Читать книгу Мещане - Алексей Писемский - Страница 6

Елизавета Николаевна Мерова, в широчайшем утреннем капоте, обшитом кругом кружевами и оборками, сидела на небольшом диванчике, вся утонув в него, так что только и видно было ее маленькое личико и ее маленькие обнаженные ручки, а остальное все как будто бы была кисея. Квартира Елизаветы Николаевны, весьма небольшая, в противоположность дому Домны Осиповны представляла в своем убранстве замечательное изящество и простоту; в ней ничего не было лишнего, а если что и было, так все очень красивое и, вероятно, очень дорогое. Квартира ее таким образом была убрана, конечно, на деньги Янсутского; но собственно вкус, руководствовавший всем этим убранством, принадлежал родителю Елизаветы Николаевны, графу Николаю Владимировичу Хвостикову, некогда блестящему камергеру, а теперь, как он сам даже про себя выражался, – аферисту и прожектеру.

Граф в это время сидел у дочери. Он был уже старик, но совершенно еще стройный, раздушенный, напомаженный, с бородой a la Napoleon III и в безукоризненно модной сюртучной паре.

– Как же, chere amie[11], ты это утверждаешь!.. – говорил он (даже в русской речи графа Хвостикова слышалось что-то французское). – Как женщина, ты не можешь даже этого понимать!..

– Я, может быть, и не понимаю; но Петр Евстигнеич говорит, что все это одна фантазия, вздор!.. – возразила ему Елизавета Николаевна.

– Как, вздор? – спросил граф и от досады переломил даже находящуюся у него в руках бисквиту и кусочки ее положил себе в рот: он только что перед тем пил с дочерью шоколад.

– Так, вздор, – повторила она. – Петр Евстигнеич говорит, что надобно сначала первое дело покончить.

– Но оно уже кончено… с неделю, как оно рассмотрено и разрешено… – сказал с уверенностью граф.

– А если кончено, так и прекрасно!.. А другое предприятие, Петр Евстигнеич говорит, надобно подождать…

– Для тебя, chere amie, каждое слово твоего Петра Евстигнеича… Oh, diable[12]… от одного отчества его язык переломишь!.. Тебе он, по твоим чувствам к нему, представляется богом каким-то, изрекающим одни непреложные истины, но другие, может быть, понимают его иначе!

Граф Хвостиков собственно сам и свел дочь с Янсутским, воспользовавшись ее ветреностью и тем, что она осталась вдовою, – и сделал это не по какому-нибудь свободному взгляду на сердечные отношения, а потому, что c'est une affaire avantageuse – предприятие не безвыгодное, а выгодными предприятиями граф в последнее время бредил.

– В сущности, твой Петр Евстигнеич кулак и привык только считать гроши! – присовокупил он вполголоса.

– Пожалуйста, папа, не говорите так, – остановила его дочь. – Я люблю этого человека и не позволю никому об нем дурно отзываться.

Говоря это, Елизавета Николаевна вся вспыхнула даже.

– Что ж, это семейный разговор был… – возразил было граф.

– А я и семейного разговора такого не желаю иметь, – подхватила дочь.

Граф замолчал.

Вскоре затем приехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна очень ей обрадовалась.

– Ах, вот кто это! – воскликнула она, увидав входящую подругу, и, вскочив, как козочка, с дивана, бросилась обнимать ее.

Граф Хвостиков тоже сейчас встал и поклонился гостье; при этом случае нельзя не заметить, что поклониться так вежливо и вместе с тем с таким сохранением собственного достоинства, как сделал это граф, вряд ли многие умели в Москве.

– Ты, однако, – начала Елизавета Николаевна, перестав, наконец, целовать Домну Осиповну, – опять в обновке, в бархатном платье!

– Да, я с болезнью моею и поездкою за границу так истрепала мой туалет, что решительно теперь весь возобновляю его!.. – отвечала та не без важности.

– Постой, постой! – останавливала между тем Мерова приятельницу, не давая ей садиться и осматривая ее с головы до ног. – Но знаешь, ma chere[13], платье это тяжело на тебе сидит.

– Я не нахожу этого, – отвечала Домна Осиповна, не совсем, видимо, довольная этим замечанием.

– Тяжело, – повторила Мерова, – не правда ли, папа? – отнеслась она к отцу.

Граф Хвостиков лукаво усмехнулся.

– «В мои ль лета свое суждение иметь!»[14] – произнес он уклончиво.

– Как вы ни молоды, граф, но все-таки, я полагаю, свое мнение вы можете иметь! – отнеслась к нему с улыбкою Домна Осиповна. – Скажите, тяжело это платье?

– Pardon, madame, je ne comprends pas ce que cela signifie[15]: тяжело! Тяжело только то, что трудно поднять, но вам, я надеюсь, не тяжело носить ваше платье, а приятно.

Граф хотел этим что-то такое сострить.

– Даже очень приятно, оно такое теплое, в нем так уютно, – подтвердила Домна Осиповна.

– Но оно не платье, chere amie, – силилась доказать Мерова, – а драпировка какая-то.

– Хорошо сказано, хорошо!.. О, ты дочь, достойная меня! – подхватил граф (он еще смолоду старался слыть за остряка, и даже теперь в обществе называли его «тупым шилом»).

– Поэтому вы, – отнесся он к Домне Осиповне, – прекрасная дорическая колонна, а платье ваше драпри… Vous etes une dame aux draperies!..[16]

– Не знаю… Я что-то колонн в драпировках не видала, – произнесла та, несколько уже обидевшись и садясь на кресло.

Граф Хвостиков тоже сел.

– Ну что, пустяки – колонна!.. – подхватила Мерова, также усаживаясь около приятельницы. – Я убеждена, – продолжала она, – что это тебе, по обыкновению, шила твоя Дарья Петровна.

– Конечно, Дарья Петровна, которая никак не хуже шьет твоей madame Минангуа, и разница вся в том, что та вдвое берет за фасон и вдвое материи требует, – возразила Домна Осиповна.

– Как же это возможно! – произнесла почти с плачем в голосе Мерова. – Папа, разве правда это? – обратилась она опять к отцу.

– Я не знаю фасонов madame Минангуа; но в окнах у ней я только видал прелестные цветки, – отвечал граф.

– А разве она делает цветы? – спросила Домна Осиповна.

– Нет, он все глупости говорит: засматривался там на хорошеньких мастериц! – перебила с досадой Мерова и снова обратилась к главному предмету, ее занимающему: – Ты спрашиваешь, отчего тяжело, но зачем такие широкие складки? – сказала она, показывая на одну из складок на платье Домны Осиповны.

Та пожала при этом плечами.

– Ты, значит, не видала последних фасонов; есть у тебя какой-нибудь модный журнал? – спросила она.

– Два даже! – воскликнула Мерова и, проворно сходив, принесла оба журнала.

– Смотри: узенькая это складка или широкая? – говорила Домна Осиповна, показывая с торжеством на одну из картинок.

М-me Мерова вспыхнула при этом: она чувствовала себя прямо уличенною.

– Знаю я это! Но пусть на картинках это так и будет; носить же и надевать на себя такое платье я никогда бы не хотела, – произнесла она капризным голосом.

– Погоди, – остановила ее Домна Осиповна, – а этот капот, который на тебе, разве не так же сделан?

– Да что капот! Ей-богу, как ты говоришь? – почти выходила из себя Мерова. – Это глупая какая-то блуза, которую мне шила белошвейка.

– Attendez, mesdames[17], я вас помирю!.. – сказал, поднимая знаменательно свою руку, граф Хвостиков. – Каждая из вас любит то, что требует ее наружность!.. Madame Олухова брюнетка, к ней идет всякий блеск, всякий яркий цвет, а Лиза – существо эфира: ей надобно небо я легко облегающий газ!..

– Да, если это так, то конечно!.. – согласилась с ним Домна Осиповна, но дочь – нет и продолжала отрицательно качать своею головкою.

В это время послышались звуки сабли.

– Петр Евстигнеич, кажется, – проговорил граф Хвостиков.

Мерова заботливо взглянула на дверь.

Вошел действительно Янсутский, приехавший прямо от Бегушева и бывший очень не в духе. Несмотря на то, что Тюменев и Бегушев дали слово у него отобедать, он инстинктивно чувствовал, что они весьма невысоко его третировали и почти что подсмеивались над ним, тогда как сам Янсутский, вследствие нахапанных всякого рода проделками денег, считал себя чуть не гениальным человеком.

Войдя в комнату, он к первой обратился Домне Осиповне.

– Очень рад, что я вас здесь застал, – сказал он, крепко пожимая ей руку.

– И я отчасти потому приехала, что надеялась встретить вас здесь, – сказала она.

Янсутский затем мотнул головой Меровой и ее папа, снял саблю и сел. Елизавета Николаевна пристально посмотрела на него.

– Что вы такой сегодня, – фу, точно кот Васька, сердитый? – спросила она его.

– Нисколько не сердитый, – отвечал ей небрежно Янсутский и снова отнесся к Домне Осиповне: – Бегушев будет у меня обедать.

– Будет? – повторила та с удовольствием.

– Будет! – отвечал Янсутский и обратился уже к графу Хвостикову: – У Бегушева я встретил Тюменева; может, вы знаете его?

– О, боже мой! Это один из лучших моих знакомых! – произнес граф, поднимая при этом немного глаза вверх.

– И он мне сказал, что наше предприятие действительно рассматривалось, но что оно провалилось окончательно.

Граф Хвостиков при этом побледнел.

– Что такое провалилось? – спросил он, как бы не поняв этой фразы.

– А то провалилось, что не утверждено, – отвечал ему насмешливо и со злостью Янсутский.

– Вот видишь, папа, как ты всегда говоришь! – сказала также и дочь графу, погрозя ему укоризненно пальчиком. – Верно все… решено… кончено!

– Но мне писали об этом! – бормотал граф, совсем, как видно, опешенный.

– Не знаю-с, кто вам это писал, – возразил ему с явным презрением Янсутский, – но оно никогда не было, да и не могло быть решено в нашу пользу. Нельзя же в самом деле ожидать, чтобы позволили на воздухе строить дом.

– Где ж на воздухе, – продолжал кротким голосом граф, – разве «Credit mobilier»[18] – не то же самое?

– Вот еще что выдумали: «Credit mobilier»! – воскликнул насмешливо Янсутский. – Предприятие, черт знает когда существовавшее, и где же? В Париже! При содействии императора, – и то лопнувшее – хорош пример! Я просто сгорел от стыда, когда Тюменев стал расписывать Бегушеву это наше дурацкое дело!

Граф на это ничего уж и не возражал.

Дочери, кажется, сделалось жаль его.

– Хотите завтракать?.. – спросила она Янсутского, зная по опыту, что когда он поест, так бывает подобрее.

– Нет, не хочу!.. – отвечал отрывисто Янсутский (надменный вид Тюменева никак не мог выйти из его головы). – А у меня еще гость будет – этот Тюменев, – присовокупил он.

– Ах, это отлично! Мне очень хочется посмотреть на него! – воскликнула Мерова. – Что он такое: генерал-адъютант?..

– То есть, пожалуй, генерал-адъютант, штатский только: он статс-секретарь! – отвечал не без важности Янсутский. – Я, собственно, позвал этого господина, – отнесся он как бы больше к графу, – затем, что он хоть и надутая этакая скотина, но все-таки держаться к этаким людям поближе не мешает.

– О, без сомнения! – подтвердил тот невеселым голосом.

Положение графа было очень нехорошее: если бы изобретенное им предприятие было утверждено, то он все-таки несколько надеялся втянуть Янсутского в новую аферу и таким образом, заинтересовав его в двух больших делах, имел некоторое нравственное право занимать у него деньги, что было необходимо для графа, так как своих доходов он ниоткуда не получал никаких и в настоящее время, например, у него было в кармане всего только три целковых; а ему сегодняшним вечером нужно было приготовить по крайней мере рублей сто для одной своей любовишки: несмотря на свои 60 лет, граф сильно еще занимался всякого рода любовишками. Но где взять эти сто рублей!.. Не у Янсутского же просить взаймы после всех дерзостей, которые он позволил себе сказать: граф все-таки до некоторой степени считал себя джентльменом.

– Этот Тюменев очень много рассказывал интересных вещей, – снова начал Янсутский.

Граф Хвостиков при этом взглянул на него.

– А именно? – спросил он.

– Да разные там разности! – отвечал Янсутский. – О некоторых переменах, предполагаемых в министерстве… о своих беседах с разными высокопоставленными лицами… об их взглядах на Россию! (Но более точным образом определить, что ему рассказывал Тюменев, Янсутский не мог вдруг придумать: как человек практический, он владел весьма слабым воображением.) В такие откровенности пустился, что боже упаси!.. Понравился, видно, я ему очень! – заключил он, вставая и беря свою саблю.

– А мне еще, Петр Евстигнеич, надобно с вами два слова сказать!.. – проговорила при этом Домна Осиповна.

– Ваш слуга покорный! – отвечал ей Янсутский.

– Но только по секрету!.. – присовокупила Домна Осиповна.

– И по секрету могу! – подхватил Янсутский.

Они оба пошли.

– Вы не ревнуете? – спросила Домна Осиповна, оборачиваясь к Меровой.

– Немножко ревную! – отвечала та.

В следующей комнате Домна Осиповна и Янсутский сели.

– Послушайте, – начала она заискивающим голосом, – у меня есть теперь свободные деньги… Я бы желала на них приобресть акции Хмурина – где бы мне их достать?

– На бирже сколько угодно.

– Да, но на бирже они дороже своей цены…

– Еще бы!.. И главное, что с каждым днем поднимаются и будут еще подниматься.

– Вы думаете? – проговорила Домна Осиповна, и глаза ее при этом блеснули каким-то особенным блеском.

– Уверен в том!.. А на какую сумму вам нужно этих акций?

– Я еще этого не определила точно! – отвечала уклончиво Домна Осиповна. – Акции Хмурина, конечно, теперь очень хорошо стоят, но они могут и понизиться, все-таки это риск!.. У Хмурина, говорят, много еще их на руках, и он их дает некоторым знакомым по номинальной цене.

– Кому же он дает?.. Лицам, от которых сам в зависимости. Впрочем, Хмурин будет у меня на обеде… Попробуйте, скажите ему об этом! – проговорил Янсутский. – Он нежен с дамами.

– Нежен? – спросила, усмехнувшись, Домна Осиповна.

– Очень даже. Вы сначала, будто шутя, попросите у него, а потом и серьезно скажите.

– Понимаю; но и вы словечко замолвите ему с своей стороны; он, говорят, вам ни в одной просьбе не отказывает!..

Янсутский пожал плечами.

– Пока еще не отказывал ни в чем; извольте, я ему скажу!

– Пожалуйста!

У графа Хвостикова в это время тоже шел об деньгах разговор с дочерью.

– У тебя нет рублей двухсот – трехсот?.. – спросил он будто случайно и совершенно небрежным тоном.

– Нет, папа, на вот, хоть возьми ключ и посмотри сам! – отвечала та совершенно, как видно, искренно.

Граф некоторое время переминался.

– А этак заложить мне что-нибудь не можешь ли дать?

– Ни за что, папа!.. Ни за что!.. – воскликнула, точно даже испуганная этой просьбой, Мерова. – Петр Евстигнеич и за браслет тогда меня бранил очень, бранил и тебя также.

– Как же он меня бранил? – имел неосторожность спросить Хвостиков.

– Просто подлецом тебя называл, – объяснила откровенно дочь.

Янсутский и Домна Осиповна возвратились и вскоре затем оба уехали, а граф Хвостиков, желая сберечь свои единственные три рубля, как ни скучно ему это было, остался у дочери обедать.