подарив этот столь роскошный в открытом море подарок моряку на день рождения! И её два таких воздушных шарика. Со смайликами сосков. Глубоко вздохнув и перекрестившись. Мысленно дав ей пинка под зад, этот уже не менее воздушный от бесконечных абортов шар. Одного взгляда на который хватало… за грудки матросов и уносило теперь одного из них в самые светлые, самые радужные дали.

Где их обоих встречал за барной стойкой из радуги сам Дали, предлагая свои фантастические коктейли из «Сальватора». Опьяняя небесным счастьем!

За что они ещё и после рейса Ганешу от всей души благодарили. И ещё около года всё никак не могли расстаться. Сходив вместе ещё пару самых романтических рейсов в другой организации. Так как обиженный до глубины души на них обоих капитан судна сделал так, что «молодым» пришлось навсегда его покинуть. Его организацию. Души.

И лишь через год её, обливаясь слезами, в том числе и – благодарности, понимая, что Анри не сможет в силу разницы лет и отсутствия у него жилья на ней жениться, потянуло к себе на родину. Домой. К своим фанатам.

О чём они оба уже и не жалели. Почти. Проведя, на прощание, на берегу ещё один самый светлый, самый медовый месяц! И…

Разорвали этот мир надвое. Навсегда.

Певичку Ганеша больше никогда не видел, а вот морячка встречал. Но выглядел тот уже неважно. Напоминая пустую тряпичную куклу, из которой в конце этого представления вместе с рукой нечаянно вытащили сердце.

Да, что-то в ней, в этой певичке, было. Умение превращать даже случайную связь в столь пронзительную песню, что даже после того, как ты понял и окончательно смирился с тем, что для тебя её «концерт» окончен, она ещё долго звучит у тебя в душе. Никак не желая замирать.

Заставляя тебя снова и снова вспоминать её прощальные слова. Поцелуй на перроне. Её скупые слёзы сквозь вымученную улыбку, что нещадно её душили. Заставляя её в ответ на это с той же силой душить тебя, обнимая на прощанье!

«Господи, я и не знал, до чего она некрасива…»2