Читать книгу Сиринга - Алексей Иванов - Страница 9

Ведь Ганеша и в самом деле был весьма привлекателен, находчив, местами даже остроумен и поэтичен. То есть идеальное прилагательное к её вечернему времяпрепровождению. Которое время от времени почему-то норовило потерять свой статус и, грязно намекая, стать существительным – Бананом. На что Банан, в силу отсутствия брутальности в характере, ну никак не годился. Да, он много знал и иногда мог быть даже полезен, но он не владел никакой собственностью. То есть не мог служить питательной средой для её эго, не имея возможности радикально изменить её социальный статус.

А значит был ничем не лучше угрюмого Пелея, который, типа, ждал, пока она выйдет на свободу и теперь, на правах её парня, иногда приходил к ней поздно вечером, когда все домашние уже спали. Ужинал, тащил её в койку и рано утром уходил на работу. Как он всерьез называл свой род занятий. И снова пропадал на несколько долгих дней.

И если бы не отсутствие романтизма, по которому эта наяда с «угрюм-рекой», разливаясь в страсти, так тосковала, безусловно, для легковеса Банана в её плотном жизненном графике (между телевизором, сортиром и кухней) вообще не было бы места.

Какой ещё романтизм мог дать ей угрюмый? На это у него не было ни времени, ни сил, ни потенциала. Ведь Пелей не читал ей ни поэтов серебряного века, ни футуристов, ни метаметафористов, ни, тем более, конструктивистов. Да и вообще, если честно, читать было впадлу.

Банан же любил бродить иногда со Сфеной по развалинам былой культуры, которые оставила ему империя после своего повторного краха. И искать в них отголоски того разумного, доброго, вечного… Которым он и сам всё время пытался стать. И порой ему (да и всем вокруг начинало казаться, что у него) это неплохо получалось! Но только – иногда. И Банан мучительно недопонимал: почему? Через некоторое время он как бы выдыхался, словно бы вдохновение его внезапно оставляло. С самим собой, этим жутким клоуном. Но его это совершенно не устраивало. И он искал постоянного вдохновения, как неразменный пятак. Который, сколько его ни трать, постоянно оказывался бы у тебя в кармане. Недоумевая: куда и в какую дыру в кармане кармы пропадает эта божественная энергия? На волне которой Банан ощущал себя натуральным божеством – Аполлоном. Круша и воссоздавая ещё более идеально всё и вся на своем пути. Чего бы он тогда ни касался. Превращая буквально любой предмет рассмотрения в настоящее золото высшей пробы! Своей души. Давая другим её опробовать – на зубок восприятия.

И не подозревая даже, что её совершенно спокойно можно копить и Кристаллизовать дух, фиксируя его в этом состоянии. Читая книги и делясь с другими своими размышлениями о прочитанном. Как делал он это ранее в общении с Дезом. А теперь иногда и – со Сфеной. Не желая признаться даже самому себе, хотя и не раз замечал это, что этому мешают такие примитивные удовольствия, как алкоголь, наркотики и редкий секс. И то, в основном, с самим собой. И чем они примитивнее и грубее, тем сильнее ты себя в них Кристаллизуешь. Свиваешь гнездо и откладываешь яйца, оставаясь там жить. Поэтому Банан, в глубине души, и не желал откладывать яйца ни с одной из девушек. И вообще грустил иногда о подвиге Петрарки, лишившему их себя ради спокойных занятий поэзией. Но только – иногда. И только грустил. Ведь без них Банан вообще боялся потерять смысл своей и без того кичливо-незадачливой жизни и действительно покончить с собой. Море и так его, как древняя графиня де Море, протяжно звало в свои холодные объятия безо всяких там русалок, постоянно напевая ему одну и туже тягучую песню. И он в каждом рейсе, как зачарованный (своими бедами), регулярно пытался шагнуть за борт. Но кто-то постоянно мешал ему это сделать, приободрив или напоив. И изменив восприятие, Банан искренне недоумевал: «Отчего у меня так срывало ветром черепицу до? Ре. Ми. Си…» До ремиссии. Сразу же вспоминал все полезные и бесполезные советы, начинал тренировать силу воли, таская гири в воображаемом спортзале, и вообще браться за ум, за книги. А потом, через месяц-два, уже и – за свою. Как всегда, пытаясь в своем ближайшем прошлом найти источник своего настоящего несчастья и «в цвете» с ним поквитаться! Щемить тело с его деструктивными позывами. Меньше есть, пить, спать, дышать… И пореже выходить на палубу. Подышать. Особенно – ночью, когда можно было «случайно» скользнуть во тьму.

Что и говорить, по началу Аполлону откровенно нравилось издеваться над своим вечно стонущем о том, как ему, бедному, тяжело сопливым телом, постоянно противореча прихотям Банана, на которые тот то и дело пытался его склонить. А если и исполнить его кажущееся и ему разумным пожелание, то вначале немного подождать, потянуть резину для того чтобы тело поняло, кто из вас тут главный. А чуть позже… И вовсе забыть о том, чего Банан там себе хотел, с усмешкой переключившись на решение другого вопроса.

Аполлон пристально смотрел в каюте в зеркало и не узнавал себя в гриме нытика. Откровенно презирая того, в кого он опять превратился. Постепенно разочаровываясь в тех событиях, что этому предшествовали. А потому и – способствовали. Наблюдая своё прошлое и отслеживая то, как именно эти события последовательно, ступенька за ступенькой, сводили его всё ниже и ниже. Пока не подводили к «пороговому состоянию», откровенно подталкивая прыгнуть за борт. И пресекал попытки тела снова начинать делать все эти глупости, на которые то и дело толкал его привычный для всех окружающих его людей образ жизни. Наглядно постигая уже, что впереди у этого образа жизни – образ смерти.

Аполлон осознавал, что снова стал деструктивен. Как и все обыватели. А потому и применял эту самую деструктивность тела против её же источника. Ведь «минус на минус равно плюс». Буквально заставляя Банана становится позитивным против его же воли. Который постоянно жаловался ему на других, гоняя по лабиринту ума негативные оценки текущих событий и ситуаций, и желал только одного – как можно скорее покончить со всем этим бытовым кошмаром, высокопарно именуемым словом «жизнь». И опять Аполлон, с усмешкой, ощущал себя бароном Мюнхгаузеном, вытаскивающим себя за волосы из болота деструктивного, стремящегося – через его же бессознательность – поглотить его с головой.

Так что же ему мешало сразу же взяться за ум, минуя ночной соблазн одним незаметным для всех движением покончить со всем этим бытовым хаосом? Его отсутствие. Да, да – ума. Абсолютный вакуум. Который с успехом заменяла его вовлеченность в беличье колесо текущих событий. Пока они не схлопывались в одно итоговое событие, в котором он либо тонул в море, либо… Благодаря случайному появлению на его пути юного друга и его заначке, возрождался другим. Ещё более юным, бодрым и свежим. Как морской бриз!

Который снова радостно бил его по щекам крупнокалиберной свежестью за очередную попытку от него уйти! Пытаясь доказать ему, что он единственный его самый настоящий и беззаветно преданный ему друг! Пока он стоял на баке и уверенно смотрел вперед.

Ведь мягкотелый Ганеша с детства привык всё делать исключительно «из-под палки», не садясь за уроки, пока не получит ремнём по заднице. И между гулянием по улице и выполнением домашних заданий, если это было возможно, всегда выбирал гуляния. Хотя и чувствовал, что кара в виде ремня в руке Парвати уже висит над ним. Как только та придёт с работы. Постепенно понимая, что у ума – ременной привод. И что тело будет сильнее цепляться за ум только убедившись в том, что одному ему уже не выжить. Когда оно окончательно выживает из ума. Став торопливым делателем, одержимым своей жизнедеятельностью. Только таким вот образом тело может перестать жить исключительно ради жизненных удовольствий и начать жить по уму и развиваться, совершенствоваться. До Аполлона. Вместо того чтобы и дальше деградировать, как все. Становясь всё угрюмей и брутальней. Как Пелей.