Читать книгу Мой дом. Рассказы - Алексей Жак - Страница 5

Я хоккей, вообще-то, не очень. Так изредка выхожу во двор клюшкой по льду повошкать. А что? Ребятам нравится, значит, и для меня сойдет. Хоккей – это коллективная игра. Думаю, тут спорить со мной никто не станет, да и бесполезное это занятие, все равно я буду прав, как всегда. Жмурюсь от самодовольства, какой я молодец, но это так для пристрастки… для острастки… для… в общем, не знаю, для чего… иногда такое скажу, у самого дух захватывает: до чего я умный, и на остроты находчивый.

Я из коллектива никогда не выделяюсь. Тех, кто выделяются, шибко не любят. И на место ставят: кого раком, кого браком. Бить у нас в школах, институтах умеют. Я раз испробовал, больше не хочу. Да и на трудовом поприще тумаков хоть отбавляй, достается всем: и правым и виноватым, без разбору, всех в кучу гребут начальники всех родов и мастей: от ментовских беспредельщиков до депутатов разных рангов. А что я манекен, что ли, для битья, или боксерская груша, к примеру? Пусть тренируются… на кошках.

О тех, о ком хочу дальше рассказать, я знаю меньше, нежели об остальных в нашем доме – я не любознательный и не бабка на лавке перед подъездом. Уши почем зря не грею. Мне информация лишняя без надобности. Я, как зомби из прошлого века, в очередь в газетный киоск выстраиваться не буду – не того поля ягода, из другого я лукошка, из новой поросли. Мичурины, мать их так, постарались, воспитали в едином свете партии. Всего не знаю, но кое-что поведать могу. Это же незаподло. Обо мне, знаете, какие байки по подъезду ходят – я же терплю. Так дайте же, братцы и сестры, отыграться. Хоть на ком-нибудь. Всё по-честному. По честняку, или чесноку, как говорится.

Жил со мной по-соседству один хоккеист. Жил за стенкой, но вход в его квартиру был с другого подъезда, так что встречались редко. Но метко. Знаменитый, не знаменитый, тогда я не знал, да и нужды мне не было знать о нем что-либо: ну живет такой парень, так что из этого? Я сам из себя много что представлял в ту пору. Нет, конечно, ростом я не удался, да и физиономия страдала… с брачком, в общем, меня мама произвела на свет. Кто-то помешал, может быть, акушер сглазил, или звезды не так сошлись, мать их. Не в этом дело, а дело в том, что этот красавец затмил меня во всем, что касается производимого впечатления на женский пол.

Нет, конечно, в области интеллекта спорить со мной ему было бесполезно, но когда он выходил во двор, девушки мигом, разом, как по команде оборачивались в его сторону. Как будто вбрасывание происходило без моего участия. Игра в одни ворота, словом. И забывали обо мне. Даже те, кто обо мне помнил. Разве не обидно, братья и сестры.

Такого стерпеть я не мог, и затаил на него обиду, выше Гималайских вершин.

Он жил с бабушкой. Звали ее, кажется, Попандопуло. В общем, имечко еще то, с прибамбасом, но он ее очень любил. И, как говорится, души не чаял. Был он старше меня на два года, а о росте я не говорю, вообще. Обидно, в самом деле, за мать-природу и за распределение привилегий на небесах, как будто там одни взяточники живут.

Играл он себе, играл. За ДЮСШ. За «дюшес», как я перефразировал, смеясь над ним и его командой.

– Ишь, ты, – хохотал я, возвращаясь со школы, едва завидев его в лямках сумок, перетянутого ими, как тюремной проволокой с колючками. – Ты, парниша, как бурлак на Волге, тянешь лямку, а пароход не с места.

– Ничего, – отвечал он. – Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Добрый он был, и спокойный, как удав, хоть и бугай, каких поискать на ярмарке вакансий в Крокус-центре, куда мне однажды прислали приглашение, но я, конечно, не прошел: забраковали. Другой поколотил бы за такие слова нахала на две головы ниже, а он ничего стерпел, даже зубами не скрипнул. Наверное, на льду и не такое выслушивал. А я только удивился его меланхоличности и позавидовал черной завистью, глядя ему вслед, как удаляется его широкая спина в косую сажень в темный проем подъезда. Не моего подъезда. Сам-то я был горяч и безрассуден до чертиков, меня даже одно время на учет в психдиспансер поставили, но потом и оттуда уволили: там только таких психов держали, которые из смирительных рубашек выпрыгивали, как готовый попкорн.

Запомнил я его слова на всю жизнь, ибо сыграли они со мной злую шутку. Ясновидящим оказался этот прихвостень. Как в воду глядел. Больше в моей беспросветной жизни смеяться мне не пришлось. Зато он нахохотался вдоволь, всласть, как мне представляется, сидя и наблюдая за сертификационными сооружениями на плане судьбоустроенности наших жизней со своей, высокой, я бы сказал, высоченной, колокольни.

Так вот, вырос он. Как и я. Правда, на себе не показывают, и показывать, собственно говоря, нечего. Рядом с ним я бы не встал – засмеют. Девушка у него появилась. Красавица, спортсменка, комсомолка. Ну не знаю уж, чем его взяла, но втюрился он в нее по самые не хочу. Любовь, одним словом. А там, глядишь и свадебка, и недолго загадывая дочка появилась, крохотный сверточек из роддома привезли, даже не пискнул, когда в подъезд заносили, как дорогущий, купленный в супермаркете диван, или тахту какую. Все хлопали даже, как театральной звезде на бис. Только я не хлопал, горевал, что обо мне так никто и не вспомнит, если что подобное со мной случится. Будто не человек я вовсе, а буерак, или приставка к тепловой гармони в предбаннике холла, о которую греют в морозы озябшие руки вернувшиеся с лыжной прогулки прожигатели веселой, беззаботной жизни. Мне их не понять, я все премудрости жизненные горбом натер. Трудно мне давались азы житейской арифметики, хотя в классе я не из отстающих был, всюду поспевал, да видно, не туда направление выбрал, вкось меня понесло. Вкривь.

Взяли, купили его в НХЛ. В Канаду, то бишь, по-ихнему, по эмигранстки говоря. А я что? Я не завидовал. Так лишь иногда вспоминал, как он мне сказал, что последний раз посмеется, когда мне не до смеха будет. И поскребла кошка на сердце. Та, одна из тех, на которых у нас ребята в школе тренировались, когда выходили драться на улицу.

– Удачи тебе, братишка, – сказал я ему тогда, когда его увезла крутейшая Беэмвуха в аэропорт. – Не посрами родину и наш дом, и двор. Помни, что ты из Чертаново, а там, чем черт не шутит, глядишь, и с Лемье и Гретцки в тройке сыграешь на кубке Канады. Только бабку свою, Попандопуло, помни, она тебе как мать была. И мать и отец, в одном, хоть и безобразном, но уважаемом всеми жильцами нашего благообразного и дружного дома жильцами, обличии.

Сказал, и забыл. А чего мне? У меня таких, как он сожителей, то есть соседей куры не клюют: тринадцать подъездов по четыре квартиры девятиэтажного дома. Не сосчитать. Арифметики не хватит. Мозги запотеют.

А он не забыл: присылал открытки, подарки. Брелоки разные, вымпелы, кубок Хоккейной славы привез на побывку. Все плакали, целовались, как на день Победы, только салюта не было. Хорошо было, душевно. Жаль не долго. Жизнь-то продолжается.

Родилась у него, значит, дочь, а он в отлучке. Ну, слухи разные пошли. Бабки засплетничали, а что им сделается, язык без костей, до Берлина доведет. Жаль, что не война.

Приехал он опять, у него машина БМВ последней модели, на пяти колесах, или шести. Языки у наших баб острые, и не такое расскажут. Насудачат.

А на дороге – прокол, или иная напасть. Встал он. Стал переобуваться. А тут встречная-поперечная. Как вдарила, так он и отлетел вместе с колесом и домкратом в кусты, или в кювет, кто его знает, где дело было. Может в пригороде, а может, и на Бережковской набережной, где партайгеноссе шмыгают туда-сюда.

Насмерть убился. Рука в одну сторону, нога в другую. Искали, на силу нашли. А склеить не смогли. Куда там. Не херувимы, не боги, поди. Простые смертные. Смерды вы, говорил, плача тесть на панихиде. А что поделать, поезд ушел, вдове одной воспитывать дочь, на ноги ставить. Слава богу, валюта, какая-никакая осталась. Только, по правде говоря, никакая валюта, даже Канадская, отца не заменит. Вот такая история без продолжения у меня получилась. Не серчайте, братья и сестры, я сам страдаю и соболезную, но ничего сделать не могу, потому что раб божий и сам под ним хожу, невесть, когда сам душу отдам, ибо грешен и злобен в сердцах, за что прощения прошу, и снисхождения не жду.