Читать книгу Торный путь. Приходской роман - Алексей Крупенков - Страница 6

Отец Кузьма проснулся в прекрасном расположении духа. Спустившись с высокой кровати с балдахином на прохладный паркет, лениво поискал ногами тапки, но, не найдя, оставил эту затею. Встал, оправил длинную седую бороду и, кряхтя, подошёл к окну перекреститься на свет божий. Долго смотрел вдаль, ни о чем не думая. Снег искрился на солнце, отражая свет миллионом маленьких стеклянных осколков, заставляя глаз невольно щуриться. Из окна виднелись погост и высокая колокольня храма. Между деревьями мелькала фигура Степана, он убирал снег на паперти и разговаривал со своим странным котом, который сидел чуть поодаль. Дальше, за храмом, виднелась речка, на льду которой сидело несколько рыбаков. Ветер гнал послушные массивные тучи, тени от них пробегали по белому снегу диковинными животными. Дом священника находился, как сказали бы военные, в стратегически удобном месте для наблюдения, на вершине холма. Со стороны никто не мог видеть, что происходит на территории дома, за высоким забором и изгородью из древних массивных дубов. Сами же обитатели этого старинного особняка, который отписала семье отца Кузьмы старушка-дворянка Олимпиада Макаровна из древнего рода Ива́новых, могли наблюдать всё вокруг и оставаться незамеченными. Конечно же, древний род Ива́новых существовал только лишь на словах тятеньки Олимпиады Макаровны, которому на старости лет надоело быть простым кузнецом, и он в очередном задорном подпитии вдруг превратился не то в кулака, не то в дворянина со своей кузнецкой мастерской с крестьянами-мастеровыми и целым рядом услуг для местной конюшни и оружейного музея. А «исторический отцовский особняк в имении» был всего-навсего добротной крестьянской избой из толстых брёвен. Поддерживала эту легенду о голубой крови своего происхождения Олимпиада Макаровна всю свою жизнь. Она знала правду и досконально изучила историю своей семьи до пятого колена, но заставила себя поверить в россказни папеньки и убеждала в них всех окружающих. Возможно, ей было обидно за кровинушку, мол, выставят отца дураком и над ней потешаться будут, а может, действительно ей хотелось принадлежать пусть даже к вымышленному, но древнему роду и иметь вес в обществе. Признаться честно, старушка была очень примечательной особой, отличающейся своими политическими и религиозными взглядами. Её можно было назвать набожной монархической сталинисткой. Такой христианской секты ещё не существовало, поэтому она вполне могла её создать и возглавить. Дворянка Ива́нова посещала все богослужения, рьяно выполняла предписания церковного устава, на все массовые крестные ходы ездила в город, при этом нося с собой имперский флаг, портрет Николая II и юбилейную медаль «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной армии». В дни памяти Иосифа Виссарионовича она подавала заказные записки на панихиду, молитвенно и томно смыкая глаза при озвучивании священником на требе имён, начертанных её аристократической ручкой. Не все священники соглашались на поминовение сатрапа, проводившего политические репрессии, под которые попадали многие их сослужители, а иногда и родственники, но отец Кузьма не пренебрегал возможностью отслужить панихиду «за толику малую» и всегда поминал неведомого раба божьего Иосифа вскользь, не акцентируя, дабы не возмущать окружающих, но и угодить старушке. «А шо, братка? Ничего такого! Птичка по зёрнышку, батюшка по панихидочке собирает», – говаривал священник себе под нос, занося потухшее кадило в алтарь и складывая мятые денежные знаки в глубокие карманы подрясника. Податливый и скорый на исполнение любой прихоти, с масленым взглядом и ласковой интонацией в голосе, говоривший всё, что захочет услышать цвет русской интеллигенции, отец Кузьма растопил сердце Олимпиады Макаровны и нашел ключик к сложной внутренней организации дворянской особы. Но взбалмошная старушка не всегда была довольна поведением священника и в дни раздражения на его особу называла не иначе как служителем культа. По прошествии же нескольких дней, когда ретивая спесь гордыни и жизненного опыта проходили и её обуревали христианские чувствования, она принародно приносила покаяние, с грохотом падая на колени пред ним посреди храма и, посыпая голову пеплом, молила о прощении, называя его «светом царского священства» и «лучиком надежды восстановления монархии и веры христианской во стороне Русской». Как всё это было связано, не совсем понятно, но покаяние приносилось феерично, многословно и ярко, любому краснобаю на зависть.

Осмотрев свои владения из окна, отец Кузьма поморщился и подумал, что начинается сезон простуд, боли в спине и горле. Весна уже была не за горами, и в воздухе витала свежесть, присущая только этому времени года. Но зима изо всех сил морозила ночью поселок и закатывала метели, как сварливая жена скандалы. Этой ночью по её стервозному научению ветер завывал и царапал стекло окна снежинками, как дикий зверь когтями. Сейчас же за окном царило умиротворение солнечного утра. Выпятив немалое пузо, отец Кузьма потянулся и хрустнул костями, надел щёгольский махровый барский халат и спустился вниз, в столовую. Фамильярно здороваясь по пути с чередой золотых икон, висевших на лестнице.

Дом был шикарно обставлен, в отличие от аскетичной спальни, здесь все блестело сусальной и розовощёкой роскошью рококо8, которую в свое время воспевали в своих произведениях Фрагонар9 и Буше10. Все это: лепнина под потолком, пластиковые сладенькие путти11, настенные золотые часы, подсвечники и прочая яркая мишура – вызывало неподдельный провинциальный восторг самого отца Кузьмы и его недалёких гостей. Огромный белый стол с мраморной столешницей и золотыми ножками, шесть стульев под стать обстановке и два буфета с посудой венчали всё это помпезное безвкусное великолепие. Пройдя босыми пухленькими ножками по белому кафельному полу, отец Кузьма попал в кухню. Открыл огромный холодильник и достал бутыль молока. Прошёл обратно в столовую, сел за стол и позвонил в золотой звоночек, который стоял посередине стола. Через несколько секунд на полусогнутых в столовую вошёл сонный дворецкий в мятом костюме.

– Чего изволите? – твёрдым, грубым басом проговорил невысокий гладковыбритый мужчина.

– Во-первых, Родик, пожелай-ка мне доброго утра. По всей форме, – писклявым голосом проговорил отец Кузьма и отпил молоко прямо из бутыли.

– Доброе утро, ваше высокопреподобие.

– Так-то лучше! Давай утреннюю газету и очки. И вели подавать завтрак.

– Слушаюсь, – суетливо проговорил Родион.

– Не слушаюсь, а как благословите… – раздражённо поправил его отец Кузьма.

– Как благословите, ваше высокопреподобие.

– Быстренько давай. Мне на службу пора.

Дом начинал потихоньку оживать. На втором этаже уже топали томные пятки его супруги, на улице лаем заходилась собака, звон посуды и голоса на второй кухне, предназначенной для обслуги его высокопреподобия, говорили о том, что завтрак вовсю готовится. Столовая наполнялась запахами домашней еды и уюта. Дворецкий Родион вернулся и на позолоченном подносе преподнес отцу Кузьме маленькие очки с круглыми линзами, больше напоминающие пенсне, карандаш и газету «Вести Антибесики». Местность эта испокон веку славилась своим названием, и газета тоже не отличалась оригинальностью названия. Но в этимологию наименования посёлка никто не вдавался, было это ни к чему. Ну, называется деревня Антибесик, ну и что ж?! Чем отличается от Тухляевки, Ленинки или Царского села? Хоть и царское, но всё же село!

Отец Кузьма с умным видом надел очки, открыл газету и бегло пробежал глазами по заголовкам. Новости не отличались оригинальностью и буквально высасывались из пальца, за неимением действительно важных происшествий. Померла корова, метель сорвала линию электропередач, в местный магазин завезли креплёный напиток «Кони и Яки», отличающийся ярко выраженным шоколадным вкусом и ароматным вишнёвым похмельем. Что это значит, отец Кузьма не понял, но карандашом сделал пометку «купить пять литров». Больше всего, как служителя культа, его волновала последняя страница, на которой были расположены некролог и информация о регистрации родившихся младенцев. Список был приличный, будет, кого покрестить и отпеть, а может, удастся ещё и свахой подработать, венчаний давно не было. Правда, вся его подработка свахой оборачивалась катастрофой, а с венчаниями у отца Кузьмы вообще были большие проблемы. Он проводил беседы перед вступлением в брак, и если пара ему нравилась, то он вел подрывную работу по разводу супругов. Это получалось произвольно, на подсознании, как будто кто-то руководил им как марионеткой. Ссорил он их не для себя, конечно, как многие злые епархиальные языки шептали, он как истинный хранитель супружеского очага и помыслить не мог об измене. Тут и с одним косым взглядом в сторону красивого платочка на исповеди он норовил попасть под санкции своей матушки, не говоря уже о бо́льших грехах. Самым страшным ночным кошмаром для отца Кузьмы было не угодить своей суженой, рабе божьей Ирине. Все конфликты с ней были чреваты очень крутыми побоями. «Гарная дявчина, взрощенная на украинских борщах и варениках», утвердившаяся в вере в школе благородных девиц и познавшая нежность в секции тяжёлой атлетики по классу жим лёжа, могла зажать в углу пастыря овец православных одной рукой и скрутить его в баранку своим благородным девичьим порывом.

Отец Кузьма, сам того не понимая, нёс чушь и ахинею на беседе с будущими молодожёнами, тем самым невольно разводил брачующихся с целью выдать свою Данаю замуж за уже освободившегося жениха. Даная – так нежно он называл Нину, свою маленькую дочурку лет сорока, которая никак не могла покинуть родительское гнездо и продолжить род Дриснинских. К сожалению, особей мужского пола Господь отцу Кузьме не дал, поэтому приходилось возлагать надежды только на Нину. А внуков жуть как хотелось. В своих мыслях отец Кузьма рисовал это так: убитый горем жених после ссоры со своей бывшей половинкой начинает молить о помощи священную персону, рассчитывая на его снисхождение и скорое разрешение проблемы. Они вместе совершают молебен, естественно, за копеечку жениха, и во время молебна на отца Кузьму снисходит благодать и он прозревает, начинает говорить на божественном языке и указывает перстом на входную дверь. В это время в лучах солнца появляется она, священная Валькирия и хранительница будущего очага – сто килограммов независимого сорокалетнего счастья. Отец Кузьма, пуская скупую отеческую слезу и не веря в такое счастье и поразительное совпадение, которое преподнесла ему судьба, нежно благословляет молодых на любовь, деторождение и исполнение христианского долга в поте лица своего. Свадьба, цветы, счастье и подарки-подарки-подарки. В своих мечтаниях священник почему-то видел, что свадебными преподношениями одаривают его! Видимо, как праотца данного рода.

Улыбаясь своим мыслям, отец Кузьма и не заметил, что к завтраку за столом собралась вся семья. Очнувшись от поразительно реалистичного видения подарков, отец семейства отложил газету на стол. Поприветствовав всех степенным кивком, он поднял два перста, и дворецкий, появившийся из ниоткуда, принес ему золотую тарелку, накрытую крышкой-клош12, поставил на стол перед священной особой и, дождавшись воцарившейся тишины, резко открыл. Из-под крышки показался эффектный дымок. По мере того как он рассеивался, на тарелке прорисовывалось блюдо. Это была поистине высокая кухня. На тарелке, красиво отливаясь водяными знаками, лежала пачка денег, преимущественно крупных купюр, заправленных соусом демиглас13 из варёных царских рублей и украшенных пластинками из сусального золота и антикварными монетками. Все в восхищении захлопали в ладоши, послышались восторженные возгласы. Отец Кузьма принялся к торжественному завтраку. Его глаза покрыла благоговейная пелена, он, сворачивая бумажные купюры и сладко причмокивая губами-пельмешками, отрезал по кусочку, обмакивал в соус и отправлял в рот. Аппетитно пережевывал деньги, жадно запивая молоком, чтобы поскорее набить рот новыми купюрами. С удовлетворением хищника он рвал следующую банкноту и наслаждался этим поистине поднебесным звуком. Это было поразительно вкусно, с каждым днём купюры становились всё слаще и вожделеннее. Ничего на свете не было прекраснее, чем только что отпечатанные денежные знаки со свежим запахом типографской краски. Это был верх блаженства и вкусового наслаждения. И чем проще эти деньги доставались, тем вкуснее и сочнее казались отцу Кузьме. Он жадно глотал все бо́льшие куски, уже почти не пережёвывая, и, в конце концов, схватил всю пачку, откинув приборы на пол, стал откусывать и рвать бумагу зубами. Дворецкий никак не мог привыкнуть к этому зрелищу и пытался этично отвести взгляд, но явная брезгливость прорисовывалась на его лице. Все же домочадцы смотрели на своего папеньку с восторгом и чуть ли не восхищением, будто он совершал каждый раз подвиг, взяв на себя грехи человечества, освобождая его от алчности и сребролюбия. Трапеза переходила в стадию вакханалии, рамки приличия были напрочь стёрты, домочадцы хлопали в ладоши и выкрикивали что-то неразборчивое – это скорее походило на какой-то поединок.

Кончив трапезу, отец Кузьма с сожалением посмотрел на пустую тарелку. Пелена спала с глаз, он облизал пальцы, закинул в рот остатки завтрака в виде пары монеток, и промокнув рот красивой кружевной салфеткой, встал, широко перекрестился на икону бессребреников Косьмы и Домиана, благословил перстами всех своих домочадцев и смиренно произнес:

– Мне пора на службу божию, надо ещё подготовиться.

– Сегодня у тебя что-то есть? – спросила матушка Ирина. – Сколько принесёшь?

– Мало, два отпевания.

– Смотри, надо за газ платить, и твои запасы уже заканчиваются, неплохо бы пополнить кладовую.

– Да-да, моя дорогая, – приторно произнес отец Кузьма. – Постараюсь сегодня взять за поминовение с родственников. Чай, захочут, чтоб покойник пребывал в тихом месте, благоуветливом, у Бога за пазухой.

– Давай, Кузенька, с Богом! – матушка пучком троеперстия перекрестила суженого и принялась за завтрак. Ей сегодня подали овсяную кашу со свежей малиной, мёдом и орехами.

Только отец Кузьма хотел смиренно удалиться в храм, время поджимало, как голос подала дочь, сидящая одесную14 своей матери:

– Папенька, – пробасила она, – надобно техосмотр пройти да машинку помыть, а денег нет.

– Будут, милая, денежки. Сегодня будут. Господь нас не оставит. Ведь никогда не оставлял. А на счёт техосмотра я позвоню дяде Вите на станцию. Может, не откажет, я четвертого дня дитёнка ему крестил, Лазарем назвали.

Отводя глаза от дочери, отец Кузьма уловил взгляд бессребреников с иконы и, несколько секунд переминаясь с ноги на ногу, решил добавить скорее для проформы, нежели для научения, что, мол, негоже дочери священника ездить на такой дорогой машине, кривотолки пойдут. Но, вспомнив, что сам подарил дочурке сию дорогостоящую колесницу на юбилей, промолчал. Грозный взгляд Валькирии Нины был весомее, чем лик бессребреников с иконы, и подтвердил правильность его решения сохранить молчание. Священник мягко, по-отцовски улыбнулся и двинулся в переднюю переодеваться.

Дорога до храма занимала меньше минуты. С благоговением постояв на паперти несколько секунд и посмотрев на икону, висевшую над входом, отец Кузьма перекрестился, кинул дворнику небрежно «привет» и прошёл в храм. Несколько шагов его отделяло до перевоплощения. Когда отец Кузьма переступал порог храма, то становился ласковым и нежным котёнком, готовым на всё, лишь бы заполучить желаемое. Прыгать за игрушкой на верёвочке, плясать вальсами и строить из себя благочестивого пастыря овец церковных, только чтобы получить свою мзду. «Всё в дом, всё в семью», – любимая присказка семейства Дриснинских, символ веры15, лозунг и смысл праведного существования благочестивого семейства. Правда, этот символ веры был применителен только к отцу Кузьме, так как он был единым добытчиком, все остальные жители поповьего двора были содержантами. Так их называли местные жители. Сложно было понять, с каким именно подтекстом выговаривается этот термин. С благоговейным придыханием или саркастическим и негативным окрасом. Чаще всего открытое глумление воспринимается, как юмор, а лёгкая, дружественная сатира, как посягательство на священную персону и святотатство.

«Ну, с Богом!» – подумал отец Кузьма и прошёл в алтарь. В алтаре его ждал заспанный звонарь Гришка, который всю ночь читал псалтирь над покойными, и большой суровый дьякон Матфей, детина под два метра ростом, с ухоженной бородой, красным лицом и огромными ручищами дровосека. Сразу было видно, что он работает руками и служение в храме не единственное, чем он зарабатывает на жизнь. Его образ походил на изображение апостола Петра, который встречал прихожан в притворе грозным взглядом и мужественными скулами, крепко сжимая большой ключ от рая. Странность росписи храма никого не смущала, мало было сведущих людей в этих краях, которые видели недочёты канонов иконописи. Вопросы, что делает апостол Петр в притворе и почему иконы на дьяконских вратах перепутаны местами, мало кто задавал. Дворник и местный смотритель Степан на такие вопросы прихожан не отвечал. А священники то отшучивались, мол, иконописцы попались пьющие, залив глаза местным самогоном, попутали местами архангелов на дверях16 и спьяну запихнули апостола Петра к оглашенным17, то всю вину переваливали на Бога: «На всё воля Божья».

Дьякон громогласно поприветствовал Отца Кузьму и надел стихарь с двойным орарем18. Гришка выбежал на амвон, ожидая возгласа на начало чтения часов19.

Всю литургию отец Кузьма витал мыслями где-то высоко, пересчитывая свою казну и растраты за последний месяц, его тяготило столь скудное существование. Не хватало денег на самое необходимое. Дом стоило поддерживать в чистоте, матушка всю зиму проходила без шубки, а она так мечтала о норковом коротеньком одеянии. «Негоже, негоже, Господи!» – обращался отец Кузьма к Богу во время службы и стыдил себя за столь маленькие доходы. Но пришел к мысли, что жалование малому персоналу можно в этом месяце и не платить, пусть посмиряются маленько, ничего страшного, и так живут на всём готовом. Надо затянуть пояса, времена нынче тяжёлые, будет полезно такое испытание. Написано же в писание, возлюбить ближнего. А кто же ближний его, если не матушка с дочуркой, да теща, да сестрица, да тетенька-дяденька, им-то тоже следует платить за существование в этом грешном мире. Правда, был опыт уже смирения персонала у отца Кузьмы в прошлом году, закончился он неплохо, но осадок остался. Два месяца не платил жалование никому, кроме повара, а то ведь так и до греха недалеко, отравить же может, и ходил себе сиял медным тазом, пока кто-то из малых сих не подчеркнул в его личном молитвослове фразу «Почто убогаго обидиши? Мзду наемничу удержуеши…»20 И подослал десяти лет ребёнка местного пономаря21 с просьбой прояснить это место, так как чадо неразумное не понимает фразу. Не то, чтобы пристыдила совесть отца Кузьму, но стало жалко ему до боли в груди… Жалко, что вещь хорошую испортили, молитвослов с золотым тиснением, подаренный самим благодетелем, держателем местных отхожих мест и водопровода, не упоминаем его имени всуе. Все эти грустные мысли витали в его голове и тревожили душу. Одна часть его души говорила, что не о том молится он, а другая и вовсе не хотела молиться, сплошная рутина эти службы. Так он пригорюнился, что сердце щемило тисками от своей бедноты и безысходности.

Но к концу богослужения отец Кузьма оживился, так как запах свежих купюр витал в воздухе вместе с кадильным дымом, а предчувствие их поедания возбуждало мысли священника и бодрило тело. Перед тем как выйти на проповедь, отец Кузьма дал Гришке указание, чтоб выбежал с подносом для сбора податей, когда будет целование креста, и стоял с жалостливым видом. Да дьякону пригрозил, дабы тот не совал носа из алтаря и не светил своим красным сытым ликом пред прихожанами, всё же дают они последнюю копейку порой, негоже довольной рожей их искушать.

Все проповеди досточтимого отца Кузьмы, несмотря на тематику и основную мысль повествования, сводились к одному «жертвуйте, дорогие прихожане». Сегодня он завёл слово о гордыне и смирении. Любимая часть, даже местным котом выученная наизусть, должна была шокировать прихожан. Он говорил о Люцифере, о том, что этот некогда служитель Божий отрекся от света, стал служителем тьмы, и погубила его гордыня, что имя Люци́фер переводится как «несущий свет». И именно это знание языков должно было повергнуть в культурный шок местных необразованных старушек, и отец Кузьма предстал бы пред честным людом неким столпом знаний. Но невнятное изложение мыслей и судорожное заикание от волнения действовало с точностью наоборот. Он казался смешным, трогательным и недалёким, но никак не сильным молитвенником и проповедником. Его хотелось обнять, пожалеть, помочь подобрать слова, когда тот заикался и самое немаловажное – желание скорее дать ему денег и хоть как-то компенсировать его скудоумие и косноязычие. После обличения Люцифера в гордыне он переходил к рассказу о некоем жадном пекаре, который даже сухари продавал и никогда не жертвовал нищим, приходящим к нему. Но однажды он кинул сухарь бедняку, чем спас его никчемную жизнь. И после смерти, на страшном суде, этот поступок избавил несчастного пекаря от адских мук, и он удостоился восседать на лоне Авраама.22 Конечная фраза этого повествования значила: «Жертвуйте!» Эта притча ходила из прихода в приход, она не предполагала наличие теологических знаний у проповедника и не носила глубинного смысла, но была самой любимой историей отца Кузьмы. Народ нехотя тянулся вереницей к целованию креста и жертвенному подносу. Довольный сбором податей священник забирал всё до последней копейки себе, чем неоднократно вызывал возмущение прямолинейного дьякона, грудинным басом обличавшего нерадивого попа, которого приравнивал к разбойнику, чаще всего неблагоразумному, и обещавшего разбить ему нос лампадой. Руками-то бить священную особу грех, можно и под запрет23 попасть, а вот лампадой или дьяконской свечой ненароком задеть можно.

Сегодняшний день начинался, как нельзя лучше, и отец Кузьма, собрав все деньги в карман, надел требный подрясник. Полы подрясника застёгивались таким образом, что он мог выглядеть как опрятно, так и по-нищенски, смотря какой стороной застегнуть. Сегодня он избрал вид страдальца на ниве Христовой и вышел в храм с заплатками на полах подрясника, которые даже для поселка выглядели, как пожёванные коровой простыни, забытые нерадивой хозяйкой на уличной сушилке. Образ дополняли туфли с дыркой на самом носу и на пятках. Когда отец Кузьма в благочестивом порыве падал пред иконой на колени, то прихожане, находившиеся со спины, видели дырки на ботинках и неоднократно жертвовали на новую обувь.

Два отпевания прошли скорбно и траурно-торжественно. Дьякон возглашал уже вечную память, чем выбивал слезу из родственников покойных. Хоронили девчушку в белом подвенечном платье и какого-то богатого молодого мужчину. У девчонки было всего ничего людей – мать, отец да брат. А вот у большого дубового гроба стояли, по меньшей мере, человек пятьдесят. Отец Кузьма пол-отпевания прикидывал доход. Это ж если каждый хоть по тысячи рублей даст, то это ж пятьдесят тысяч получится, а если по две… Но лучше, конечно, по пятитысячной рыженькой купюре, они самые вкусные. И умножить пять тысяч на пятьдесят… Ой, мама моя!!! Это ж целое состояние. А по нынешним меркам пять тысяч-то самая ходовая денежка.

Отпевание закончилось, и священник быстро бросился в алтарь скидывать облачение. Перестегнул подрясник опрятной стороной, причесал сальные волосы, надел крест подороже и вышел, попутно пряча маленький беленький крестик в карман. Операция по молитвенной помощи покойникам началась. Подойдя к родственникам богатого покойного, он начал с огня да в полымя.

– Если мы не хотим, чтоб наши ушедшие братья горели в аду и муки смертные принимали, то оно завсегда надобно творить молитву, – величаво начал диалог отец Кузьма. Родственники не сразу поняли, что священник обращается к ним.

– И поможем же нашему брату… – тут он замешкался и подглядел в записочку, – рабу божию Василию преодолеть мытарства и сесть на небесах.

– Ты чё, поп, в натуре? Нашему корешу на нары сесть желаешь, он и тут нормально оттянул срок. Я тебе сейчас шнифт выну24, – быстро проговорил мужчина средних лет в длинном черном пальто.

Его одернул мужчина постарше:

– Помолчи, поп тут распинается за нашего пацана, надо отблагодарить. Правильно, отец?

– Да-да, отблагодарить, – пугливо произнес отец Кузьма, трясущейся рукой прижал крест к груди и поклонился.

– Не ссы, ща старший придёт, сделаем. Погуляй пока. – Такой тон не устраивал священника, но пострадать за ближних своих всё же можно. Можно и потерпеть за норковую шубку.

Ещё раз поклонившись, отец Кузьма сделал обход вокруг колонны, пока ноги неспешно передвигались, руки протопопа молниеносно перестегнули полы подрясника заплатками вперёд и поменяли дорогой крест на маленький белый крестик. В последнюю секунду взъерошив волосы на голове и придав лицу скорбное выражение, отец Кузьма предстал перед родственниками другой покойной нищим сельским священником со скорбным лицом и немытой, сальной головой.

– Соболезную, дорогие мои, дабы помочь пройти все мытарства… —он не успел закончить фразу, как ему на грудь бросилась мать умершей девчушки.

– Батюшка, родненький, да что же это? Любочку мою Господь забрал. А отпевать-то с этим Иродом поставили. И так горе-то, – мать плакала безутешно, отец и брат девочки стояли в стороне безучастно с растерянным видом.

– Мать, ну шо? Господь, Он призвал же. Все там будем, карманов в гробу нет, можно и на храм пожертвовать. Смотри, стены какие обшарпанные. Не для себя, а на храм прошу. Ну, давай-давай! А я молиться стану, там твоей Любочке Господь местечко даст, я уж вымолю.

– Да, родненький! Вот, всё, что есть, всё бери, – мать вытащила мятые бумажки, всё, что у неё было.

Отец Кузьма с чувством собственного достоинства взял деньги и, положив их карман, решил скорее ретироваться подальше от женских слез. Он их терпеть не мог, только подрясник промочила дура эта, теперь в мокром ходить целый день. В храме воцарилась тишина, гробы вынесли, уборщица шустро подмела за родственниками, расставила подсвечники по местам, и всё пошло по своему обычному сонному режиму. Отец Кузьма искал глазами обещанного старшего, который должен был отблагодарить его, но не находил. Это не давало ему покоя, он захотел есть, спустился в трапезную, упал за длинный стол, мельком поздоровавшись с кухаркой.

Смотрел в тарелку с борщом, и мысль о вознаграждении никак не давала ему покоя. Неужели родственники покойного забыли про него? Он думал, гадал, не находил себе места, суетно гонял мысли в, и без того больной, голове и беспокойно дёргал ногой под столом. То ему хотелось всё бросить и забыть, эка невидаль?! Сейчас каждый норовит попа обмануть или осудить! Подумаешь? Бог им судья! То хотелось соскочить с места дикой грациозной ланью и скорее подняться наверх, подбежать к могиле и вслед гробу с этим мерзким покойником крикнуть его родственникам, что, мол, недействительно боле отпевание ваше, и гореть этому мерзавцу в аду, за то, что родственнички так возмутительно обманули святого человека, ведь грех это. И ежели представится возможность, то он обязательно будет ходатайствовать пред Богом за самые страшные мучения и горячий котёл для этого мерзавца. Не выплачивать наёмному работнику, то есть ему, рабу божию Косьме, жалование – это грех, вопиющий к небесам, возмутительный, неприятный и оскорбительный. Но грации лани мешал живот, уже не помещающийся под подрясник, и неповоротливость. Его разрывала злоба от собственной беспомощности и одновременно на тонкие ломтики резало чувство вины за своих ближних. Обида за то, что он, кормилец и защитник, не смог заступиться за них, убогих и оскорбленных, дать отпор этим жестоким и бессердечным негодяям. Теперь достопочтенная поповна и дочь её будут мучиться от того, что их папенька не смог заработать денег. «Ой, чур, меня, Господи! Назвал же я себя кормильцем!» – подумал отец Кузьма. Кормильцем он неоднократно называл покойных, за которых полагались дивиденды от отпевания. И посчитал это плохой приметой, ибо становиться холодным мертвецом ему жутко не хотелось. Он, конечно, человек Божий, веровавший во свет, но на тот самый свет ему было рановато, верил он в небесные чертоги, уготованные ему беспрекословно, но и в его сердце иногда закрадывалось сомнение. «Чур, меня! Прости, Господи! Прости!» – быстро вторил отец Кузьма и многократно крестился.

Раздосадованный своими мыслями и не притронувшийся к борщу, отец Кузьма резко вскочил, ударил кулаком по столу и выбежал из трапезной. Все кухонные тётки давно уже пустили слух, что поп-то святой, не ест ничего, постится, а пухлый оттого, что желудком болен от истязания собственной плоти, за грехи паствы. Но не знали они, что болен протопоп не желудком. Желудок-то как раз работает у него как завод по переработке отходов, очень хорошо и бесперебойно перемалывает печатную бумагу. Хоть бы раз его одолела неблагоговейная изжога или простое несварение? Так нет же! Ничего такого и в помине не было. А болен он тем, что страдает за весь честной народ божий. И народ этого не ценит. Нет, конечно же, страдает не один и не так, как понимали это глупые кухарки. Таких страдальцев во церкви земной множество. И болеют они, кто сердцем, кто желудком, кто ногами, а кто и того… Прости, Господи, срамны́ми местами, про которые и говорить не принято. Отец же Кузьма страдает за жадность человеческую, алчность и богомерзкое сребролюбие. Посему и поставлен здесь самим властелином судеб деньги поглощать, чтобы этим людям и жилось спокойнее, и не грешилось. Ведь оно, когда нечем грешить, то и не тянет вовсе это делать. Допустим, нет у человека мозгов, то и дураком он стать не может. Нет того органа, внутри которого дураком становятся. Не знают окружающие, как мучаются некоторые пастыри, и роскошь эта видимая, суетная, тленная, вся она в тягость, болью отзывается во всех членах, ведь нету спокойной жизни от нее. «А может, и есть ведь где-то нормальные попы, – думал отец Кузьма. – Без тягот чужих грехов, без креста такого непосильного? Живут себе тихо, кроликов разводят, а то и свиней. Знай себе, продавай крольчатину да дои свиней. Или свиньи не дают молока? Да нет, как же не дают? Сисек-то у них сколь? Господь их наградил ими, значит и молоко имеется». Отец Кузьма достал из кармана подрясника блокнот, ручку и сделал запись: «Бизнес-план. Свиное молоко от крещеных особей». «Пусть будет записана идейка, мало ли пригодится благодетелю нашему. А может, я и сам немного заработаю на ней», – подумал священник и вернулся к своим глубинным рассуждениям о кресте Господнем, даденом ему свыше. И так уж долго он жалел себя и выматывал мыслями, что вконец разнервничался, и сам не заметил, как подошёл к свечной лавке, не удержался и, проходя мимо, засунул руку в кружку, прихватил несколько монет – дремавшая свечница этого не заметила. Пройдя в алтарь, отец Кузьма сел на горнем месте25 и стал грызть монетки, взятые в кружке, эта мелочь успокаивала его. Но скорбные мысли о деньгах и своей неприкаянности не отпускали. И тут его мозг болезненным, терновым шипом пронзила мысль: «Когда же это он успел таким стать? Когда вдруг потерял юношескую свободу и задор?» Вся жизнь прошла молниеносно: казалось, совсем недавно он был ребенком, потом отучился в школе, закончил семинарию, был направлен на приход по распределению, возведен в сан. Прошло уже без малого тридцать лет с момента рукоположения. То время ему казалось солнечным и прекрасным, это было так давно, будто бы в другой жизни.

Отец Кузьма был вымотан за последние годы, он не мог больше есть деньги, но и не есть их он тоже не мог. Ему физически было плохо, как старому наркоману, у которого без дозы нет нормальной жизни. От недостатка денег в крови начиналась мучительная ломка и абстинентный синдром26. Иногда ему хотелось свести счеты с жизнью, а иногда хотелось петь от счастья своего существования. И эти перепады настроения, постоянные поиски средств, нервы, сомнения, душевные терзания и непереносимый голод и жажда денег убивали его. Деньги, деньги, деньги. Они ему снились, приходили в видениях, торчали из-за икон, в коровнике, в свечном ящике, в глазах святых тоже искрили монеты. Однажды, он венчал пару молодожёнов и вместо «раб божий» он сказал «кошелёк божий». Дьякон, державший кольца, чуть не подавился собственным языком от такой оговорки и закашлялся сквозь смех. «А шо, папка? Это ж дух святой моими устами глаголет!» – раскрасневшись, говорил в свое оправдание вспотевший отец Кузьма.

Мысли сбивались в запутанный клубок, логика терялась, время и пространство спутались в голове, и он вспомнил вдруг детство. Когда-то давно отец Кузьма был совсем маленьким наивным мальчиком. И с приснопамятным тятенькой, которого уж и нет в живых, Царствие Божие ему, служили ночную литургию в маленьком деревенском храме на Пасху. А после торжественной службы ставили столы в притворе храма, разговлялись парой яиц да одним куличом на двадцать человек. А потом шли с ним за руку домой, и небо было такое чистое и прекрасное, светили звёзды. Такого бездонного неба он не видел больше никогда, и таких светлых переживаний, оттого что Христос воскрес, у него никогда не было впредь. И всё в том простом мире было ясно, чисто и красиво, пока не явилась эта беда от золотого тельца. Придя к мысли, что и не помнит уже, когда эта денежная хворь приключилась с ним, он вздохнул и погрузился в сладкую дремоту.

А хворь эта началась с того маленького конфуза, произошедшего в детстве. Отец взял маленького Кузьму с собой на приход, чтобы с казной разобраться да навести порядок в приходских делах. Они вскрывали кружки, считали пожертвования, заполняли какие-то бумаги и складывали деньги в большой древний сундук. И тут пара золотых монет выскользнула сквозь дыру из прохудившегося мешка, и побежали они по полу, спрятавшись в щель между напольными дощечками, распугали мышей, которые забились ещё дальше под пол. Родитель будущего протопопа Кузьмы этого не заметил и продолжал заполнять бумаги. Мальчик же длинным любопытным пальчиком украдкой достал эти монетки и с испугом положил себе в карман. Работа закончилась через несколько часов, и он был отпущен гулять. Мысль о том, что у Кузьмы есть маленький секретик от досточтимого папеньки, приносила удовлетворение и некое трепетное возбуждение. Когда мальчик вернулся с прогулки, у Кузьмы и его родителя за ужином состоялся долгий и неприятный разговор. Оказывается, папенька заметил пропажу и долго вопрошал Кузьму об исчезновении двух золотых рублей. Но мальчик с испугом только хлопал глазами, вертел головой и молчал, будто набрал в рот воды. Отец был опечален таким поведением сына и попытался вызвать у него своими размышлениями вслух чувство вины, но маленький стервец молчал. Дело в том, что, не найдя лучшего места для схрона монет и думая, что грозный папенька будет выворачивать его карманы, Кузьма положил рубли под язык. Долго слушал отца, молчал и ждал наказания, пока их непроизвольно ни проглотил. И от обиды за то, что не сохранил золотые, доставшиеся ему, разрыдался и молил папеньку остановить священную инквизицию, так как не брал денег.

Через несколько дней в отцовское сердце закралось сомнение, во многом благодаря укору его супруги и маменьки Кузьмы. Ведь старый протоиерей мог вывести на чистую воду любого: много лет служения с людьми дали определенный психологический опыт и знание душ человеческих. А тут… Ребенок рыдал, просил прощения за все грехи мира, кроме греха воровства у родителя. Отец опять вызвал Кузьму на разговор, и тот вновь не признался. Тогда папенька, утвердившись в том, что ошибся, примирился с сыном и долго каялся пред иконой Спасителя. С этого хворь отца Кузьмы и началась, а дальше больше. Он стал прикарманивать потихоньку сначала мелочь, потом и более крупные ценные бумаги и тайком пожевывать их от отца. И пучина засосала молодого человека в денежный водоворот. Сначала, по молодости лет, он думал, что это страсть. «Дано мне жало в плоть ангел сатанин, искушающий меня…» – писал апостол Павел. Но потом и вовсе утвердился в вере, что это крест, который надобно нести.

Погрузившись из лёгкой дремоты в глубокий сон, отец Кузьма поперхнулся монетой и закашлялся. Вскочив с горнего места, побежал в пономарку27 и выпил стакан воды. «Деньги эти до добра не доведут тебя, Кузя! Это страсть, а не крест Христов. Извратил ты всё, перевернул с ног на голову. Лишь бы оправдать свой грех. И людей ещё мучаешь! Ты жалование не платишь, а у людей дети. Сам ведь знаешь, что это бо́льший грех всех остальных вместе взятых. Грех, вопиющий к небу. Думаешь, Господь оставит слезы этих людей не отмщёнными? Эх, ты, Кузя, Кузя! А ещё же сам требуешь себе жалования, за то, что уже заплачено!» – чужой голос в голове говорил ему очевидные, но очень неприятные вещи. Давно этого голоса не было слышно, с самого детства. Голос стыдил и мучил, говорил о беззакониях да о страстях. Сколько ж лет прошло? Сколько времени молчал этот голос? А раньше так легко было, прислушается, бывало, к нему Кузьма, поступит, как тот велит, и всё легче на душе, всё спокойнее. Сейчас уж всё не так, да то всё не эдак… «Нет! Нет! Нет! Все эти мысли от лукаваго! Сбить меня хочет голос этот бесовский. Как Христа в пустыне искушал сатана, так и тут… Всё-всё-всё это от лукаваго! – отогнал мысли священник, размашисто перекрестился, поцеловал запрестольный крест и произнес, – прости меня, Господи! Благодарю тебя за сей крест, врученный мне! Буду нести с достоинством, как и прежде! Дай сил только… Только сил прошу на преодоление скорбе́й!» Постояв несколько секунд в тишине, он в совершенно упадническом настроении направился домой, дабы прилечь и отдохнуть. Отец Кузьма, насупив брови, молча, зашёл в дом и быстро проследовал к себе в спальню, как безликое привидение, полностью игнорировав призывы супруги, дочери и малого персонала к общению. Пронесся, аки молния, на второй этаж, хлопнул дверью и закрылся на ключ.

– Что это с ним? – спросила матушка Ирина у дочери.

– А Бог весть! Опять старческие задвиги у батьки.

– Окстись, Нина! Бог с тобой, про отца такое говорить! – взволнованно произнесла супруга. – Отродясь, таким его не видала.

Отец Кузьма переоделся во всё домашнее, кроме тапок, которые так и не нашлись с утра. Жаль, если потерялись, всё-таки деньги за них плочены. Потом поразмыслил, надел ночную рубашку и все ходил по комнате беспокойным волчком, думая, разговаривая и даже ругаясь неразборчиво сам собой. «Завтра пойду на исповедь к настоятелю, поговорю… Может, Господь призовет меня вскоре, а я и не примирился ни с кем, и грехов своих не знаю вовсе. Может, хоть отец Амвросий подскажет мне. Что да как?! Вот уж… Чудачество! Ещё к этому блаженному дурачку идти, он наговорит от ума своего монашеского. Всё раздать нищим да машины продать, да жить как пьяница подзаборный. А голым я жить не хочу. И так нищий. Что взять-то с меня? Впрочем, нет, всё же надо сходить, душа болит, может, дельное скажет что. Он же не может мне приказать? Так, мол, и так, продавай! Не может! Власти не имеет. Вот в храме власть имеет, а в домашние дела не имеет права влезать, чай не духовник. Да хоть бы и духовник, тоже мне особа! Ладно, Кузьма, вымотал ты себя, ложись, отдохни», – говорил сам себе отец Кузьма. И собрался уж лечь в высокую кровать, и задёрнуть шторы балдахина, как увидел в окно дворника на паперти храма и стоящего с ним мужчину. Одет богато, кепка, пальто чёрное, движения такие раскованные, сразу видно авторитетный человек. «Так-так-так! – снова заговорил сам собой отец Кузьма. – Вона что происходит! Смотри, смотри, смотри! Вот он передает ему деньги! У-у-у! Пачку денег. Рыженькую!» Священник затопал по полу босыми ногами, стоя перед окном, и сжал кулачки. «Ах, ты, Степа-а-а-ан! Ах ты, поросячий сы-ы-ын!» – чуть ли не в голос произнес отец Кузьма. На секунду замер, и подбежав к гардеробной, сорвал с крючка зимнюю рясу, накинул поверх ночной рубахи и, сверкая голыми ногами и исподним, побежал в сторону храма. В голове у него мерцало изображение гепарда, который бросается на свою жертву и рвёт ее в клочки, и кровь брызжет на снег. Но бежал он с грацией булочки с изюмом, отбивая пузом о колени такую чечётку, что даже местное воронье, соскочив с уютных веток, понеслось прочь, подумав, что их расстреливают из ружья. Колени отец Кузьма пусть и сломает животом, но жертву свою настигнет, такая пачка денег, тут можно и колени починить.

Степан задумчиво очищал паперть от снега, как на горизонте появился бегущий и всклокоченный шар из волос и зимней рясы с лисьим мехом. Не сразу он признал в этом шаре отца Кузьму. Приблизившись к дворнику на довольно-таки опасное расстояние, священник голой ногой поскользнулся на льду и распластался пред Степаном пузом вниз. Дворник помог священной персоне поднять свои телеса и пытался понять смысл того, что тот выкрикивает, запыхавшись.

– Ах ты… поросячий сын… Я тружусь, а ты скотиняка… Мои голодают… а ты подлец. А ну, гони монету, тварь… хоть и божья, но тварь!!!

– Ты что. Кузьма? Совсем головой заболел, да? Отдышись, в храм зайдём, поговорим. Босиком что ль… – с улыбкой начал Степан.

– Какой я тебе Кузьма, поросячий хвост? Я тебе отец Кузьма! Я тебе духовная особа! Я тебя сейчас как намотаю, скотина, на твою же палку, так что метла торчать будет из срамной дыры.

– ???

– Смирно, слушай мою команду! Я отпевал? Отпевал. Мне денег должны? Должны. А ты их украл у меня. Я же видел. Ах, ты, тать28 и разбойник. А ну, гони монету сюда, – отец Кузьма схватил дворника за ворот старого ватника и сильно тряхнул.

– Вот оно что-о-о? Ну, забирай, коль знаешь, да! – Степан достал пачку денег, и священник стал мягче домашнего пуфика, на котором спал его кот. Нежной, пухленькой ручкой очень бережно, с каким-то даже благоговением взял пачку денег и переменился в лице.

– Ступай, Степан! Ой, нет, эт, я лучше пойду. Ты работай! – мягко, не отводя глаз от пачки денег, проговорил священник.

Степан спокойно кивнул и продолжил мести паперть. Отец Кузьма повернулся в сторону дома и медленно-медленно, ступая босиком по снегу, начал уходить, но не сдержался, стал прямо на ходу откусывать купюры, скрипя зубами о бумагу и причмокивая, пережёвывать и глотать. Он никого не замечал на своем пути, медленно ступая через сугробы, всё ел и ел, в эту секунду это было смыслом его существования. Всё на свете ему стало безразличным. Он ел и не мог насытиться. И вдруг ему стало плохо, острая боль моментально полоснула живот, и желудок будто окаменел. Потом раздался рык, и его стало тошнить и раздувать, как воздушный шар. Ужас охватил его разум, он начал судорожно думать, что ему делать, но не понимал. Живот раздуло до такой степени, что ряса распахнулась и ночная рубашка стала трещать по швам. Глаза вылезли из орбит, пухлая ручка отпустила остатки рыжих купюр, и их развеяло ветром по сугробам. Раздался свист, который появляется у автомобильной шины при проколе, будто она спускает воздух, и резкий хлопок. И отец Кузьма, подумав: «Денег жалко», – лопнул и рассыпался по дорожке монетами и мелкими купюрами, оставив после себя запах типографской краски и кучу разбросанной мелочи. Всё это происходило у Степана на глазах, его было сложно удивить: в жизни он видел много чего, но, признаться честно, он не ожидал, что такая оказия случится прямо перед Великим постом. Обычно там, Великим постом, происходят загадочные и странные вещи, время такое, но чтоб в неделю о Страшном суде… поистине пути Господни неисповедимы. Степан стал метлой сгребать монеты и всё думал: «Это как же теперь Кузьму-то хоронить будут? Ведь не осталось ничего от него, раздам всю эту мелочь нищим, купят себе еды… считай, проедят они отца Кузьму. Ну, хоть какое-то доброе дело от него останется на земле. Мелочь, конечно, но людям приятно.»