Читать книгу Мой дом. Рассказы - Алексей Жак - Страница 4

Как его зовут, я не знаю. Хмырь какой-то. И знать не хочу. Зачем мне это? Только вот стал он в последнее время надоедать мне своим присутствием. Лет ему под семьдесят, где-то так. Старческая тупость, по всей видимости, наступила. Пришел ее черед навестить соседа сверху. Не всё девок водить в приватизированную хату со всеми удобствами. Жди теперь белую с косой.

У него двушка, и над моей головой в спальне, когда ложусь, слышу частенько его кашли, сморкания и шуршание клопиной постели. Он, как и я, холостяк. Только со стажем. Точнее, разведенный, брошенный, значит. Квартира – двушка, а сам он – одиночка. Ну, об этом позже, это целая история, без продолжения.

Шуршание – это еще ничего, мелочевка, разменная монета, которую не замечаешь за рублями, то есть теперь уже за тысячами (штуками), рупь – теперь это бумажка с тремя нулями. Хуже, когда не дает покоя – и ему, и мне – болезнь старческая, не знаю уж какая у него хронь, но ворочается он тогда, как свинья на жаровне, крутится, как черт в вертепе. И вздыхает, и охает, и мычит, и даже черт не знает, что он вытворяет в этой своей халупе наедине с собой, всеми забытый и брошенный.

Говорят, у него есть дочка, живет где-то на Севере. Севере города. Не полюс, конечно, но далековато все же будет. Приезжала, наверное, раза два за все время, пока его знаю, а это шесть пятилеток по-старому счету будет. Можно, Байконур за такой срок построить, и «Мир» на луну запустить.

Слышал однажды, как кричал он по громкоговорящей связи, по спикеру телефона, ей:

– Не дождетесь, не надейтесь.

Смерти, наверное, обещал избежать. Зарекся жить вечно, как индус-йог. Мантры там разные, эйфория, прострация, медитация, отключка полнейшая, анабиоз, спячка по-нашему. И действительно, замолчал на какое-то, продолжительное время. Даже всхлипывать перестал. Я подумал тогда грешным делом, не помер ли часом? Но все обошлось. Понял я, когда услышал, наконец, неделю спустя звук спущенной воды в унитаз.

– Жив, доходяга, – сказал я себе, – теперь долго жить будет, раз кризис миновал. Это как в девяностые: раз выжил, то остальные года только в кайф покажутся. Раз ширанулся, больно было, когда иголка кольнула, капелька крови выступила, а потом ничего, весело и мысли всякие разные о красоте мира, о его правильном устройстве, о земной беспредельности и райских яблочках.

Да, у нас под окном яблони посадили. Много яблок в августе – ешь, не хочу. Сами падают оземь, если никто их не пробует. А в мае всё вокруг облито белым цветом, точно снег выпал летом, загадочно и сказочно, как в детстве на утреннике. Это яблони цветут, соцветия у них такие нежные и мягкие, лепестки ссыпаются с пальцев, если их сжать и растереть – хочется потрогать, пощупать всё своими руками, прикоснуться к красивому, не всё с дерьмом дело иметь. Возись с ним, когда кругом такая прелесть первозданная. Поневоле вспомнишь о рае в шалаше. И на кой черт, скажите на милость, мне думать о каком-то сатрапе, когда на душе у меня птички поют. Мараться и марать душу не хочу.

Хотя вру, конечно, как всегда. Знаю я его, и руки об него не побоялся бы замарать, коли придись случаю встретиться на узкой тропке, или на поле брани в рукопашном бою или под свист пуль. Всадил бы я ему пульку, свинчатку, вколол бы в жирную спину, чтобы пискнул он, как от пчелиного, а не комариного укуса. Обернулся бы он ко мне тогда и прошептал кровавыми губами, пролепетав слова извинений, мольбу о прощении и пощаде. А я его не простил бы.

Не из-за того, что я жестокий, просто не люблю я изуверов, которые не чтят родителей, мать свою родную, выкормившую его своей грудью, давшей ему жизнь, которую он так недорого ценит, или наоборот ценит очень высоко, до того, что забыл обо всех и обо всем на свете, кроме себя. Вот, и меня не берет в счет, когда стучу я ему снизу в потолок шваброй, чтобы утихомирить, чтобы напомнить о себе. Чтобы этот идиот, этот боров, откормившийся за семь десятков лет молоком и диетическим питанием – не пьет ведь, гад, и ведет трезвый образ жизни, как порядочный, хотя последний из последних тварей на свете, – вспомнил о ком-нибудь еще, кроме себя.

А ненавидеть я его стал с того момента, когда впервые услышал – слышимость у нас показательно-роскошная, хоть на конкурс выставляй – как он поливал мать отборным матом. Я так не умел выражаться, хотя признаюсь, не одуванчик по этой части. Она и умерла, по-моему, из-за этого. Ведь могло такое случиться, я вас спрашиваю, ведь умирают люди от того, что кто-нибудь, даже незнакомый, а не сын родной, скажет что-то злое, задевающее, больное, обидное. К тому же, сердце до такой степени истрепанное, что невмоготу терпеть вспыхнувшую резь.

Вот, и старуха, которой было, небось, как ему сейчас, семь десятин лет, вспохватилась вдруг, подсела от внезапной боли (как будто боль эта была такой уж нежданной, все-таки столько прожила с ним и натерпелась от него). Подсела и больше не поднялась. Никогда. Был человек и не стало человека.

С тех пор слышал я сверху только звуки и шаги мужчины, женские умерли, исчезли, будто их и не было. И маты прекратились. Тишь да блажь, да божья благодать. Мирно, спокойно. Всё, как у людей. Вот так-то, братцы и сестры. Такая хрень на земле творится, и как тут, скажите, смолчать, не закричать. Благим матом. Не срамным и не ругательным, а очищающим, оздоровительным, как процедуры в перинатальном центре.