Читать книгу Мещане - Алексей Писемский - Страница 7

Петр Евстигнеевич Янсутский в день именин своих, часов еще в десять утра, приехал в один из очень дорогих отелей и объявил там, что он человекам восьми желает дать обед; потом, заказав самый обед, выбрал для него лучшее отделение отеля и распорядился, чтобы тут сейчас же начали накрывать на стол. Затем он съездил, привез и собственными руками внес в избранное им отделение монстры-ананасы, которые, когда уложили их на вазы, доставали своею зеленью чуть не до потолка. Янсутский остался этим очень доволен; но зато в ужас пришел, когда увидел приготовленные для обеда канделябры, – ни дать ни взять какие бывают на похоронных обедах. Он немедля приказал их взять к черту, послал в магазин и велел оттуда принести прежде еще им виденные там четыре очень дорогие, из белой бронзы, многосвечные шандалы и купил их – с тем, чтобы после отпразднования они были отправлены к m-me Меровой. По случаю пыли на драпировке, коврах и на мебели у него вышла целая история с хозяином отеля. Янсутский требовал, чтобы позвали обойщика и все бы это выбили, вычистили. Хозяин-француз, с своей стороны, уверял, что у него все выбито, чисто; а Янсутский кричал, что у него все не чисто. Француз вспыхнул от гнева, и только надежда получить с господина полковника порядочный барыш удержала его в границах приличия, и он даже велел все исполнить по желанию Янсутского, который потом прямо из отеля поскакал к Меровой. Он застал ее чуть не в одном белье, раскричался на нее жесточайшим образом за то, что она накануне, на каком-то дурацком вечере, просидела часов до пяти и теперь была с измятой, как тряпка, кожею, тогда как Янсутский никогда в такой степени не желал, как сегодня, чтобы она была хороша собою.

* * *

Домна Осиповна, в свою очередь, тоже немало хлопотала по случаю предстоящего обеда. Она еще заранее сказала Бегушеву, что хочет приехать на обед с ним вместе и даже в его экипаже. Бегушева несколько удивило это.

– Но ловко ли будет? – спросил он.

– Очень ловко!.. Я с сегодняшнего дня вовсе не намерена скрывать наших отношений, – пояснила Домна Осиповна.

Мы знаем, что она перед тем только покончила с мужем все дела свои.

Бегушев промолчал, но в сущности такое ее намерение ему не понравилось. По его понятиям, женщине не стараться скрывать подобных отношений не следовало, потому что это показывало в ней некоторое отсутствие стыдливости.

– И, пожалуйста, заезжайте за мной в вашем новом фаэтоне и на ваших вороных лошадях, а не на противных гнедых! – дополнила Домна Осиповна.

– Но вороные, – возразил было Бегушев, – ужасно резвы: на них того и гляди или себе голову сломишь, или задавишь кого-нибудь. Я хочу велеть их продать.

– Не смейте этого и думать! – почти прикрикнула на него Домна Осиповна. – Я обожаю этих лошадей, и на них извольте заехать за мной.

Бегушеву и это желание ее показалось довольно странным.

В самый день обеда Домна Осиповна с двенадцати часов затворилась в своей уборной и стала себе «делать лицо». Для этого она прежде всего попритерлась несколько, а затем начала себе закопченной шпилькой выводить линии на веках; потом насурмила себе несколько брови, сгладила их и подкрасила розовой помадой свои губы. «Сделав лицо», Домна Осиповна принялась причесываться, что сопровождалось почти драматическими сценами. Парикмахер, как видно не совсем искусный, делал по-своему, а Домна Осиповна требовала, чтобы он переделывал по ее. Парикмахер переделывал, но все-таки выходило не так. Домна Осиповна сердилась, кричала, плакала и, наконец, прогнала парикмахера, велев, впрочем, ему дожидаться в передней. Оставшись одна, она, для успокоения нерв, несколько времени ходила по комнате; а потом, снова подправив себе лицо, позвала опять парикмахера и с ним, наконец, общими силами устроила себе прическу, которая вышла как-то вся на сторону; но это-то больше всего и нравилось Домне Осиповне: она видела в этом выражение какого-то удальства – качество, которое в последнее время стало нравиться некоторым дамам. Платье Домна Осиповна надела ярко-зеленое со множеством дорогих вещей.

Когда Бегушев заехал за ней и увидел ее в полном наряде, то не мог удержаться и произнес:

– Что это какие вы сегодня зеленые!

– Это самый модный цвет! – объяснила ему Домна Осиповна.

Бегушев невольно потупился: всю молодость свою провел он в свете, кроме того, родился, вырос в очень достаточном семействе, но таких ярких цветов на платьях дам что-то не помнил. Впрочем, он и это явление отнес, по своей привычке, к бездарности века, не умеющего даже придумать хоть сколько-нибудь сносный туалет для дам.

Сев в фаэтон с Бегушевым, Домна Осиповна сказала кучеру:

– Пожалуйста, поскорей!

Тот, желая ей угодить, понесся на всех рысях, так что на первых порах Бегушев едва опомнился и только на Тверской взглянул на Домну Осиповну. Он в первый еще раз видел ее разряженною и едущею в щегольском экипаже. Полученное им на этот раз впечатление было окончательно неприятное. На Домне Осиповне оказалась высокая шляпка с каким-то глупо болтающимся вверху цветком. Сама Домна Осиповна сидела с неописанной важностью, закинув ногу на ногу, и вместе с тем она с явным презрением смотрела на всех, идущих пешком. Бегушев, весь свой век ездивший в экипажах, подозревать даже не мог переживаемого в настоящие минуты удовольствия его дамою, далеко не пользовавшеюся в молодости довольством средств.

В отеле, между тем, m-me Мерова сидела в качестве хозяйки в маленькой гостиной взятого отделения, а Янсутский в полной мундирной форме ртом и мехами раздувал уголья в находящемся тут камине, чтобы скорее они разгорелись и дали из себя приятную теплоту.

Приехали Домна Осиповна и Бегушев.

– А Тюменев что же… не будет? – спросил последнего Янсутский с беспокойством.

– Не знаю; вероятно, приедет, – отвечал тот ему довольно сухо.

Дамы, как водится, увидав друг друга, издали легкие восклицания, поцеловались и, с быстротой молнии осмотрев друг на друге туалеты, уселись.

Домна Осиповна нашла, что m-me Мерова, бывшая в платье из серого фая с высоким лифом, слишком бедно оделась для такого парадного случая; а Меровой, напротив, показалось, что Домна Осиповна чересчур разрядилась. Мыслей этих они, конечно, не высказали.

– Как здесь мило и уютно, – начала разговор первая Домна Осиповна.

– Очень мило! – подхватил Янсутский.

Бегушев, усевшийся несколько в стороне, у окна, тоже окинул глазами комнату и решительно не понимал, что в ней было милого.

– А как красиво сервирован стол! – продолжал Янсутский, показывая Домне Осиповне на накрытый в зале стол.

Она, чтобы рассмотреть хорошенько, надела даже пенсне и с своей стороны подтвердила:

– Очень хорошо.

M-me Мерова в это время вскидывала на мгновение свои глазки на Бегушева. Она тоже, кажется, подобно ему, не находила ничего особенно красивого и милого в трактирном убранстве.

Явился граф Хвостиков в черном фраке и белом галстуке.

– Боже мой, сколько лет не видались! – воскликнул было он, растопыривая перед Бегушевым руки и как бы желая заключить его в свои объятья.

Но тот, однако, не пошевелился с своего места и проговорил только:

– Здравствуйте!

– Каждый день я к вам сбирался, каждый день! – продолжал Хвостиков.

Бегушев и на это промолчал.

Граф, поняв, что ему тут ничего не вытанцевать, расшаркался перед дамами.

– Je vous salue mesdames[19], – и, сейчас же усевшись на кресле, рядом с Домной Осиповной, начал отдуваться. По решительному отсутствию денег, граф издалека пришел пешком.

– Вы устали? – спросила его Домна Осиповна.

– Сидя около вас, я не могу сказать, что я у стали; скорей, я у золота, – отвечал он.

Домна Осиповна поняла его остроту и искренне засмеялась.

Бегушев при этом нахмурился.

Граф между тем устремил свой взгляд вдаль.

– Однако я так проголодался, что попрошу у тебя позволения выпить рюмку водки и съесть что-нибудь, – проговорил он Янсутскому и, встав, прямо отправился в залу к разнообразнейшей закуске, приготовленной там на особом довольно большом столе.

Янсутский принялся внимательно следить за ним.

Граф съел икры, семги, рыбок разных, омаров маринованных, так что Янсутский не выдержал и, подойдя к нему, тихо, но со злостью сказал:

– Пожалуйста, не портите все тарелки, а с которых возьмете, – велите, по крайней мере, переменить их на свежие!

Графа смутило несколько такое замечание.

– Je comprends, mon cher![20] – отвечал он тоже негромко и вместе с тем продолжая есть, а потом, накушавшись, строго приказал лакею пять разоренных тарелок переменить на новые; накануне Хвостикову удалось только в целый день три раза пить кофе: ни на обед, ни на ужин он не попал ни к одному из своих знакомых!

– А я теперь был у Хмурина; у него Офонькин; они сейчас сюда приедут, – сказал граф Янсутскому, возвращаясь в гостиную.

– Знаю это я! – отвечал тот ему небрежным тоном.

Вошедший быстро лакей доложил, что приехал Тюменев. Янсутский опрометью бросился в коридор. Он заранее еще распорядился, чтобы его немедля известили о прибытии Тюменева.

– Здесь, ваше превосходительство, сюда пожалуйте! – говорил он, раболепно встречая почетного гостя и вводя его в свое отделение.

Тюменев был в трех звездах.

– Не узнаете? – спросил его тотчас же граф Хвостиков, останавливаясь перед ним.

Тюменев изобразил на лице своем некоторое недоумение.

– Граф Хвостиков, – объяснил ему тот.

– А! – произнес довольно вежливо Тюменев, протягивая ему руку.

– Мы всю молодость, если вы помните, провели с вами в одном кругу!.. – продолжал Хвостиков.

– Да, но вы были тогда такой лев Петербурга, – сказал Тюменев.

– Зато теперь вы лев! – подхватил Хвостиков, показывая на звезды Тюменева.

– Какой я лев, – скромно возразил тот, но вряд ли, впрочем, в настоящие минуты не считал себя львом, потому что очень топорщился и поднимал голову как только мог высоко.

Янсутский, сиявший удовольствием от посещения Тюменева, ввел его в гостиную и поспешил представить дамам, или, точнее сказать, поспешил дам представить ему.

Тюменев молча поклонился им и сел. С Бегушевым они кивнули друг другу головами.

В маленькой передней после того раздались снова голоса и смех вновь приехавших гостей. Янсутский тоже поспешно встретил их.

Вошел совсем русский купец, в скобку подстриженный, напомаженный, с расчесанною седою бородою и в длиннополом, из очень дорогого сукна, сюртуке. На вид он, как кажется, был очень низкопоклонлив. За ним следовал другой господин, уже во фраке и в весьма открытом жилете, из-под которого виднелось дорогое белье с брильянтовыми запонками, – господин с лицом корявым и с какою-то совершенно круглою головою, плотно посаженною в высокие, крепко накрахмаленные воротнички. В противоположность товарищу своему, он держал себя очень гордо; но Янсутский заметно встретил с большим почетом купца и его первого рекомендовал Тюменеву.

– Господин Хмурин! – сказал он.

– Знает меня его превосходительство! Знакомы мы тоже маненечко! – говорил Хмурин, низко и по-мужицки кланяясь Тюменеву, а вместе с тем, однако, протягивая ему руку, которую тот, с своей стороны, счел за нужное пожать.

– Господин Офонькин! – добавил Янсутский, показывая на господина во фраке, которому Тюменев только издали кивнул головой.

Офонькин тоже весьма немного наклонил свою голову вперед: он, вероятно, в некотором отношении был вольнодумец!

– Господин Хмурин, – объяснил Янсутский дамам.

Те любезно улыбнулись старику, который и им тоже низко и по-мужицки поклонился.

– Извините, сударыни, не умею, как дамам представляться и раскланиваться им, – сказал он и затем указал на своего товарища. – Вон Василий Иваныч у нас… тоже, надо сказать, вместе мы с ним на шоссе воспитание получили… Ну, а ведь на камне да на щебне не много ловким манерам научишься, – так вот он недавно танцмейстера брал себе и теперь как есть настоящий кавалер, а я-с – как был земляник[21], так и остался.

– Вы все шутите! – проговорил еще первое слово Василий Иванович и сразу обнаружил свое бердичевское происхождение.

– Не угодно ли вам будет присесть? – сказал Хмурину Янсутский.

– Благодарю вас покорно! – отвечал тот, и ему низко кланяясь; а потом хотел было сесть на одно из кресел, в котором, впрочем, вряд ли бы и уместился, но в это время поспешила встать с дивана Домна Осиповна.

– Не угодно ли вам лучше здесь сесть? – сказала она Хмурину.

Он сначала было растопырил руки.

– Нет, сударыня, извините, не могу этого…

– Очень можете, – перебила его Домна Осиповна, – вы человек пожилой, почтенный и непременно должны сидеть на диване.

Хмурин затем поклонился еще раз ей, сел и принял такую позу, которой явно показал, что он нисколько не стесняется и совершенно привык сидеть перед дамами, перед всякими статс-секретарями и даже руководствовать всей беседой.

– Сейчас я читал в газетах, – начал он совершенно развязно и свободно, между тем как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а не сидеть на краешке его, – читал в газетах, – продолжал Хмурин, – что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала за то. Бывали ведь такие случаи, по старинной это выходит поговорке русской: «Милость на суде хвалится» – прекрасно-с, отлично!.. Читаю я далее-с: один там из моих подрядчиков, мужичонко глупый, выругал, что ли, повариху свою, которая про артель ему стряпала и говядины у него украла, не всю сварила, – повариха в обиду вошла и к мировому его, и господин мировой судья приговаривает мужика на десять дней в тюрьму. Значит, убивать можно, потому что еще денег за это дают, а побранить нельзя – наказывают; странно что-то!

– Это потому, – начал ему возражать Янсутский, – что поводом к убийству могут быть самые благородные побуждения; но мужчине оскорбить женщину – это подло и низко. В этом случае строгие наказания только и могут смягчать и цивилизовать нравы!

Хмурин склонил голову, чтобы внимательнее выслушать и лучше понять, что говорил Янсутский.

– Только это-с? – спросил он его каким-то плутовато-насмешливым голосом.

– Конечно! – подтвердил Янсутский. – Даже в наших предприятиях – вы, конечно, хорошо это знаете – ни подрядчики, ни мы сами в настоящее время не станем так строго обращаться с подчиненными, как это бывало прежде.

– Это отчего-с? Я нынче так же строго держу… еще строже даже!.. – возразил Хмурин.

– Поэтому вы рискуете быть наказанным, – заметил ему Янсутский.

– Да хоть бы двадцать раз меня наказывали!.. В нашем деле без строгости нельзя-с!

– Что ж, вы и терпели наказание? – спросил Хмурина Тюменев.

– Никак нет-с! – отвечал тот с усмешкой. – И терпеть даже никогда не буду, потому я богат… Ну, когда тоже очень этак не остережешься, призовешь после этого «пострадавшее лицо», как нынче их, окаянных, именуют, сунешь ему в зубы рублей тридцать – он же тебе в ноги поклонится.

– Ну, не всякий вам поклонится, извините! – возразил ему опять Янсутский.

– Не всякий? – повторил насмешливо Хмурин. – Я даже… не для огласки это будь молвлено… генерала было одного «оскорбил действием», – прибавил он, видимо, зная все юридические термины из новой судебной практики и сильно их не любя.

– Генерала? – спросил не без удивления Тюменев.

– Точно так-с! – ответил Хмурин. – Кирпичу я ему поручил для меня купить, тысяч на сто, а он тут и сплутовал сильно; я этого не стерпел, соскочил с пролеток, да с плетью за ним… «Ну, думаю, пропал совсем!..» А выходит, что на другой день он сам же пришел ко мне: добрый, значит, этакой уж человек, и до сей поры мы приятели!..

Говоря это, Хмурин все почему-то старался смотреть в окно, а граф Хвостиков тоже как-то глядел в совершенно противоположную сторону, и сильно можно было подозревать, что вряд ли эта история была не с ним.

– Сильвестр Кузьмич любит и выдумывать на себя, – отозвался вдруг Офонькин на своем бердичевском наречии.

– Пошто ж мне выдумывать?.. Не выдумываю!.. – отвечал ему как бы совершенно равнодушным тоном Хмурин. – А говорю только к тому, что я суда мирового не боюсь.

– Прекрасно-с, но в этом случае вы вините общество, а не суд, – начал снова с ним препираться Янсутский. – В давешнем же споре нашем вы смешали два совершенно разные суда: один суд присяжных, которые считают себя вправе судить по совести и оправдывать, а в другом судит единичное лицо – судья.

– Позвольте-с! Позвольте! – перебил его Хмурин, как-то отстраняя даже рукою его доказательства. – Господину мировому судье закон тоже позволяет судить по совести – раз!.. Второе – коли убийцу какого-нибудь или вора судят присяжные, суди и драчуна присяжные: суд для всех должен быть одинакий!

– Я не нахожу существенной разницы в обоих этих судах, – вмешался в разговор Тюменев, – как тут, так и там судят лица, выбранные обществом.

Хмурин на это засмеялся.

– Ах, ваше превосходительство! – воскликнул он. – Изволите вы жить в Питере: видно, это оченно высоко и далеко, и ничего вы не знаете, как на Руси дела делаются: разве одинако выбираются люди на места, на которых жалованья платят, или на места, где одна только страда и труд! На безденежное место тоже больше стараются упрятать человека маленького, смирного, не горлопана; ну, а где деньгами пахнет, так там, извините, каждый ладит или сам сесть, а коли сам сесть не хочет, так посадит друга и приятеля, – а не то, чтобы думали: каков есть внутри себя человек. Вы мне про эти дела и выборы наши лучше не говорите – вот они где у меня, в сердце моем сидят и кровь мою сосут!..

И Хмурин при этом указал на себя в грудь.

– Так надо сказать-с, – продолжал он, явно разгорячившись, – тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал за нее и узнал тамошние порядки – ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того!

– Как не позволят? – спросил Тюменев с удивлением.

– Не позволят-с! – продолжал Хмурин. – Потребуют – то прежде устрой, другое, где лапу запускать удобнее; а я – согрешил, грешный, – смолоду не привык по чужой дудке плясать, так и не делаю ничего!.. Словом, стена каменная кругом всего поставлена, а кто ее разобьет?.. Разве гром небесный!

– Сердится все за то, что его в головы не выбирают! – шепнул граф Хвостиков Офонькину.

– Да, – согласился тот, кинув на графа лукавый взгляд.

– И во всем этом нашем кругозоре, – развивал далее свою мысль Хмурин, – выходит, что немец – плут, купец – дурак али, правильнее сказать, прикидывается дураком, потому что ему около своих делов ходить выгоднее, а барин – бахвал или тоже плут!

– Отличное определение сословных элементов! – воскликнул при этом Бегушев, все время сидевший потупя голову и довольно внимательно прислушивавшийся к словам Хмурина.

– Верно-с определено! – подтвердил тот с своей стороны. – Хоть теперь тоже это дело (называть я его не буду, сами вы догадаетесь – какое): пишут они бумагу, по-ихнему очень умную, а по-нашему – очень глупую; шлют туда и заверяют потом, что там оскорбились, огорчились; а все это вздор – рассмеялись только… видят, что, – сказать это так, по-мужицки, – лезут парни к ставцу, когда их не звали к тому.

– Это совершенно справедливо! – подхватил Тюменев.

– Да как же, помилуйте? Я у вас же, у вашего превосходительства был вскоре после того. Вы меня спрашиваете: «Что это такое?», я говорю: «Публике маненечко хочет показать себя, авось, другой сдуру подумает: «Ах, моська, знать, сильна, коль лает на слона!» – как писал господин Крылов.

– Ну нет-с, я с этим решительно не согласен! – начал было Янсутский; но в это время к нему подошел лакей и доложил, что стерляжья уха разлита и подана.

Янсутский даже побледнел при этом.

– А что же свечи не засвечены? – спросил он почти с бешенством.

– Сейчас засвечу-с! – отвечал лакей, показывая ему имевшуюся у него в руках спичку.

– Прежде это надобно было сделать! – говорил Янсутский, выходя с лакеем в залу, где, выхватив у него спичку, зажег ее и приложил к серной нитке, проведенной через все свечи; такой способ зажжения Янсутский придумал для произведения большого эффекта, – и действительно, когда все свечи почти разом зажглись, то дамы даже легонько вскрикнули, а Хмурин потупил голову и произнес:

– Свет Христов просвещает всех!

Но Бегушев при этом не мог удержаться и презрительно засмеялся.

Янсутский между тем с довольным лицом возвратился в гостиную.

– Отличная вещь изобретена – это мгновенное освещение! – сказал он.

– Это ниткой особенной делается? – спросил его глубокомысленно Офонькин.

– Ниткой! Однако прошу покорно вести поскорее дам к столу; иначе простынет уха! – говорил Янсутский.

Тюменев сейчас же подал руку m-me Меровой; его уже предуведомил Бегушев, в каких она находится отношениях с Янсутским, и, может быть, вследствие того на нее Тюменев довольно смело и весьма нежно взглядывал; но она, напротив, больше продолжала вскидывать весьма коротенькие взгляды на Бегушева. Граф Хвостиков хотел было вести Домну Осиповну, но она отстранила его и отнеслась к Хмурину.

– А я с вами пойду, вы позволите мне это? – сказала она ему.

– Если вам угодно! – проговорил тот, складывая руку свою кренделем. – А я ведь, признаться, и не хаживал с дамами к столу.

– Ну, полноте, пожалуйста, не притворяйтесь, – возразила Домна Осиповна, засовывая свою руку в его руку.

– Право, не хаживал, – повторил лукаво Хмурин.