Читать книгу Т.Н. - Алексей Сергеевич Иванов - Страница 3

На день рождения матери к ним в гости явилась та самая Людмила. Хрупкая, удивительно красивая женщина с прожигающими всё и вся своими серо-голубыми глазами. Дочь которой уже подросла, но пока так и не унаследовала её красоты, не вполне «расцвела». И видимо поэтому и не явилась. Устав бить в грязь лицом по сравнению с матерью. Устав Усталости зубрить оставшись дома. Как и всякая «золушка», ожидая «своего часа».

И не подозревая о том, что Принц уже настолько сник, что рад был бы и «золушке». С её усталыми устами. Сожалея о том, что Ольга не явилась на этот сугубо светский приём, не дав ему и шанса обучить её искусству становления подлинной Принцессой – в глазах мужчин. За считанные дни, как и Наташу.

Ведь она также была младше Лёши всего на пару лет. То есть её прекрасные уста были уже «вполне готовые для спелого страданья»5, как любил шутить над девушками Иннокентий Анненский. Читая им вслух свои прекрасные стихи. Тут же избавляясь от них, как только они начинали претендовать на нечто большее, чем просто вечер поэзии. В своих кольцах и серьгах, призванных компенсировать отсутствие таланта, откровенно напоминая ему «раззолочённые, но чахлые сады с соблазном пурпура на медленных недугах» – болезненного румянца на щеках, призванного его соблазнить, когда очередного «Солнца» «поздний пыл в его коротких дугах» (по небосклону – благосклонности поэта) становился уже «невластный вылиться в душистые плоды». Немого восхищения!

О, как была права Ахматова, называя Анненского «отцом русской поэзии серебряного века!» Которым он становился на несколько бесконечно долгих дней для любой начинающей поэтессы. Вдохновляя их на подлинно прекрасное! Обучая всех «тех, которые уж лотоса вкусили» буквально парить над своим источником вдохновения столь же трепетно, как «мягко плавала пчела»6 той, что стала для нас воплощением совершенства.

Если верить дочери Цветаевой.7 Хотя Банан ещё до армии проштудировал всё творчество Ахматовой и долго не мог понять: в чем же именно оно заключается? О чём намекала нам, с места событий, дочь её подруги?

Поняв это только после армии. За что Наташа была ему очень благодарна.

Шучу. Она воспринимала это как данность. Пока он читал ей в том числе и Её прекрасные стихи. Обучая глубокому чувству ритма. И побуждая относится к поэзии со всей душой. Столь же возвышенно, трепетно и нежно. Какой была в жизни сама Ахматова. О, прима! О, мадонна!

Наташа, естественно. Ахматову он не застал. Поэтому, кто его знает? И не наврала ли о ней дочь её главной конкурентки на литературном фронте? С неё станется. Ведь она так и не смогла написать ни строчки. Да и ни всё ли равно? Наслаждаться надо тем, что есть. Жадно пожирая прекрасное!

Лёша спросил мать, для чего она её пригласила? Но та лишь ответила, мол, что было, то прошло. А они же, как-никак, работали раньше в одном саду детей. Она – воспитателем, а Людмила – методистом. Но потом судьба разметала их по городу. И теперь, мол, бояться нечего.

Но ближе к кульминации празднования его отчим подвыпил и принялся, навыказ, ухаживать за приглашенной дамой, чуть ли не разбиваясь перед ней прямо за столом в лепешку и предугадывая малейшие её желания. Прозревая в ней даму своего сердца. То отодвигал ей стул, красноречиво на неё глядя восторженными глазами, то пододвигал обратно. То наливал ей вина, расхваливая при этом его вкусовые качества. Подчеркивая то, что данный сорт винограда рос прямо у него в посёлке. И он с детства всегда любил именно его, различая уже тогда по вкусу от остальных сортов, где бы он его по всему их красному от вина из этого винограда краю ни встречал и ни дарил друзьям. И начинал их сорт за сортом с наслаждением описывать. Поясняя чем именно белые сорта винограда отличаются друг от друга по вкусовым нюансам. Столь же интеллигентные, как у неё, «пальчиковые» – от более крупных и округлых, как у матери Лёши, а розовые – от тёмно красных. И пытался поцеловать ей руку, ощутив губами сладость её «пальчиков». Описывая и те сорта вина, которые ему уже немногим позже, как он подрос, удавалось попробовать. Подробно указывая то, где именно и при каких забавных после этого обстоятельствах. И протягивал ей бокал, держа его в воздухе ровно до тех пор, пока она не брала его из его руки. Незаметно её касаясь. Постоянно гоняя мать на кухню, чтобы подложить ещё что-нибудь эдакого в тарелку «столь дорогой гостьи».

– И сыра ещё порежь! – крикнул он ей в спину. – Им вино хорошо закусывать.

Короче, напился. И его понесло. На всех парусах!

А когда Людмила решила уже отчалить, подавал ей верхнюю одежду, держа её лёгкое весеннее пальто одними кончиками пальцев. Рассыпаясь по полу шумным бисером комплиментов. Словно внезапно порванное её резким уходом ожерелье, что он столь тщательно нанизывал, улыбка за улыбкой, на связующую их радужную нить общения. Которую она столь вероломно обрывала, убегая от него во тьму. Пеняя ему на то, что её дочь с детства не выносит оставаться одна: в тёмных кошмарах ночного города. И всё пытался обуть ей сапоги. Чуть не вырвав ей металлическую молнию от излишнего усердия. Всячески выказывая ей своё расположение расширенными от восторга и собачьей преданности глазами.

Мать, естественно, рефлекторно и его к ней взревновала, но делала вид, что ничего не происходит. Ведь нельзя же, на людях, проявлять свои эмоции? Тем более – раньше времени.

Как будто бы есть ещё какое-то время, кроме этого. Где он уже ей открыто изменял.

И Лёша, заметивший это состояние матери и невольно проникшись к ней сочувствием, на следующий день спросил у отчима:

– Почему ты вчера вёл себя как свинья?

На что тот с понимающей лукавой усмешкой ответил, что он лишь притворялся. Специально делая вид, что пытался соблазнить Людмилу. На глазах у всех.

– Ты разве этого не понял, Пан Философ? – в недоумении вскинул он брови, снова иронично обращаясь к Лёше от имени отца Панночки из фильма «Вий» по рассказу Гоголя, который он регулярно пересматривал. Как всегда, когда хотел его подначить. Мол, как философ, ты просто должен был это сразу же понять.

Отсутствие мозгов отчим компенсировал стопроцентной памятью и стереотипами поведения, перенятыми у других. Лёша же, пока не поймёт, ничего не мог запомнить. Поэтому просто вынужден был мыслить. И чем глубже, тем лучше. Он себя вёл. А как только снова тупел, превращался в животное. Поэтому у него не было выбора, кроме как постоянно наращивать свой потенциал, сидя за книгами. Самыми «мощными» из которых были книги по философии.

– Но – для чего? – не понял Лёша. – Ты ведь заранее знал, что у тебя ничего не выйдет?

– Ты не понимаешь, – усмехнулся отчим, – этому научил меня мой отец. И признался мне в этом, когда я и сам застал его в подобной же ситуации. Попытавшись пригвоздить его к стене клинком вывода. И он с усмешкой объяснил мне, отводя удар, что этому научил его один немецкий офицер, когда он был в плену во время войны и вынужденно работал на них поваром. Ведь в школах тогда, после первой и готовясь ко второй мировой, преподавали немецкий. А он был тогда ещё совсем молодой, почти школьник, и мог легко понимать их запросы. Но немцы постоянно были им недовольны. Ни его кухней, ни тем, как он подносил им еду. Ни тем, как он их обслуживал, подавая столовые приборы. Ни тем, как он убирал после них со стола. Как ни старался. И поначалу он воспринимал это как чванливость захватчиков, относившихся к своим рабам свысока. Но постепенно он вошёл к ним в доверие и видел, что офицеры воспринимают его уже как своего. Но как только дело касалось его работы, они тут же меняли свой тон и отношение. И он не мог понять: в чем причина? Может быть, он их чем-то обидел? Но как только заканчивался прием пищи, взаимоотношения восстанавливались. Тут же! И он терялся в догадках. И однажды, после какого-то банкета, когда все гости уже ушли, один офицер выпил так много, что разоткровенничался и объяснил отцу, убиравшему со стола, что нужно постоянно делать вид, что ты всё время чем-то недоволен. Ни внешним видом своей супруги, ни той пищей, которую она тебе готовит, как бы тебя ни подмывало ей в этом признаться и рассыпаться в комплиментах и благодарностях. Но постоянно над ней подтрунивать. И заставлять её как можно чаще тебя ко всем ревновать. Чтобы она осознавала, что ещё далеко не фрейлина – её же собственного величества! Иначе она тут же перестанет для тебя стараться. Типа, покорила тебя. И лапки свесит. Да ещё и начнёт относиться к тебе свысока и станет позорить перед подругами. Тут уж, хочешь не хочешь, но надо выбирать, кто из вас главный: либо ты, либо она. Но лучше уж это будешь ты! Тем более, что ты тут за всё это платишь. Так почему бы и нет? И нужно не просто считать себя главным, но постоянно ей это демонстрировать. Хочешь ты этого или нет. Чтобы она постоянно доказывала тебе, что ты не прав! Но уже не словами, ведь говорить может каждый, а конкретными делами и благородными поступками. Как и подобает истинной фрейлине её императорского величества! И тогда и ты, хочется тебе того или нет, должен будешь ей соответствовать. И постоянно держать себя в узде! Чтобы не дать ей даже малейшего повода тут же втоптать тебя в грязь. Твоих проступков! Вот поэтому-то и к нему у них подобное же отношение. Мол, ничего не поделаешь, сила привычки. И чтобы он не принимал это только на свой счёт. Они и друг друга так тиранят. Но только – в рабочей обстановке. Для пользы дела. И все это прекрасно понимают. И ведут себя соответственно. Их статусу. А вечером они снова – закадычные друзья! Только поэтому Германии и удалось победить эти мягкотелые народы, что они, в отличии от нас, не понимают самой сути социальных взаимодействий! Которую открыл для нас ни кто иной, как гениальнейший социолог всех времен и народов – Макс Вебер! Благодаря которому можно превратить любого шалопая, даже такого как ты, в истинного арийца! Лучше уж погибнуть на полях сражений, чем под каблуком у своей жены! Поэтому мы и переносим сражение прямо на кухню! Даже в спальне не давая себе расслабиться и потерять лицо! Ты всё понял?! И отец всё понял. И по окончании войны постоянно сражался с моей матерью. А теперь я – с твоей.

– Чтобы не получилось, как у меня с Джонсон, – вздохнул Лёша, вспомнив как та перед соседкой открыто, скорчив нос, называла его «говняшкой».

«Но зато твоя говняшка», пыталась защитить Лёшу соседка. «Да», соглашалась с ней та, «говняшка, но зато моя говняшка!» Оправдывалась Джонсон и перед Леной и перед Лёшей. Подразумевая, что несмотря на публичные унижения, он от неё теперь уже всё равно никуда не денется.

Конечно, ведь он такой мягкий, об него так удобно вытирать ноги! Недаром он так любит стелиться, как в любую вещь заложена тяга исполнить свое предназначение. Мягкий пушистый персидский… нет, не котёнок, коврик. И лишь иногда ему дозволяется побыть котёнком, когда хочется с кем-нибудь поиграть. А наигравшись, брысь на место у двери! Чтобы все могли видеть, что это я вытираю об тебя ноги, и последовать моему примеру. Ведь у художников восприятие настолько утончённое, что они сразу же понимают, чего от них хотят. Поэтому нужно сразу же и указать ему на его (почётное) место. В уголке. А то привыкнет относиться к себе, как к чему-то возвышенному, начнет ныть, что ты, де, уделяешь недостаточно внимания его персоне. А ведь в мире столько ещё и других полезных вещей. И муж – самая полезная из них! А потому, что ею чаще других приходится пользоваться и – самая надоедливая. Поэтому нужно сразу же дать ему понять с кем он имеет дело! И – так, чтобы он это дело быстренько и освоил. Поэтому мужей нужно выбирать сообразительных. И чем он умнее, тем охотнее и качественнее он будет исполнять свои, как он будет считать, обязанности. Умные – такие дураки! Аж дух захватывает! Нет, я положительно восхищаюсь умными людьми. Ведь дураку будет плевать на то, чего ты от него хочешь. У него, чаще всего, есть своё собственное представление о том, какой должна быть жена, и он – через тебя – будет упрямо пытаться воплотить свою абстракцию. Он никогда не поймёт твою нежную ранимую душу, заслышав утонченные вибрации которой любой чуткий проницательный юноша – с душою цвета неба – тут же пошёл бы на поводу. Поэтому на умных парней такой спрос! Ведь гораздо приятнее угнетать, чем быть вечно угнетаемой – из-за того, что тебе, просто-напросто, нужен муж. Потому что у любого из них есть не только полезные, но и бесполезные – вредные – стороны. И от того, сможешь ли ты им руководить, и будет зависеть то, какими из сторон он будет к тебе поворачиваться.

– И вчера я делал вид, что меня понесло, именно для того, чтобы твоя мать начала меня ревновать. И снова начала за меня цепляться, не желая упустить такой «брильянт», – усмехнулся отчим.

– То есть, набивал ценник? – усмехнулся Лёша. Давно уже поняв, что у его отчима был ярко выраженный психотип «Праведника». То есть услужливость была у него «в крови». И он просто использовал эту черту своего характера в конструктивных целях. Не вызывая особых подозрений.

– Конечно! А как же ещё мне стать для неё «брильянтом»? Реально начать ей изменять, что ли? Это не только глупо, но и приведёт лишь к распаду семьи. А так – дело в шляпе размером с американский авианосец, – усмехнулся отчим, – и ни какого риска!

– Ведь всё познается в сравнении! – усмехнулся Лёша.

– Я просто не мог упустить шанс так просто и легко подзаработать пару нашивок на китель своего имиджа. Тем более, зная уже ту самую историю между этой бабой и твоим отцом. И предугадывая вероятную реакцию твоей матери. Я просто оживил в ней ту самую ревность. Поэтому-то я тебе тогда и говорил, когда ты ластился к Джонсон, что ты неправильно себя ведёшь и только расслабляешь её. Но ты думал тогда, что ты самый умный и не стал меня даже слушать. И посмотри, чего ты добился? Никогда никому не признавайся в том, что ты её любишь! Если не хочешь её потерять. Ведь она тут же начинает вытирать об тебя ноги. И пилить мозги. А не бегать перед тобой на цырлах, как передо мной – твоя мать. Всячески пытаясь мне угодить. И если и бурчать на меня, то только в общении с тобой или ещё с кем-то. И то – втихаря и закрыв дверь на кухню. И тогда, когда тебе было лет шестнадцать, кажется, и ты пытался заступиться за свою мать, так что мы чуть ни подрались, но ты вовремя убежал, я всего лишь вправлял ей мозги на место. И ни за что бы не позволил себе её ударить! Хотя и делал вид, что всё к этому и идет. Но только для того, чтобы она понимала всю важность ситуации, которую мы тогда разбирали. И со мной соглашалась. А иначе! – с усмешкой погрозил он кулаком. – И теперь ты снова купился на мою игру! – усмехнулся он.

– Мне просто стало жалко тогда свою мать, – признался Лёша. – Потому что я видел тогда только её реакцию. И захотел защитить. Ведь я тогда уже года два качался, а потом около полу года ходил на тхэквондо. Поэтому-то когда ты подошел на ударную дистанцию, я даже не вставая с дивана сразу же ударил тебя ногой в челюсть и подскочил. А когда ты не успокоился, именно это и помогало мне тогда автоматически отбивать твои удары. Но я просто не хотел тебя тогда бить. Чтобы не разрушать семью. Ведь ты потерял бы свой авторитет и стал бы потом отыгрываться на матери. А когда ты вернулся на кухню и, думая что ты меня победил, начал снова ей угрожать, я тут же захотел за неё заступиться. Но уже отметелить тебя по-настоящему! Я встал и крикнул тебе: «Ты что, так ничего и не понял!?» Помнишь? Но мама крикнула, когда ты снова дернулся в мою сторону, вытаращив свои пьяные глаза: «Беги, сынок!» И я, сам не знаю почему, убежал.

– Ты просто привык во всем её слушаться, – усмехнулся отчим. – И действовал как биоробот. Пойми, я всего лишь выполняю директивы моего отца. Это работало при взаимодействии моего отца с моей матерью. Работало с женой того офицера. И не менее эффективно срабатывает и с твоей матерью.

– «Чем меньше женщину мы любим?» – усмехнулся Лёша, цитируя строку из «Евгений Онегин» Пушкина, которого он уже перечитал.

– «Тем больше нравимся мы ей!» – закончил за него с улыбкой отчим. – Вот видишь, даже поэт это понимал. Это опыт поколений, – усмехнулся он. – И пора бы уже и тебе этому научиться.

– «Вчера приходило Гестапо и очень ругалось, – вспомнил он вслух слова Хапера из рассказа «Смелый истопник». – Но ругалось не потому, что оно Гестапо, а потому что ругань, сама по себе, это тоже вид общения». Но я не хочу жить в таком мире, – со вздохом признался Лёша. – Где «Око за око. И зуб за зуб».8

Ведь у Лёши был ярко выраженный психотип «Рубахи-парня», то есть он привык всегда действовать в открытую. Искренне считая любые манипуляции в отношениях совершенно неприемлемыми. И просто не понимал уже, как ему и дальше двигаться в этот паучий мир.

– Придётся! Иначе тебе никогда не стать одним из патриархов. А и дальше так и будешь мамсиком. Рано или поздно ты и сам всё это поймешь. Но, боюсь, будет уже слишком поздно, – усмехнулся отчим. – Ты будешь уже старый, нищий и никому не нужный.

– С бородой и в рясе?

– Поэтому пора уже вырасти и играть, как взрослые.

– Либо бросить уже эти «взрослые игры» и навсегда уйти от мира, – вздохнул Лёша.

– Так что выкинь из головы эти производные «матриархата», найди себе нормальную бабу и – дерзай!

И Лёша вспомнил, как лет в десять они на «Чезэте» отчима часа полтора или даже два от его поселка для Школьников ехали в сторону какой-то большой деревни, где жили ни то Пельмени, ни то Вареники, «на лиманы», как восхищенно сказал ему отчим, рыбачить. Но оказались почему-то на каналах мелиорации прямо посреди полей, куда выпускали карасей, чтобы каналы не зарастали тиной. И когда он уже устал гонять по этой канал-изации рыбок, то подобрал с земли какую-то доску, чтобы присесть на биваке. Но под ней неожиданно оказалась свернувшаяся спиралью гадюка. И он в ужасе отбросил доску и убежал. С тех пор присаживаясь лишь на корточки. И долго ещё дома за столом удивлялся тому, как долго они кружили по полям и весям, двигаясь обратно, сворачивая то туда, то сюда, то почему-то поворачивали обратно и снова: туда-сюда. И он даже решил было, что они никогда оттуда уже не выберутся. На что отчим гордо ответил, отставив вилку: я если побываю где угодно хотя бы один раз, то уже ни за что дорогу не забываю! И он смотрел тогда на широкий высокий лоб отчима и почти прощал ему то, как тот ещё пару лет назад, желая доказать Лёше, что ни его медведь Топтыгин, ни его собака Тотошка не являются одушевлёнными существами. И периодически хватал то одного, то другого их них за уши. С наглой ухмылкой циника уверяя Лёшу в том, что: «Им совсем не больно! Ведь они же не настоящие!» И звонко щёлкал одного из них по чёрному пластмассовому носу. Лишь заставляя восьмилетнего Лёшу истерить и плакать. И кричать, что: «Они живы, живы!» Как и любой человек, который для тебя живее всех живых, пока ты его любишь. И тут же умирает для тебя, как только он тебя предаёт. И этим навсегда обрывает связующую вас серебристую нить любви. Подобно тому, как и он сам, пусть – по глупости, оборвал связывающую их с Джонсон нить. Конечно же, будь он тогда лет на десять старше, Лёша, как и в армии, просто запустил бы в лицо отчима табуреткой. Пусть и маленькой. Которой он нечаянно разбил в тринадцать лет хрустальную люстру. В шутку замахнувшись ею на мать, когда та в последний раз попыталась, по привычке, избить его ремнём. Испугавшись и сам тому, насколько он стал высоким. И – свою мать. Но – тогда? Он просто подбегал к отчиму и пытался хоть как-то допрыгнуть до мягкой игрушки в его руке, которую тот с радостным криком подымал ещё выше и получал за это кулачком по животу. И тут же начинал на Лёшу гневно кричать. А затем и пытаться «выписать» ему ремня. Начиная поиски «лекарства», которое Лёша уже давно запрятал под диван. За попытку отобрать и защитить свои любимые игрушки! С которыми он всегда спал на своём раскладном кресле в углу их коммуналки, положив справа и слева от себя, чтобы не стукаться во сне головой о его деревянные ручки. Лишь ещё больше потешаясь над наивной верой Лёши в одухотворение материальных предметов и прочий акмеизм. Не понимая как, вообще, можно любить игрушки? Да точно также, как и ты любил свой «Чэзэт»! Чехословацкий вариант «Явы». С самодельным высоким рулём. Которым ты так гордился! Красноречиво убеждая Лёшу своими насмешками в том, что он не только полный идиот по сравнению с его родным отцом, которому придя из рейса и обнаружив у них дома тупого к чувствам деревенщину, пришлось их покинуть, но ещё и – конченный урод! После этого так навсегда и оставшись для него «дядей». Несмотря на все попытки матери уговорить Лёшу называть его «отцом». Лишь заставляя, с годами, всё глубже убеждаться в том, что у него, как и у Иисуса, есть только один отец – небесный.9

Что и заставило Того точно также отречься от своего отчима. И после неудачной попытки его женить, навсегда уйти от них. В религию.

Лёша и теперь был всё также очень и очень расстроен. Не меньше Его. Ведь сценарий всегда был у него один и тот же. Из века в век. Но нравы были уже совсем не те. А потому решение этого вопроса уже не могло быть принято так же просто и плоско. Как мы привыкли наблюдать это за собой в двумерной социальной реальности, разбивающей нашу натуру на: я-для-себя и я-для-других. И просто не мог уже уйти в двумерную плоскость веры.

Хотя бы потому, что его туда теперь никто и не звал. Виталий уже не играл, как прежде, роль Иоанна Крестителя. К этому времени его и самого уже давно растлили и заставили стать кидалой. Мир усложнился. Земля перестала быть плоской – площадью. Площадкой для его детских игр в Бога. И приобрела объем. Форму шара. Расстройство, как и положено тревожности экзистенциалистов, пробуждало в нём трехмерное измерение своих глубин, трансцендентное его обычному самосознанию. Ибо соблюдение обычаев о’бычит. Тогда как расс-тройство, напротив, обладало способностью экстраполировать филигранность его гения.

– Ну что ты всюду суёшь свой нос, – корил Банан Фила. – Ты разве не понял ещё, что девушки тебя боятся? Они думают, что раз ты такой умный, да бойкий проныра, то таких, как они, у тебя валом. Ты разве не понял ещё, недоумок, что они любят меня и только меня, обычного парня. Каких навалом. А ты их от меня только отпугиваешь?

– По крайней мере, я поступил честно, – возразил Лёша.

– Да и – целесообразно, – подхватил Фил.

– Да кому нужны ваши оправдания?! – взметнулся Банан. – Вы хоть понимаете, что вы со мной наделали, недоумки?

– Я бы посмотрел, в какой бы ты попал переплёт, – усмехнулся Фил, – если бы действительно стал героем этого средневе(н)кового романа.

– А зачем тогда нужен такой умник, как ты?

– Как раз чтобы блестяще разрывать подобные переплёты! – заявил Фил с пряной понюшкой торжества. – В которые твои избранницы вечно пытаются заплести твою и без того заплетающуюся натуру. И как венок из цветов романтичных ожиданий торжественно водружают тебе на голову. Пользуясь наивной верой Лёши во всё, чего бы они ему ни наобещали. Пытаясь влезть вам на шею.

– Совсем уже обленился, животное, – возмещался Банан.

– Животное как раз ты! – усмехнулся в ответ Фил. – Притом – ездовое.

– Так воздайте животному животное! – восклацнул зубами Банан.

– Она была так мила, – закатил Лёша глаза к небу.

– А ты нас её лишил!

– Я? – опешил Фил от такой наглости. – Это был как раз ты! Но ты этого не замечаешь только потому, что твои поступки тебя гипнотизируют, изменяя твой гормональный фон, и как следствие, программируют на повторение, извращая заодно и твоё мышление – меня. И твою психику – Лёшу. Который, не чая в тебе души, наивно полагает, что раз ты так поступил, то это было не только необходимо и правильно, но и, на сегодняшний день, единственно истинная модель поведения. Которую он поэтому и пытается оправдать, дабы сохранить твою цельность, убеждая тебя и других в её истинности. Мол, нью-вэйв! Смотри и учись, сынок! Поэтому-то человек постоянно и занимается самооправданием, что он просто-напросто пытается таким образом принять и понять своё поведение как то, что он сделал сам. А не как то, что он сделал в следствии давления на него обстоятельств, заставивших его в силу его внутренних качеств поступить именно таким вот образом. Механически! Благодаря чему любой может прикоснуться к себе и увидеть свой неказистый внутренний мир, если более пристально и беспристрастно проанализирует своё недавнее поведение. – усмехнулся Фил.

Философски обращаясь уже не только к Банану, но и к каждому:

– Ты игрушка в руках обстоятельств! Пойми! И то, какие будут возникать вокруг тебя и с тобой ситуации зависит только от недо-совершенства твоего внутреннего мира. Чтобы тебе это показать. А если ты не обращаешь на это внимания, да ещё и пытаешься оправдаться, когда тебе кто-то на это указывает, ты просто пытаешься сбежать с урока из Школы Судьбы и упускаешь возможность роста. Не понимая главного – это не ты так поступил! Это было следствие твоей конструкции. Тебя использовали, как заготовку. Для того, чтобы ты поступил именно таким вот образом для каких-то своих целей: для корректировки судеб других людей, с которыми ты начинаешь взаимодействовать. А ты ещё и упорно пытаешься этого не замечать! Чтобы не перестать быть именно такой заготовкой. Побуждая поступать с тобой примерно таким же образом снова и снова. С новыми героями. В твоём случае – с героинями. Чтобы ты так и не понял в чём тут дело. В тебе! Думая, что жизнь это некое удивительнейшее приключение! А не прикладная наука жизни, если ты начнешь обращать на себя внимание. На (якобы) свои поступки, порождаемые твоими внутренними качествами. Просто наблюдать. И понимать! Чтобы наконец-то начать корректировать своё поведение (через недавнее понимание того, как именно это нужно делать) и через это – менять себя.

– Так воздайте же косарю кесарево! – возопиил Банан.

– Так бери! – усмехнулся Фил. – Т.Н. до сих пор ждёт тебя с распростёртыми руками.

– И – ногами? – усмехнулся он.

– Уже – да. Пока ты заигрывал с Джонсон, Т.Н. наверняка уже сотни раз пожалела, что послушала родственников и поспешила от тебя избавиться. Её тушка уже достаточно промариновалась грустью в воспоминаниях, отслоилась от «шкуры» своих родственников, мешавших вам продолжить ваши брачные игры, и теперь вполне готова к термической обработке. Можешь смело косить с ней под кесаря. Она-то уж точно – сущее животное!

– Как ты смеешь оскорблять девушку? – возмутился Лёша. Как лужа, в которую наступили. – Каковы бы ни были её внешние качества, она априори заслуживает уважения. Взаимоуважение – это основа культурного поведения!

– Да, да, да, – с издевкой произнес Фил. – До тех пор, пока мы не познаем её ливерных качеств. Согласно закону соответствия: как вверху – так и внизу.

– Ты хочешь сказать, что у некрасивой девушки не может быть красивой души? – насторожился Банан, поправляя на плече чеховское ружье и пружинно вслушиваясь в темноту. Как и любой дозорный.

– Теоретически – может, – убаюкивающе улыбнулся Фил. – Ведь она должна культивировать красоту души в противовес внешнему своему уродству. Но, к сожалению, только должна. И этот долг висит над ней тяжким бременем, выдавливающим её в сферу грёз и нежностей телячьих.

– Поэтому-то все уроды столь восприимчивы к своей персоне? – оторопел Банан.

– Да так, что им нередко начинает казаться, что все знают или догадываются об их изъянах. И на языке недомолвок шушукаются о них друг с другом. Что заставляет их и в других видеть даже ещё больших нравственных уродов, находя в их малейших недостатках наглядное подтверждение своей точки зрения: на мир, как на скопище уродов. В попытке оправдать своё нравственное уродство.

– Чтобы не прилагать усилий для собственного духовного роста, – с усмешкой заключил Банан, пожалев на этого уродца даже патрон. И не выстрелив в сердце каждого.

– Да и – внешних изменений, – дополнил Фил. – То есть урод не только видит уродов в других, но и пытается их ещё больше изуродовать. Чтобы, через это, хоть как-то возвыситься в собственных глазах. Или ты думаешь откуда берутся всё новые убийцы и маньяки? Поэтому я, если честно, не советовал бы приближаться к ней даже на расстояние пушечного выстрела! Так дальнобойко её уродство.

– Ну, а если положительно изменить её тело? – неуёмничал Лёша. – Ведь она всё ещё любит меня. А значит – и захочет быть меня достойной! И мои высокие духовные качества будут работать как катализатор необходимого нам процесса.

– И потом она станет проституткой! – с усмешкой бух!нул Банан. С удивлением обнаружив, что, как и в мультфильме про Винни-Пуха, ружье этого «Пятачка» стреляет пробкой – из под шампанского! Если читателя как следует «потрясти». Чтобы он выплёскивался во все стороны и опьянял собой окружающих. Как Хапер.

– Или пустится в какие-либо другие махинации с сексуальной оплёткой, – подтвердил Фил. Перезарядив. – То есть будет использовать своё возрожденское тело для своих грязных манипуляций. Пытаясь не работать. Нет уж! Лучше уж ей оставаться в чёрном теле. Оно защитит её и от самой себя и от неприятностей.

– Ну почему ты такой писси-мистик? – изумился Лёша.

– Зато я объективен. В отличии от некоторых, – и он оглянулся по сторонам: на оптимиста-Лёшу и пессимиста-Банана.

Беседа явно воняла ветхозаветной притчей об Иове с обратным знаком.

Дело пахнет керосином, подумал Банан и заёрзал в заметках:

– Это долгая возня.

– Дорогу осилит идущий! – улыбнулся Лёша.

– Но она не в моём вкусе, – брезгливо заметил Банан. – Я – эллин. Остроухий в своей чуткости к прекрасному и безобразному. А она?

– Так верни её к жизни.

– Из дерьма – в конфетку? Не могу.

– Так учись, сынок!

– Брать у неё уроки убожества? – веско плюхнул Банан усмешку на свою тарелку весов диалога.

– Ладно, – прыгнул Фил на свою тарелку весов всей своей божественной массой, которому стало интересно поиграть с ней в «Прогрессора», – не беспокойся о чём говорить тебе и что делать. Все что будет нужно, я сделаю за тебя. Просто, старайся всё время быть с ней рядом. Не смотря на то, что она, возможно, будет тебя обижать. Ибо природа её груба, прямолинейна и эгоцентрична. Одно твоё присутствие уже может очень многое. Ибо ты, сам по себе, личность необычайного плана! Всё что от тебя потребуется, это перестать всё время умничать и дурачится, как ты это любишь. И начать играть самого себя: птицу высокого полёта с перебитыми крыльями.

– Образно говоря, развести эдакий эстетический курятник, – с усмешкой над Лёшей заключил Банан. Руки на груди.

– Папа решает, а Вася – сдаёт.

– А Таня – дает? – усмехнулся Банан.

– Так что, тебе нравится?

– Пожалуй.

– Вот и по рукам. А теперь – вперед! Труба зовёт!

И вместо того, чтобы сделать правильные выводы из своего поведения и горько-горько раскаяться в том, что он не смог подлинно сыграть образ «идеального мужа», ну или хотя бы – возлюбленного, и навсегда отказаться от этой нелепой к нему затеи из-за своей к ней полнейшей профнепригодности и, как в былые века, полностью посвятить себя искусству (Петрарка), науке (Ломоносов) или чему бы то ни было ещё (Леонардо), а то и – чему-то большему, занявшись теософией (Христос), Банан, одержимый жаждой активного действия, снова кинулся в объятия Демона Искушения. Наивно надеясь этим сделать её счастливой.

«Феномен несчастного сознания», механизм работы которого столь подробно описали ему в брошюре «Гегель и младогегельянцы», пока он сновал в Рубиновый Город и обратно, перечитывая её снова и снова, когда уставал от преферанса, тем и хорош, что его петлю нельзя развязать снаружи. Активными действиями. Так ты можешь только ещё туже затянуть её. Развязать его можно только изнутри – самому несчастному. Пересмотром своего поведения и разочарования в нём, раскритиковав свои предыдущие взаимо- действия. Чтобы не только до твоего рассудка, но и до твоего рептильного ума наконец-то дошло, что так больше поступать нельзя. А как – надо. Ведь мы совершаем поступки телом, а не рассудком, а у него своё сознание – рептильный ум. Пусть и более примитивное. Но гораздо более действенное. С его «философией кидалы». Которое может соглашаться с рассудком, а может и пренебрегать его дружескими советами, действуя как его балдёжной душе угодно.

Наше тело и ведомое им наше эго, наше ложное Я (рептильный ум) – это и есть тот самый демон, который, испытывая сенсорный голод, постоянно нас искушает. Вовлекая в те или иные мероприятия. Культы и обряды.

И Лёша, не спалив ещё в огне раскаяния шкуру своего персонального Демона – Банана, наивно кинулся помогать Т.Н. Пытаясь доказать и показать и себе и ей свою совсем иную культурность. Свою идеальность. Показав себе (или все-таки – Джонсон?) на сцене отношений с Т.Н. то, от чего та столь нелепо и решительно отказалась!

Даже и не подозревая о том, как сильно жизнь захочет его за это проучить. И ему всё же придется покаяться. Но уже – от безысходности.